"Исповедник" - читать интересную книгу автора (Сильва Дэниел)

3 Венеция

Ночью прошел дождь, и площадь Святого Захарии затопило. Реставратор стоял на ступеньках церкви, словно выбравшийся на берег матрос с потерпевшего крушение корабля. Старый священник, появившийся из тумана на сере-Дине площади, приподнял полы черной сутаны, под которыми обнаружились высокие, до колена, резиновые сапоги.

– Сегодня у нас, Марио, прямо-таки море Галилейское, – заметил он, выуживая из кармана тяжелую связку ключей. – Жаль, что Иисус не даровал нам способности ходить по воде. Тогда наводнение в Венеции не было бы такой проблемой.

Массивная деревянная дверь с глухим стоном отворилась. Неф оставался погруженным во тьму. Священник щелкнул выключателем и снова вышел на затопленную площадь, задержавшись ровно настолько, чтобы окунуть пальцы в святую воду и осенить внутреннее пространство знаком креста.

Подмостки были затянуты пологом. Реставратор поднялся на платформу и включил лампу дневного света. Святая Дева предстала перед ним в соблазнительном сиянии. Большую часть зимы реставратор провел здесь, полностью отдавшись захватившему его проекту – восстановлению ее лица. Иногда она даже приходила к нему во сне, пробиралась в постель и умоляла излечить ее от язв.

Он включил небольшой переносной обогреватель – утренний воздух был слишком свежим и сырым – и налил из термоса чашку горячего черного кофе. Достаточно, чтобы взбодриться, но не настолько много, чтобы дрожали руки. Потом приготовил палитру, смешав сухие краски в крошечной чашке и добавив туда немного растворителя. Покончив с подготовительной работой, реставратор опустил на глаз увеличительное стекло и приступил к делу.

Около часа церковь оставалась целиком в его распоряжении. Потом начали подходить остальные. Скрытый занавесом, реставратор узнавал каждого по звуку шагов. Тяжелая поступь – это Франческо Тьеполо, руководитель всего проекта реставрации церкви Святого Захарии; легкие, быстрые шажки – искусительница Адриана Дзинетти, известная своей работой по очистке алтарей; осторожная шаркающая походка – Антонио Полити, силач с увесистыми кулаками и распространитель злобных слухов и откровенного вранья.

Для них, прочих членов команды, занятой в церкви Святого Захарии, реставратор оставался в своем роде загадкой. По его настоянию платформа и алтарь все время были завешаны пологом. Франческо Тьеполо несколько раз обращался к нему с просьбой снять занавес, чтобы за его работой могли понаблюдать и туристы, и печально известные своим цинизмом сливки венецианского общества.

– Марио, Венеция желает видеть, что ты делаешь с Беллини. Венеции не нужны сюрпризы, она их не любит.

В конце концов реставратор неохотно уступил и на протяжении двух коротких январских дней работал на виду у туристов и своих товарищей. Эксперимент закончился, когда в церковь с неожиданным инспекционным визитом нагрянул монсеньор Моретти, священник местного прихода. Взглянув на шедевр Беллини и увидев, что у Мадонны нет половины лица, он пал на колени и разразился истерической молитвой. Полог вернули на место, и Франческо Тьеполо никогда больше и не заикался о том, чтобы убрать его снова.

Прочие члены бригады находили в присутствии занавеса огромный метафорический смысл. Зачем человеку идти на такие крайности, чтобы спрятать себя от посторонних глаз? Почему он так упорно держится в стороне от товарищей? Почему неоднократно отказывался от приглашений к ленчу, предложений вместе пообедать или отдохнуть в субботу в «Баре Гарри»? Он даже не согласился присутствовать на приеме, устроенном в Академии «Обществом друзей церкви Святого Захарии». Картина Беллини считалась одной из самых ценных во всей Венеции, и его нежелание уделить несколько минут щедрым американским спонсорам, без помощи которых реставрация была бы невозможна, едва не стало причиной скандала.

Даже Адриане Дзинетти не удалось проникнуть за полог. Это обстоятельство породило массу спекуляций относительно гомосексуальных пристрастий реставратора. В бригаде царил дух свободы, и гомосексуальность не считалась грехом, так что популярность Марио среди части его коллег временно даже возросла. Однако от этой теории пришлось отказаться однажды вечером, когда у выхода из церкви реставратора встретила ошеломляюще красивая женщина. У нее были широкие скулы, бледная кожа, зеленые кошачьи глаза и подбородок в форме капельки. Адриана Дзинетти заметила и широкий шрам на левой руке.

