"Трон и плаха леди Джейн" - читать интересную книгу автора (Уир Элисон)

Леди Джейн Грей

Лондон, июль 1546 года.

У нас с Кэтрин неожиданные каникулы. Бедняга доктор Хардинг слег в постель с желудочной коликой, вызванной тем, что, как полагают, вчера за ужином он переел угря. Еще лучше, что дома нет матушки, которая находится при королеве в Уайтхолле. С утра жарко и душно. Миссис Эллен выводит нас в сад, окружающий Дорсет-хаус внутри кирпичной стены. Пока Кэтрин плетет венки из маргариток и рисует, я уютно устраиваюсь под деревом с лютней и книгой. Здесь чудесно в солнечный день.

После обеда миссис Эллен собирается навестить сестру, жену богатого мясника, которая живет с ним в красивом деревянном особняке возле рынка Смитфилд.

— Возьмите нас с собой! — требует Кэтрин.

— Пожалуйста, возьмите! — упрашиваю я. — Нам нечем заняться. Отведите нас в город!

— Хорошо, — соглашается миссис Эллен. — Я уверена, что Бесси с удовольствием примет вас у себя в гостях. Она любит детей, а своих у нее нет, так что вам она очень обрадуется.

Поскольку день стоит отличный, мы идем в город пешком, в сопровождении слуги. Пусть мы надели легкие шелковые платья, у них все равно длинные рукава и тяжелые юбки. Хорошо еще, что нам разрешили не надевать капоры, так что наши длинные волосы свободно развеваются по ветру за нашими спинами. Приятно прогуляться по городу в такой хороший денек, и мы наслаждаемся чувством свободы.

Наш путь лежит через ворота Холбейн-гейт, стоящие на главной улице. Она пролегает сквозь беспорядочное нагромождение зданий, которое называется «дворец Уайтхолл». К северу от Уайтхолла находятся сады и оранжереи, принадлежащие Вестминстерскому аббатству. В районе Чарринг мы останавливаемся, чтобы полюбоваться крестом, воздвигнутым королем Эдуардом Первым в память о его возлюбленной, королеве Элеоноре.

— Есть такая легенда, — рассказывает миссис Эллен. — Король привез тело королевы с севера, где она умерла, и везде, где бы он ни останавливался по пути, ставил по такому кресту.

— Chere reine.[11] Чарринг-кросс — понятно? — говорю я, желая похвастаться своими знаниями.

Кэтрин зачарованно молчит. Слуга, стоящий рядом, улыбается, глядя на нас, и говорит:

— Говорят, что с его вершины можно видеть ее склеп в Вестминстерском аббатстве.

Когда мы идем дальше, я утверждаю, что это невозможно, но Кэтрин уверена, что так и есть.

— Не думаю, что король полез бы наверх по кресту, — хихикаю я. — И разглядеть склеп через стену аббатства он тоже не смог бы. Подумай головой, Кэт, глупышка.

— Но это красивая история, — протестует она.

— Помолчите, мисс Джейн, — упрекает меня миссис Эллен. — Вы, спору нет, умная девочка, но немного скромности вам не помешало бы. Имейте в виду: ваша матушка жаловалась, что в последнее время вы становитесь непокорной, и обещала строго пресекать любое самоволие.

Пристыженная, я искренне раскаиваюсь. Я прошу у Кэт прощения, и она целует меня.

Мы проходим по улице Стрэнд, мимо величественных особняков знати, мимо больницы Савой и церкви Святого Климента Датского, и так добираемся до Флит-стрит. В Сити мы попадаем через ворота Лад-гейт. О богатстве живущих здесь говорят высокие солидные дома городских торговцев, бесчисленные лавки, где выставлены работы золотых дел мастеров и другие роскошные товары, бархат и шелк, обтягивающий спины состоятельных горожан и их жен.

Старый готический собор Святого Павла стоит предо мной на вершине холма, а рядом его двор, где находится множество лотков с книгами. Мне хочется задержаться здесь подольше, я прошу миссис Эллен купить мне грошовую книжку с историей о злосчастных влюбленных Паламоне и Арсите. Она неохотно соглашается, зная, что иначе меня отсюда не вытащишь.

