"Джозеф Конрад. Зеркало морей (Воспоминания и впечатления) " - читать интересную книгу автора

дожидались все эти суда, застряли из-за морозов на баржах где-то внутри
страны. Вдалеке, за пустырем, параллельно веренице кораблей, тянулась улица.
Домики теплого коричневого тона словно сгорбились под тяжестью заваленных
снегом крыш. В конце улицы царя Петра звенели конные трамваи, то появлясь,
то исчезая в просветах между домами. Издали и вагоны и лошади были похожи на
игрушки, а люди - на маленьких детей играющих ими.
Я, как выражаются французы, кусал пальцы от нетерпения, злился на этот
груз, застрявший далеко от порта, где-то в глубине страны, злился на
замерзший канал, на жалкий вид судов, которые словно разрушались на глазах в
угрюмой тоске по живой, текучей воде.
Я был тогда только что назначен помощником капитана и оставался на
судне в полном одиночестве. Тотчас по прибытии я получил от владельца судна
распоряжение отправить весь экипаж в отпуск, так как в такую погоду на судне
делать нечего, разве только поддерживать огонь в печке каюты. Это делал
невообразимо грязный, косматый, злющий и беззубый сторож - голландец,
который едва мог сказать два слова по-английски, но, должно быть, все-таки
знал этот язык очень хорошо, так как неизменно с удивительной точностью
истолковывал как раз в обратном смысле все, что ему говорили.
Несмотря на то что топилась железная печурка, в моей каюте была такая
температура, что замерзали чернила, и я предпочитал уходить на берег.
Спотыкаясь, проходил через Арктику пустыря, дрожал в обледенелых конках --
все для того, чтобы написать очередное письмо своим хозяевам не в каюте, а в
шикарном кафе в центре города. Громадный зал, красная плюшевая мебель, всюду
позолота, множество электрических ламп, и так тепло, что даже мраморные
столики были на ощупь тепловатые.
После полного одиночества на судне я готов был увидеть в лакее,
подававшем мне чашку кофе, близкого друга. Здесь, один среди шумной толпы, я
медленно писал письмо в Глазго, содержание которого сводилось к тому, что
груза все нет и никакой надежды нет на его прибытие раньше конца весны. И
все время, пока я сидел в кафе, сознание, что надо возвращаться на судно,
тяжко угнетало мою полузастывшую душу. Опять зябнуть до дрожи в трамваях,
брести через заснеженный пустырь, опять вереница замороженных судов --
черные мертвецы в белом море, такие безмолвные, безжизненные, бездушные...
Со всякими предосторожностями поднимался я на палубу моего собственного
"мертвеца", скользкую и холодную как лед. Холодная койка, как погребальная
ниша, заглатывала мое дрожащее тело и смятенную душу.
Жестокая была зима. Самый воздух, казалось, отвердел и резал ножом. Но
все это не угашало священного пыла, с которым я тренировал свое судно. Какой
молодой человек двадцати четырех лет, назначенный впервые в жизни помощником
капитана, дал бы этой упорной голландской зиме проникнуть к нему в сердце? В
то время я, кажется, ни на пять минут не забывал о своем повышении. Это оно,
наверное, согревало меня даже во сне лучше горы одеял, определенно трещавших
от мороза, когда я по утрам выбирался из-под них. Я вставал рано без всякой
надобности, только по той причине, что мне одному вверено судно. Нового
капитана еще не наняли.
Почти каждое утро мне приносили письмо от хозяев с приказом пойти к
фрахтовщикам и требовать доставки груза. Мне советовали пригрозить им
громадным штрафом за простой судна, добиваться, чтобы партия разных товаров,
застрявшая где-то среди льдов и ветряных мельниц, немедленно была привезена
в порт по железной дороге и погружена на судно.