– Она – его другой проект, – мрачно констатировала Адриана, провожая взглядом исчезнувшую в сумраке венецианской ночи парочку. – Вероятно, наш друг предпочитает попорченных женщин.

Он называл себя Марио Дельвеккио, хотя в его итальянском, практически безупречном, ощущался едва заметный, но явственный акцент. Сам Марио объяснял это тем, что рос и воспитывался за границей, а в Италии жил недолго. До кого-то дошли слухи, будто бы он учился мастерству у легендарного Умберто Конти. Еще кто-то слышал, что Конти якобы назвал его руки самыми одаренными из всех, которые он когда-либо видел.

Завистливый Антонио Полити стал причиной следующей волны слухов, взбудораживших сплоченный коллектив «бригады Захарии». Антонио раздражала и порой даже приводила в бешенство неспешная манера, в которой работал его коллега. Зато время, которое понадобилось великому Марио Дельвеккио, чтобы восстановить половину лика Мадонны, он, Антонио, успел очистить и отреставрировать с полдюжины картин. Тот факт, что все они не шли ни в какое сравнение с творением Беллини, только усиливал его злобу.

– Сам Беллини написал ее меньше чем за один день, – указывал Антонио руководителю проекта. – У этого парня на то же самое ушла вся зима. И что он постоянно бегает в галерею Академии? Якобы взглянуть на другие работы. Скажите, пусть заканчивает. Иначе мы проторчим тут десять лет!

Неудивительно, что именно Антонио раскопал одну прямо-таки невероятную историю, которой и поделился с товарищами во время общего обеда одним снежным февральским вечером. Они сидели в заведении, называвшемся – весьма символично – траттория «Мадонна».

По словам Антонио, лет десять назад венские власти затеяли большие реставрационные работы в соборе Святого Стефана. В группу художников входил и некий итальянец по имени Марио.

– Наш Марио? – уточнила Адриана, поднося к губам бокал.

– Конечно, кто же еще. То же высокомерие. Та же черепашья медлительность.

Источник, поделившийся информацией с Антонио, рассказал, что однажды вышеупомянутый реставратор бесследно исчез, растворился в ночи. Причем, что любопытно, той самой ночи, когда в старом еврейском квартале взлетел на воздух начиненный взрывчаткой автомобиль.

– И что ты обо всем этом думаешь?

Адриана посмотрела на Антонио через рубиновую жидкость. Полити помедлил для пущего драматического эффекта, подцепил вилкой жареной поленты и, держа ее, как скипетр, картинно вздохнул.

– А разве это не очевидно? Наш приятель – террорист. Из «Красных бригад».

– А может, он даже Усама бен Ладен?

Все так развеселились, что их едва не попросили покинуть ресторан. Теориям Антонио Полити уже никто не верил, хотя лично он остался при своих подозрениях, в глубине души надеясь, что тихий Марио повторит венское представление и бесследно исчезнет. И тогда он, Антонио Полити, взберется на леса, закончит реставрацию шедевра Беллини и восстановит собственную репутацию.

В то утро работалось хорошо, и время летело незаметно. Взглянув на часы, реставратор с удивлением обнаружил, что уже половина двенадцатого. Он сел на краю платформы, налил еще кофе и посмотрел на то, над чем работал. Созданный Беллини в период расцвета его творческих сил, этот алтарь признавался историками первым из великих алтарей шестнадцатого века. На него можно было смотреть сколь угодно долго. Реставратор восхищался тем, как мастерски Беллини использовал пространство и свет; как добился поразительного эффекта, благодаря которому взгляд зрителя как бы проникал в глубину; как скульптурно выразил благородство Мадонны, ребенка и окружавших их святых. Картина великого благоговения. Даже сейчас, после нескольких долгих и утомительных утренних часов, он ощущал исходящие от нее покой и умиротворение.

Реставратор отодвинул полог. Солнце выглянуло из-за серых туч, и неф наполнился светом, струящимся через витражные стекла окон. Он уже допивал кофе, когда его внимание привлекло движение у входа в церковь. Мальчик лет десяти, с длинными вьющимися волосами. Его ботинки промокли, пока он шел через скрытую водой площадь. Реставратор напряженно смотрел на мальчика. Даже сейчас, по прошествии десяти лет, вид детей вызывал в памяти образ сына.