Теперь мы проходим Барбикан, укрепленную сторожевую башню в городской стене.

— Долго еще? — спрашивает Кэтрин. Мы уже устали. Кажется, что мы идем уже целую вечность.

— Почти пришли, — отвечает миссис Эллен. Мы миновали центр города, но нас по-прежнему окружают толпы народа, и все они движутся в одном направлении. Среди них лоточники и коробейники.

— Куда это все идут? — интересуется миссис Эллен у торговца пирожками.

— Да на Смитфилд, конечно, мистрис, — отвечает он ей.

— На турнир? — с надеждой спрашивает миссис Эллен. Как здорово было бы посмотреть!

— Да нет же, — усмехается он, — на сожжение.

— Сожжение?

— Ну да. Еретиков, Энн Эскью и Джона Ласселса, будут жечь.

Эти слова повергают миссис Эллен в ужас. Я помню, как она рассказывала, что однажды в юности видела сожжение и ни за что на свете не хотела бы увидеть это снова.

— Если мы поспешим, девочки, то сможем успеть пройти прежде, чем все начнется, — говорит она, — дом моей сестры выходит окнами на Смитфилд, и другого пути туда, кроме этого, я не знаю. Давайте поторопимся, мы, может быть, успеем проскочить. Такие зрелища не для детских глаз, я не хочу, чтобы вы это видели. Ну-ка, прибавьте шагу. — Крепко схватив нас за руки, она протискивается сквозь толпу.

Мне дурно. Я знаю, что смерть на костре — это наказание за ересь, но, обжегши однажды палец свечкой, догадываюсь, до чего это чудовищная смерть, и не хочу при этом присутствовать.

Кэтрин тоже дрожит от ужаса. Ей только шесть лет, и здесь не место таким малышам. Она просится домой.

Но поздно. Толпа, жаждущая зрелища, валит на Смитфилд. Людская волна тащит нас, вцепившихся друг в дружку, вперед, и мы не в силах сопротивляться или повернуть, из страха, что нас задушат. Нас выталкивают чуть ли не в первые ряды, где мы, к своему ужасу, чувствуем, что давление толпы не позволит нам выбраться.

— Держитесь вместе, девочки! — кричит миссис Эллен. — Не выпускайте мои руки, слышите?

Посередине поля стоят два толстых деревянных столба, с которых свешиваются железные цепи. Рядом сложены высокие кучи хвороста. Какой-то человек — должно быть, палач — в кожаной маске и фартуке держит незажженный факел. Позади него, в жаровне горит огонь. Я содрогаюсь при виде него. Напротив, на скамье, на приличном расстоянии от столбов, сидит лорд-мэр со старейшинами и шерифами и два епископа, прибывшие лицезреть казнь.

— Девочки, закройте глаза и отвернитесь, если получится, когда зажгут огонь, — испуганно советует миссис Эллен. — Какой кошмар — бог его знает, что скажет на это ваша матушка.

— Простите, — пыхтит какая-то толстуха, которую прижало к нам. Она одета в бедняцкое домотканое платье, и у нее красное лицо и складки жира под подбородком. — Пускай они поглядят, детки-то. Люди нарочно берут детей, чтоб видали, что бывает с этими греховодниками. Для того их и сжигают при народе.

— Все может быть. А вашего мнения я не спрашивала, — резко отвечает миссис Эллен. — Казнь — не зрелище для детей, тем более благородных. Им объясняют, что такое ересь. И не все радуются, видя страдания ближнего. Мы здесь не по своей воле, нас сюда вынесло с толпой.

Женщина пожимает плечами. Ее, по правде говоря, занимает только происходящее на поле.

— Славная сегодня погодка, — замечает мужчина позади нас. — Без ветра.

— Повезло им, — говорит его жена. — Пороху на сей раз им всыплют?

— А шут его знает. Хорошо бы потом почитать ее последнее признание. А вон человек продает его.

— Потом у него, поди, ничего и не останется…

— Да, и все потому, что его вырвали под пыткой, так говорят, по крайней мере. Я слышал, что сам лорд-канцлер Райотсли крутил ручку на дыбе, когда она отказалась отвечать на их вопросы.