Мальчик подошел сначала к Антонио, который, не отрываясь от работы, просто отмахнулся. Он прошел дальше по длинному центральному проходу к высокому алтарю, где встретил более теплый прием со стороны Адрианы. Женщина улыбнулась, погладила мальчика по щеке и указала на леса, на которых работал реставратор. Ребенок приблизился к помосту и, не говоря ни слова, протянул сложенный листок. Реставратор развернул бумагу и прочел слова, напоминавшие последний призыв отчаявшегося влюбленного. Подпись отсутствовала, но рука писавшего была знакома ему так же хорошо, как смелый мазок Беллини.

Новое гетто. Шесть часов.

Реставратор смял записку и сунул в карман. Когда он снова посмотрел вниз, посыльный уже исчез.

В пять тридцать Франческо Тьеполо вошел в церковь и неуклюже, вперевалку двинулся через неф. Со спутанной бородой, в свободной белой рубашке и с завязанным узлом на шее шелковым шарфом, необъятный итальянец выглядел так, словно только что вышел из мастерской какого-нибудь художника эпохи Ренессанса. Тьеполо гордился производимым эффектом и тщательно оберегал достигнутое немалыми трудами.

– Все, ребята, – пропел он, и его голос эхом разлетелся между колоннами и апсидами. – На сегодня достаточно. Собирайте вещи. Закрываемся через пять минут. – Франческо положил свою медвежью лапу на край платформы и потряс ее так, что леса зашатались, а кисти раскатились. – И ты тоже, Марио. Поцелуй даму на прощание. Она вполне обойдется без тебя несколько часов. Обходилась же пять столетий.

Реставратор тщательно вытер кисти и палитру, потом убрал в деревянный лакированный ящичек сухие краски и растворители и, выключив лампу, спрыгнул с платформы. Как всегда, он вышел из церкви, не сказав никому ни слова.

Держа под рукой деревянный ящик, реставратор пересек площадь Святого Захарии. Походка у него была легкая, и со стороны могло показаться, что он даже не отталкивается от земли, а скользит по ней. Впрочем, невысокий рост и сухощавое телосложение не привлекали к нему нежелательного внимания. Его черные волосы были коротко подстрижены и подернуты сединой. Худое лицо с резкими чертами, словно расщепленным подбородком и полными губами казалось вырезанным из дерева. Самое сильное впечатление оставалось, пожалуй, от глаз, миндалевидных, необычного изумрудного оттенка. Несмотря на напряженный для глаз характер работы – а также тот факт, что реставратор недавно отметил пятьдесят первый день рождения, – зрение у него сохранилось отличное.

Миновав арку, реставратор вышел к рива делла Скьявони – широкой набережной перед каналом Святого Марка. Здесь было много туристов, не испугавшихся сырой и холодной мартовской погоды. Из звучавших на набережной языков реставратор различил примерно с полдюжины, на половине которых он мог говорить. Долетела до него и фраза, произнесенная на иврите. Долетела и растворилась, как принесенная ветром музыкальная нота, но сердце защемило от звука родной речи.

Неподалеку стоял речной трамвай номер 82. Реставратор поднялся на борт и занял место у перил, откуда мог видеть лицо каждого заходящего и сходящего пассажира. Он вытащил из кармана записку, прочитал ее еще раз и выбросил за борт, проводив взглядом белый комочек, уносимый тихими водами лагуны.

В пятнадцатом веке в районе Каннареджо был выделен болотистый участок, на котором предполагалось построить литейную мастерскую, называвшуюся на венецианском диалекте вето. Мастерскую так и не построили, но сто лет спустя, когда правители Венеции искали подходящее местечко, куда можно было бы согнать разрастающееся и нежелательное еврейское население, отдаленный участок, уже известный как Гетто Нуово, показался им идеальным для этой цели.

Участок имел большую площадь, и на нем не было приходской церкви. Прилегающие каналы образовывали естественный ров, отрезавший островок от соседних общин, а единственный мост могли бы охранять стражники-христиане. В 1516 году христиане Гетто Нуово были выселены, а их место заняли евреи Венеции. Последним разрешалось покидать гетто только после восхода солнца, только после того, как прозвонит колокол на стоящей отдельно колокольне, и только имея на себе желтые тунику и шапочку. С наступлением ночи им всем надлежало вернуться на остров, и ворота запирались. После захода солнца покидать гетто могли только лишь еврейские врачи. Численность его населения колебалась, достигая в лучшие времена пяти тысяч. Сейчас в гетто проживали всего двадцать евреев.

Реставратор прошел по металлическому мосту. Перед ним, окружая площадь со всех сторон, стояли необычайно высокие для Венеции жилые дома. Он вошел Bsottoportego[6] и мгновение спустя появился на площади, кампо ди Гетто Нуово. Кошерный ресторан, еврейская булочная, книжная лавка, музей. Были здесь и две старые синагоги, заметить которые мог только глаз тренированного человека. Их выдавала одна деталь: пять окон на втором этаже каждого здания. Пять окон – символ пяти книг Пятикнижия.

Между длинными тенями и лужами играли в футбол с полдесятка темноволосых мальчишек. Мяч откатился к реставратору. Он ловко вернул его в игру, нанеся мастерский удар внутренней стороной стопы. Один из игравших принял мяч на грудь. Это был тот самый паренек, который приходил днем в церковь Святого Захарии.

Узнав гостя, мальчик молча кивнул в сторону pozzo – колодца, расположенного в центре площади. Реставратор повернулся и увидел знакомую фигуру человека, курившего сигарету. Серое кашемировое пальто, серый шарф, плотно обмотанный вокруг шеи, голова, формой напоминающая пулю. Смуглое, иссушенное солнцем и ветром лицо, изрытая глубокими морщинами кожа – скала в пустыне, простоявшая миллион лет и противостоявшая всем стихиям. Глаза закрывали маленькие круглые очки, снова вошедшие в моду, о чем их владелец вряд ли догадывался. Странным на этом лице было лишь выражение нетерпения, похоже, приклеившееся к нему навсегда.

Когда гость приблизился, старик поднял голову, и губы его скривились то ли в усмешке, то ли в гримасе. Он схватил реставратора за руку и сжал пальцы так, будто намеревался их сломать. Потом нежно поцеловал его в щеку.

– Ты здесь из-за Бенджамина, верно?

Старик опустил сморщенные веки и кивнул. Потом зацепил реставратора за локоть двумя короткими толстыми пальцами и сказал:

– Прогуляйся со мной.

Реставратор напрягся, но только на мгновение. Ничего не поделаешь. Погиб один из своих, а Ари Шамрон не из тех, кто сидит в таких случаях сложа руки.

В последний раз они виделись год назад. С того времени Шамрон заметно постарел. Идя со стариком по периметру площади, Габриель с трудом подавлял желание взять его за руку. Щеки ввалились, а серо-голубые глаза – стальные глаза, взгляд которых некогда вселял страх как в друзей, так и в союзников, – повлажнели и затуманились. Когда старик поднес к губам турецкую сигарету, Габриель заметил, что рука у него дрожит.

Именно руки превратили Шамрона в легендарную личность. Вскоре после того как он поступил на службу в Контору в пятидесятых, начальство обратило внимание на то, что для человека вполне заурядного телосложения он обладает невероятно сильным рукопожатием. Его обучили искусству молниеносного захвата на улице и бесшумного убийства и отправили на оперативную работу. Шамрон предпочитал гарроту и пользовался ею с ужасающей эффективностью как на мощеных улицах Европы, так и в грязных закоулках Каира и Дамаска. Он убивал арабских шпионов и генералов. Убивал нацистских ученых, помогавших Насеру строить ракеты.

А однажды, теплым апрельским вечером 1960 года, в небольшом аргентинском городке к северу от Буэнос-Айреса, Ари Шамрон выпрыгнул из машины и схватил за горло Адольфа Эйхмана, дожидавшегося автобуса, чтобы поехать домой.

Только Габриель знал, что в тот раз операция едва не сорвалась: Адольфу Эйхману почти удалось бежать, потому что Шамрон споткнулся, наступив на развязавшийся шнурок. В последующие годы он еще не раз балансировал на опасной грани, разделяющей победу и поражение, и именно поэтому, попав в высокие кабинеты на бульваре Царя Саула, так и не взошел на самый верх. Премьер-министры никогда не знали, чего ожидать, когда Шамрон появлялся у них на пороге: сообщения об очередном потрясающем успехе или признания в еще одном унизительном провале. Готовность рисковать была его силой в оперативной работе и слабостью в политической игре. Габриель давно перестал считать, сколько раз старика отправляли в ссылку, а потом снова – под фанфары – призывали на службу.