Правдивость этого заявления подтверждается, когда повозка с Энн Эскью и Джоном Ласселсом медленно продвигается через людское море и Энн грубо с нее стаскивают, привязывают к стулу и несут к столбу, при этом ее руки и ноги безжизненно болтаются. Худая и бледная после месяцев заключения, с изможденным болью лицом, она словно бы даже рада тому, что близится конец ее страданий. Энн, похоже, тихий, добрый, безобидный человек.

— Она и вправду отправится в ад, как все еретики? — спрашиваю я миссис Эллен.

— Видишь ли, дитя, — уклончиво начинает она, — говорят, что огонь на земле дает еретикам вкусить огня вечного и заставляет раскаяться, пока не поздно.

— А если они раскаиваются, огонь гасят?

— Не всегда. Часто бывает уже поздно. И я не слыхала, чтобы многие раскаивались.

Я понимаю. Боль, должно быть, такая, что ни о чем другом думать нельзя.

Палач прикручивает Энн Эскью, сидящую на стуле, цепью к столбу. Ласселс уже стоит, прикованный, у второго столба, и солдаты обкладывают его хворостом. Вскоре куча хвороста становится ему по пояс. Женщину также заваливают хворостом. Мужчина плачет от страха, но она спокойна, и ее глаза обращены к небу. По всему видно: она верит, что попадет в рай.

— Чем же она провинилась? — спрашивает Кэтрин.

Миссис Эллен наклоняется к ней:

— Она злостная протестантка. Она отрицает чудо мессы.

У Кэтрин озадаченный вид. Она опять забыла, чему ее учил капеллан.

Миссис Эллен объясняет:

— Эта женщина отрицала, что хлеб и вино претворяются в плоть и кровь Господа нашего во время Вознесения Даров. Она верит в то, что это только символы.

Теперь палач привязывает на шею осужденной женщине серый полотняный мешок.

— Это порох, — говорит мужчина позади нас. — Чтоб быстрей ее прикончить.

Толпа издает единый вздох. Он затихает, когда поджигают хворост, раздается потрескивание, и голос священника читает молитву об умирающих.

Я не хочу смотреть, но смотрю. Мои глаза прикованы к столбам, будто бы у меня нет выбора. Рядом миссис Эллен склонила голову в молитве, а Кэтрин, крепко вцепившись в няню, уткнулась лицом ей в юбки. Но я смотрю не мигая, как поднимаются языки пламени. Мужчина кричит, когда огонь добирается до его одежды, но Энн Эскью безучастно сидит на своем стуле, как будто забыв о приближении огня. Затем она тоже начинает извиваться в огне, но ее агония длится недолго. Порох вскоре взрывается, превращаясь в шар ослепительного света и едкого дыма. Когда дым рассеивается, становится ясно — омерзительная куча обуглившейся плоти и костей, что осталась на месте Энн Эскью, больше не является живым существом. Хотя мне нестерпимо туда смотреть, я принуждаю себя. У другого столба мужчина накренился вперед и жалобно стонет, пока огонь выполняет свое страшное дело. Вскоре оба тела уже едва различимы сквозь высокие жаркие стены огня. Разносится тошнотворная вонь горелой плоти.

Кое-кто из толпы глумится над еретиками, другие выкрикивают слова поддержки в их испытании, а некоторые даже ободрения. Иные молятся, закрыв глаза, но немногие.

Я отворачиваюсь, будучи уже не в силах наблюдать жуткую картину, я замечаю торговцев провизией, пробирающихся позади толпы, и продавцов книг, которые распространяют грошовые книжки о двух еретиках. Рядом хнычет перепуганная Кэтрин, и миссис Эллен крепко прижимает ее к себе. Пламя все еще ревет.

Вскоре смотреть уже не на что. Палач начинает разгребать кучи костей и пепла. Вслед за рассеивающейся толпой мы обходим поле и попадаем в дом к сестре миссис Эллен.

Там вокруг нас с Кэтрин начинается суета, нам дают выпить вина, разведенного водой. А я все не могу забыть той ужасной сцены, которую только что наблюдала, и невероятного мужества женщины, которая без единого стона претерпела нечеловеческие муки.