В конце концов Шамрон ушел из высоких кабинетов, хотя его отставка так и не стала постоянной. Он принял сомнительный титул специального административного советника, позволявший напоминать о себе тем, кто хотел бы его забыть, и, сохранив немалое, хотя и не бросающееся в глаза влияние, много времени проводил на вилле с видом на Галилейское море. Генералы и тайные агенты регулярно наведывались туда, дабы засвидетельствовать свое почтение, и ни одно важное решение, касавшееся безопасности государства, не принималось в обход этого старика.

Состояние его здоровья было тщательно охраняемой тайной. До Габриеля докатывались слухи о раке простаты, о сердечном приступе, о хронических проблемах с почками. Все понимали, что долго старику не протянуть. Шамрон не боялся умереть, но опасался, что на его место придет самодовольная посредственность. Вот и сейчас, когда они медленно брели по старому гетто, рядом с ними шла смерть. Смерть Бенджамина. Смерть Шамрона. Близость ее не давала старику покоя. Он вел себя как человек, который торопится подвести итоги и свести счеты. Как солдат, готовящийся к последнему бою.

– Ты летал на похороны?

Шамрон покачал головой.

– Бенджамин опасался, что если станет известно о его работе на нас, это бросит тень на его академические достижения. Мое присутствие на похоронах только породило бы ненужные вопросы как в Израиле, так и за границей, поэтому я воздержался от поездки. Впрочем, должен признаться, большого желания и не было. Тяжело хоронить ребенка.

– А присутствовал ли кто-то вообще? В Израиле у него родственников не осталось.

– Мне сказали, что были несколько человек из университета и старые знакомые, не имеющие отношения к нашим делам.

– Кто прислал тебя сюда?

– Какое это имеет значение?

– Имеет. Для меня. Итак, кто тебя прислал?

– Я как отпущенный досрочно заключенный, – устало пожаловался Шамрон. – Не могу и шага сделать без одобрения вышестоящего начальства.

– И кто же теперь это начальство?

– Прежде всего Лев. Конечно, если бы все решал только он, меня уже давно посадили бы на хлеб и воду в комнату с железной койкой. К счастью, есть еще и премьер-министр.

– Твой товарищ по оружию.

– Скажем так, у нас схожие взгляды на природу нынешнего конфликта и истинные намерения наших врагов. Мы с ним говорим на одном языке, и нам хорошо в компании друг друга. Он позволяет мне оставаться в игре, несмотря на все старания Льва как можно быстрее завернуть старика в погребальный саван.

– Это не игра, Ари. И игрой никогда не было.

– Не надо напоминать мне об этом, Габриель. Ты живешь в тихой и спокойной Европе, тогда как шахиды ежедневно взрывают себя на улицах Израиля.

– Я здесь не прохлаждаюсь. Я работаю.

– Прости, Габриель. Не хотел тебя обидеть. Просто сорвалось. Кстати, чем ты сейчас занимаешься?

– Тебе действительно интересно?

– Конечно. Иначе бы не спрашивал.

– Реставрирую алтарь работы Беллини в церкви Святого Захарии. Это одно из величайших сокровищ Венеции.

Шамрон добродушно улыбнулся.

– Хотелось бы посмотреть на старика, если бы он узнал, что его драгоценный алтарь восстанавливает какой-то еврейский мальчишка из долины Джезрил.

Он вдруг остановился и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы сдержать приступ кашля. Габриель слышал, как хрипит и клокочет у него в груди. Отдышавшись, Шамрон вытер платком губы. Увести бы его с холода, но как, ведь упрямый старик никогда не признается в слабости!

– Ты не будешь возражать, если мы зайдем куда-нибудь? – предложил Габриель. – Я простоял на лесах почти весь день, с восьми утра.

Шамрон выжал из себя слабую улыбку, прекрасно понимая, что его пытаются обмануть, но не стал возражать и повел Габриеля к булочной на краю площади. Там никого не было, кроме высокой девушки за прилавком. Не дожидаясь заказа, она подала гостям две чашки с горячим эспрессо, маленькие бутылочки с минеральной водой и тарелку булочек с корицей и орехами. Когда девушка наклонилась над столом, через плечо у нее упала прядь темных волос. Длинные руки пахли ванилью. Потом она набросила на плечи накидку цвета потемневшей бронзы и вышла на площадь, оставив посетителей одних.

– Я слушаю, – сказал Габриель.

– Так-то лучше. Обычно ты начинаешь с того, что орешь на меня и обвиняешь в том, что это я сломал тебе жизнь.

– Не сомневайся, дойдем и до этого.

– Тебе бы объединиться с моей дочерью.

– За этим дело не станет. Кстати, как она?

– По-прежнему живет в Австралии, на какой-то ферме, где выращивают цыплят – можешь себе представить? – и отказывается даже разговаривать со мной по телефону. – Старик достал еще одну сигарету и долго ее прикуривал. – Обижена и возмущена. Упрекает меня в том, что я никогда не заботился о ней. Не понимает, что я был занят. Надо же было кому-то защищать людей.

– Когда-нибудь она отойдет.

– Возможно, ты не заметил, но я скоро тоже отойду. – Шамрон откусил кусочек булочки и принялся медленно его пережевывать. – Как Анна?

– Думаю, у нее все в порядке. Мы пару месяцев не общались.

Шамрон опустил подбородок и неодобрительно посмотрел на собеседника поверх очков.

– Пожалуйста, скажи мне, что ты не разбил бедняжке сердце.

Габриель неспешно размешал сахар и отвел глаза, не выдержав пристального взгляда старого товарища. Анна Рольфе… Всемирно известная скрипачка и дочь преуспевающего швейцарского банкира по имени Август Рольфе. Год назад Габриель помог женщине выследить людей, убивших ее отца. Заодно ему пришлось раскрыть перед ней весьма неприятные обстоятельства, касавшиеся деятельности господина Рольфе в годы войны и появления у него замечательной коллекции картин импрессионистов и модернистов.

Ко всему прочему Габриель влюбился в темпераментную скрипачку. После завершения операции они уединились на ее вилле в горах Синтра, на западном побережье Португалии. Их отношения испортились, когда Габриель признался, что его преследует тень жены, Лии. Прогуливаясь с Анной по деревне, он иногда оборачивался, словно чувствовал на себе чей-то взгляд. Занимаясь с Анной любовью, ощущал присутствие в спальне другой женщины, молчаливой свидетельницы их утех. Получив приглашение Франческо Тьеполо поработать над реставрацией алтаря в церкви Святого Захарии, Габриель не колеблясь ответил согласием. Анна Рольфе не стала удерживать любовника.

– Она мне очень нравится, но у нас все равно ничего бы не получилось.

– Она приезжала к тебе сюда, в Венецию?

– Анна выступала на бенефисе во Фрари, а потом задержалась на две ночи. Боюсь, наши отношения только ухудшились.

Шамрон медленно раздавил в пепельнице недокуренную сигарету.

– Наверное, часть вины лежит на мне. Не стоило втягивать тебя в то дело; ты был еще не готов.

Как всегда в подобных случаях, старик поинтересовался, навещал ли Габриель Лию. Габриель сказал, что ездил в психиатрическую клинику на юге Англии перед тем, как принял приглашение в Венецию. Он покатал Лию по саду, а потом они даже устроили что-то вроде пикника под голыми ветвями клена. Но рассказывая Шамрону об этом, Габриель словно повторял заученный урок – перед глазами стояло другое: узкая и тихая венская улочка неподалеку от Юденплац, взрыв заложенной в автомобиль бомбы, гибель сына и ад, изувечивший тело жены и отнявший у нее память.

– Прошло двенадцать лет, а она до сих пор не узнает меня. – Габриель помолчал. – Но ты ведь приехал сюда не для того, чтобы обсуждать мою личную жизнь.

– Не для того, – согласился Шамрон. – Однако твою личную жизнь тоже следует принимать в расчет. Видишь ли, если у вас с Анной Рольфе все в порядке, я не могу обратиться к тебе с просьбой поработать на меня. По крайней мере, без угрызений совести.

– Когда это совесть мешала тебе получить то, что ты хотел?

– Вот теперь я вижу того Габриеля, которого знаю и люблю, – усмехнулся старик. – Что тебе известно об убийстве Бенджамина?

– Только то, о чем написали в «Геральд трибюн». Мюнхенская полиция считает, что его убили неонацисты.

Шамрон презрительно фыркнул. Было ясно, что выводы мюнхенской полиции не вызывают у него ни малейшего доверия, даже с учетом того, что они носят предварительный характер.