Затем мне в голову невольно приходит одна мысль. Энн была так сильна и непреклонна в своей вере, что пошла на смерть за нее. Ради, казалось бы, незначительного дела, такого, как хлеб и вино, она приняла мученическую смерть.

Тихий голос нашептывает мне из глубины сознания: «Наивно полагать, что во время мессы хлеб и вино претворяются в настоящие тело и кровь Господа нашего. Это просто такой обычай. Более разумно видеть в этих вещах символы, разве не так? И как знать, где истина? Кому судить, что один прав, а другой не прав в этом вопросе?»

Я одергиваю себя. Я ужасаюсь течению своих мыслей. Я едва не впадаю в ересь. Если бы я произнесла свои мысли вслух, я бы сама могла очутиться у столба, скованная цепями, посередине Смитфилда.

И все-таки в сознании у меня закрепляется мысль, что, по мнению многих, чудо мессы противоречит здравому смыслу, точно сказки и легенды, что мне рассказывали, когда я была маленькой. А людей все же заставляют в него верить. А если кто наберется храбрости и признается, что не верит, то он наверняка пострадает, как Энн Эскью.

Сила ее веры заставляет меня стыдиться. До сих пор я никогда не задумывалась о значении мессы и боюсь, что отныне перестану воспринимать ее по-прежнему. Если человек готов вытерпеть такую ужасную смерть, то его вера, конечно, стоит того, чтобы за нее умереть, правда?

Но я не мученица, я слеплена из другого теста. Думаю, мне недостало бы мужества и силы веры, если бы от меня, как от Энн, когда-нибудь потребовалось защитить мои убеждения. Но сегодняшний день заставил меня о многом задуматься, о том, что важно для моего духовного благоденствия, и я полна сомнений относительно того, что до сих пор беспрекословно принимала. Мне остается только утешаться тем, что Господь ведает секреты каждого сердца, и надеяться, что однажды наступит такое время, когда мужчины и женщины смогут открыто и без страха говорить, во что они верят.

Дворец Уайтхолл, июль 1546 года.

О, радость радостей! Моя матушка, узнав, что доктор Хардинг до сих пор болен и вряд ли выздоровеет в ближайшие дни, получила разрешение королевы привезти меня в Уайтхолл. Теперь ее величество лично руководит моими уроками.

Каждое утро, как прежде, я прихожу в ее покои получить задание. Обычно это перевод или чтение, отрывки из Священного Писания. Затем я должна заниматься музыкой или помогать фрейлинам ткать гобелены. Выполнив свое задание, я, как положено, нахожусь при королеве, пока не настанет время отправляться на ночь в дортуар младших фрейлин, где за нами надзирает суровая матрона, не терпящая ни болтовни, ни смешков после того, как погасли свечи.

Королева работает над следующей книгой под названием «Плач грешника». Эта работа отнимает у нее почти все время. А когда она не у себя в кабинете, то она с королем, чья больная нога причиняет ему такое неудобство, что он еле может ходить, а иногда его носят по дворцу на стуле с бархатными подушками два обливающихся потом камердинера. Боли не способствуют смягчению его нрава, который и так ожесточился за последние месяцы. Однако умиротворяющее присутствие королевы, ее доброта и помощь утешают его, и он не устает благодарить Бога за ниспослание ему, наконец, добродетельной, милой его сердцу жены.

Но в окружении королевы происходят перемены, которые меня беспокоят. Фрейлины стали замкнутыми и настороженными, и иногда, стоит мне войти в комнату, разговоры резко прекращаются. Однажды, когда я тихо сидела в саду и читала, я услышала голоса двух женщин, ведущих откровенную беседу за изгородью. Мне показалось, что это были леди Суффолк и леди Лейн, но до конца я не уверена, потому что они говорили очень тихо.

— Сами-знаете-кто желает выразить скорбь по поводу смерти Энн Эскью, но не смеет, поскольку сейчас иметь подобные взгляды стало опасно, как никогда, — сказала одна.

— Мне страшно, — отвечала вторая. — Если ее враги смогут состряпать обвинение против нее, даже ее положение не спасет, ибо король беспощаден к еретикам, а она и ее друзья утратили всякое благоразумие. — Голоса затихли вдали, и я снова осталась в одиночестве.

Я уверена, что они имели в виду королеву, но не могу поверить, что кто-то желает ей зла. Всем известно, что она богобоязненная женщина, и хотя она больше всего на свете любит поспорить с королем, епископами и богословами о религиозных догматах, я никогда не слышала от нее ничего слишком возмутительного.

Сегодня вечером у них очередное словопрение. Так же, как и моя матушка, я нахожусь при королеве, которая сидит в комнате короля. Я занимаюсь рукоделием, меж тем как они дружески болтают с епископом Гардинером, горбоносым самоуверенным церковником, которого я недолюбливаю. Сегодня моему внучатому дядюшке особенно нездоровится, но ради королевы он старается не подавать виду.

Спустя некоторое время беседа переходит на тему религии. Обстановка ощутимо накаляется, когда ее величество начинает уговаривать короля продолжать религиозные реформы.

— Хотя ваше величество низвергли чудовищного римского идола, — говорит она ему, — вам следует теперь воспользоваться возможностью, чтобы избавить Церковь Англии от последних следов папизма!

Я изумляюсь ее прямоте, а выражение лица его величества говорит, что он возмущен: женщина читает ему нотации относительно его долга. Подавшись вперед в своем кресле, он строго грозит ей пальцем:

— Сударыня, жене надлежит сидеть дома, слушаться мужа и помалкивать, как вы сами написали в вашей книге.

Лицо королевы заливается краской — я думаю, больше от гнева, чем от стыда. Епископ благодушно наблюдает за происходящим. Ревностный католик, он, наверное, был бы, как ничему другому, рад ее ссылке или того хуже.

— Занимайся своим шитьем, дитя мое, — шепчет мне матушка.

Королева настаивает на своем:

— Сир, вы говорите сущую правду, но я снова прошу вас очистить Церковь от всего этого римского разврата!

— Довольно, сударыня! — выкрикивает король, и затем повисает неловкая тишина.

Я вздрагиваю, ибо никогда еще не слышала, чтобы король выражался так резко, и меня это пугает. К счастью, вскоре он снова становится веселым и добрым, как всегда, и, ловко сменив тему, интересуется у королевы, каковы успехи принца в учении. Ее величество отвечает столь же приветливо, очевидно нисколько не встревожась, и гармония, кажется, восстановлена, ибо король по-прежнему глядит на свою супругу с любовью и говорит с ней нежно. Еще через некоторое время нам настает пора уходить. Когда королева поднимается, он целует ей руку и произносит, мило улыбаясь:

— Прощайте, дорогая.

Королева просит меня задержаться, чтобы подобрать шелковые нитки для вышивания, которые я неосторожно обронила на пол. Король не замечает меня, пока я, сидя на корточках у опустевшего кресла королевы, торопливо сматываю клубок за клубком, и продолжает разговаривать с епископом Гардинером. Теперь его величество вовсе не тот смиренный агнец, каким он только что притворялся.

— Хорошенькое дело, когда женщины набираются разных наук, — ворчит он, — и великое утешение мне в старости — выслушивать поучения от собственной жены.

— Но ваше величество превосходит в образованности всех монархов современности и прошлого, равно как и многих докторов богословия, — успокаивает его епископ. — Лучше вас самих никто не знает, что лучше для королевства. Ваше величество, вам известно, как я преклоняюсь перед ее величеством, но, простите за откровенность, я должен признаться, что полагаю недопустимым для любого из ваших подданных так дерзко возражать вам, как только что себе позволяла королева Екатерина. Мне прискорбно это слышать. Я также опасаюсь, что дерзость словесная не преминет обратиться в дерзость на деле.

Король печально кивает.

— Вы говорите правду, милорд епископ, — со вздохом соглашается он. — Мне нужно проявлять больше твердости в отношении ее величества.

Епископ Гардинер, явно ободренный ответом его величества, продолжает гнуть свою линию:

— Сир, я боюсь, как бы дело не обернулось гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Говорят… Я уверен, что ничего подобного нет, но лучше, думаю, убедиться, что все в порядке…

— Вы это о чем, епископ? — раздраженно прерывает его король.