– Допускаю, что такое могло случиться. Работы Бенджамина, посвященные европейскому холокосту, навлекли на него недовольство многих в Германии, а тот факт, что он был гражданином Израиля, превращал его в очевидную мишень. Но я совсем не уверен, что убийство совершил какой-нибудь «бритоголовый». Понимаешь, каждая смерть еврея на немецкой земле вызывает у меня тревогу и беспокойство. Я хочу знать больше того, что официально предлагает в качестве объяснения мюнхенская полиция.

– Почему ты не хочешь отправить в Мюнхен одного из своих?

– Потому что если вопросы начнет задавать наш оперативный работник, люди сразу заподозрят неладное. Кроме того, как тебе прекрасно известно, я всегда предпочитаю черный ход парадной двери.

– Что ты задумал?

– Через два дня мюнхенский детектив, ведущий это дело, должен встретиться со сводным братом Бенджамина, Эхудом Ландау. Полицейский познакомит его с ходом расследования, а потом разрешит родственнику составить опись вещей погибшего и договориться об их отправке в Израиль.

– Если мне не изменяет память, у Бенджамина не было никакого сводного брата.

– Теперь есть.

Шамрон достал из кармана израильский паспорт, положил его на стол и подтолкнул к собеседнику. Открыв документ, Габриель обнаружил собственную фотографию. Имя владельца – Эхуд Ландау.

– Глаз у тебя наметанный, – продолжал старик. – Осмотри квартиру – нет ли чего странного, постороннего? Если обнаружишь что-то, что может связать Бенджамина с Конторой, произведи изъятие.

Габриель закрыл паспорт, но оставил его лежать на столе.

– Я сейчас очень занят. Работа трудная и ответственная. У меня просто нет времени на поездку в Мюнхен.

– Это не займет много времени – день, может, два.

– Прошлый раз ты тоже так говорил.

Вечно бурлящий вулкан темперамента прорвался всплеском раздражительности. Шамрон стукнул кулаком по столу и, подавшись к Габриелю, закричал на иврите:

– Ты хочешь закончить свою дурацкую картину или помочь мне выяснить, кто убил твоего друга?

– Для тебя всегда все так просто, да?

– Если бы так. Ну, ты собираешься помогать или посоветуешь мне доверить столь деликатную миссию одному из ослов Льва?

Габриель сделал вид, что раздумывает над предложением, хотя для себя уже все решил. Он мастерски смахнул паспорт со стола и, продолжая движение, опустил его в карман пальто. Ловкости его рук мог бы позавидовать и иной фокусник. Только что документ лежал на столе, и в следующий момент его уже не стало. Шамрон вынул и передал Габриелю средних размеров плотный конверт, в котором обнаружились билет на самолет и дорогой швейцарский бумажник с выданными в Израиле водительскими правами, членским билетом эксклюзивного оздоровительного клуба в Тель-Авиве, карточкой из местной видеотеки и внушительной суммой денег в евро и шекелях.

– Чем я зарабатываю на жизнь?

– У тебя художественная галерея. Визитные карточки в кармашке.

Габриель вытащил одну.

– Она существует на самом деле?

– Теперь – да.

В последнем отделении бумажника находились золотые наручные часы на черном кожаном ремешке. На задней крышке часов была выгравирована надпись: Эхуду от Ханны, с любовью.

– Тонкий штрих, – сказал Габриель.

– Успех всегда в деталях.

Часы, билет на самолет и бумажник присоединились к паспорту в кармане Габриеля. Мужчины поднялись. Когда они выходили из булочной, к Шамрону подошла девушка в наброшенной на плечи накидке, и Габриель понял, что она телохранитель старика.

– Куда ты теперь?

– Возвращаюсь в Тивериаду, – ответил Шамрон. – Если найдешь что-то интересное, сообщи на бульвар Царя Саула по обычным каналам.

– Кому?

– Мне. Но не думай, что наш малыш Лев не полюбопытствует, поэтому соблюдай осторожность.

Вдали зазвучал церковный колокол. Шамрон остановился посреди площади и огляделся.

– Наше первое гетто. Боже, как я ненавижу это место!

– Жаль, тебя не было здесь в шестнадцатом веке, – пошутил Габриель. – Совет десяти никогда бы не посмел выселить евреев на этот остров.

– Ты ошибаешься, – твердо возразил Шамрон, – я был здесь. И я все помню.