— Проще говоря, сир, до меня дошли слухи о том, что в окружении королевы не все благополучно. Возможно, что это просто слухи. Вероятнее всего. Я бы и не обратил внимания, если бы меня не беспокоило влияние королевы. Ваше величество, могу ли я говорить прямо?

Король смотрит на него с каменным лицом:

— Да!

— Сир, я бы хотел, чтобы все было иначе, но я подозреваю, что королева поощряет ересь. То, что я сам от нее слышал, и то, о чем мне сообщали о ней и ее приближенных, подводит меня к заключению, что взгляды, которых она придерживается, могут лишь нанести вред праведному правлению монархов, подобных вам. Согласно этим взглядам, все должно быть общим, они отвергают богоустановленный порядок, который должен существовать в любом обществе. Подобные мнения недопустимы у лиц, столь близко находящихся к трону.

Скорчившись на коленях, не смея от ужаса перевести дух, я замечаю, как ловко епископ запел другую песню. Сначала он утверждал, что слухи, скорее всего, безосновательны, а теперь говорит так, как будто ересь королевы — это установленный факт. Весьма умно, потому что он обеспечил себе прикрытие на случай, если его обвинения окажутся лживыми. Тогда он скажет: ах, это просто слухи… но я же не мог оставить их без внимания.

Король хмурится — трудно сказать, что ему менее по нраву: вероломство королевы или откровения Гардинера. Но мне, скрючившейся в тени за спинкой кресла, мне, о чьем присутствии забыли оба мужчины, ясно, что он очень зол. А Гардинер, невзирая на это, продолжает:

— Ваше величество, конечно, понимает, насколько опасно согревать змею у себя на груди. Знатнейшие из ваших подданных, защищая те принципы, которых, как я подозреваю, придерживается королева, по закону заслуживали бы смерти. — Он делает паузу, возможно думая, что позволил себе слишком много или зашел слишком далеко. Судя по выражению лица короля, так оно и есть. Епископ продолжает вкрадчивым голосом:

— Но я несколько опережаю события. Простите меня, сир. Я, возможно, слишком близко к сердцу принимаю какие-то пустяки. И все же мы должны быть уверены. Я не могу действовать без санкции вашего величества, потому что в таком случае королева и ее сторонники уничтожат меня. Но если вы возьмете меня под свою защиту, то я предприму осторожное расследование.

Король сидит молча, теребя бороду.

— Ясно, что вы не повели бы таких речей, не имей на то достаточных оснований, — медленно произносит он. — Мне нужно все обдумать. Мы еще с вами побеседуем завтра. Приходите утром, после мессы.

Когда король, тяжело опираясь на руку епископа, выходит из комнаты, я торопливо засовываю клубки ниток в шкатулку и бегу в покои королевы. Первая, на кого я там наталкиваюсь, — это моя матушка, и, к моему ужасу, она не расположена выслушивать секреты.

— Ты опоздала, Джейн. Сколько же времени, интересно, требуется, чтобы подобрать нитки? Тебе давно пора быть в постели.

— Но, миледи… — заикаюсь я.

— В спальню без разговоров, а не то тебе достанется от вашей надзирательницы!

Сейчас или никогда!

— Но, миледи, против королевы готовится заговор!

От изумления матушка замирает на месте.

— Да что несмышленыш вроде тебя может знать о заговорах против королевы? — недоверчиво спрашивает она.

Я торопливо излагаю ей все, что только что услышала. Миледи слушает с возрастающим испугом, который явственно отражается у нее на лице.

— Поклянись, что говоришь правду, — требует она, схватив меня за плечи. — Потому что если ты все это придумала или хоть в чем-то соврала, я выпорю тебя так, как никогда еще не порола.

Я выдерживаю ее взгляд, желая, чтобы она мне поверила.

— Клянусь, что все это правда, миледи.

— Понятно, — говорит миледи, отпуская мои плечи. — Подожди-ка.

И она исчезает в спальне королевы. Несколько минут спустя оттуда выходит ее величество в ночной сорочке и с распущенными по плечам рыжими локонами.

— Что ты слышала, Джейн? — спрашивает она мягко, но настоятельно.

Я рассказываю ей, что произошло. Когда я заканчиваю, королева выглядит потрясенной.

— Боже, — говорит она, опускаясь в свое большое кресло у камина. — Откуда Гардинер узнал о моих взглядах? Кто мог меня предать?

— Никто из любящих вас, сударыня, и имеющих истинную веру, — со всей искренностью убеждает матушка.

— Тогда кто?

— Может быть, у вас проницательные враги? — предполагает матушка.

— У них нет доказательств. Не может этого быть! — Голос королевы выдает все возрастающую тревогу. — Мы избавились от книг, когда они допрашивали Энн Эскью.

— Ну разумеется, сударыня. Я уверена, что они их не нашли.

— Гардинер ненавидит меня, — бормочет королева. — И Райотсли. Я не исключаю, что они могли подделать доказательства против меня.

Мне странно это слышать. Разве может такое быть, что обе, королева и моя матушка, — еретички? Но что еще остается думать? О нет, это ужасная мысль. Не удивительно, что ее величество в ужасе. Я бы на ее месте с ума сошла от страха. Я пытаюсь ее утешить:

— Сударыня, король вас любит, — говорю я, вспоминая толстого весельчака, который часто с нами сиживал в этой самой комнате и развлекал нас шутками. — Он не причинит вам зла.

— Ах, Джейн, как бы мне хотелось в это верить, — шепчет она. — Ты славная, добрая девочка, ты правильно поступила, что пришла к своей матушке сегодня ночью.

Миледи смотрит на меня с чувством, отдаленно напоминающим нежность, и произносит:

— Да, Джейн, я тобою довольна.

Затем она оборачивается к королеве:

— Сударыня, единственное, что вы можете сделать для своей защиты, так это изображать невинность и вести себя так, будто ничего не случилось.

— Вы правы, — отвечает королева, приободряясь. — И я должна постараться оказывать больше почтения королю. Не думаю, что уже слишком поздно, — добавляет она. — С утра его величество может быть в другом настроении.

Подтверждение моей истории не замедлит явиться на следующий день, когда двое королевских стражей прибывают с повесткой, предписывающей сестре королевы, леди Герберт, двум ее подругам и трем фрейлинам, среди которых леди Суффолк и леди Лейн, явиться перед Тайным советом для допроса. Лица женщин белеют от ужаса. Пока мы ждем, в тревоге и страхе, их возвращения, я замечаю, что королеву бьет дрожь. После часа или двух напряженного ожидания дверь комнаты открывается, и они снова с нами.

— Они нас отпустили, — говорит измученная леди Герберт. — Нам не предъявили никаких обвинений.

— Пока, — зловеще добавляет леди Лейн.

— Нас спрашивали, нет ли в нашем распоряжении каких-либо незаконных книг, — говорит королеве леди Суффолк, — и не хранятся ли такие книги тайно в кабинете вашего величества. Мы, конечно, все твердо отрицали.

— Но они все равно обыскали наши сундуки, — замечает леди Лейн, — чтобы убедиться, что мы говорим правду. К счастью, там не было ничего для них интересного.

После этого жизнь снова идет своим чередом, с ежедневными уроками, поручениями королевы, прогулками в садах в теплую летнюю погоду и редкими придворными праздниками или приемами.

Король относится к королеве по-прежнему и даже с любовью. Если он действительно планирует выступить против нее, то он весьма талантливый притворщик. Она в свою очередь очень старается изображать покорную своему долгу, послушную жену. И все же я замечаю, что он постоянно пытается втянуть ее в споры о религии, как будто испытывая ее. Хорошо, что она не поддается на его уловки и уступает ему во всех вопросах, прилагая усилия к тому, чтобы он не усомнился в ее правоверности. Он, кажется, удовлетворен, и мы все немного расслабляемся, решив, что опасность миновала.

Я особенно боялась за королеву, которая добрее ко мне, чем собственная матушка, и которую я нежно люблю. Отчасти я беспокоюсь и о себе, ибо на что будет похожа моя жизнь без нее? Но я не смею ни говорить вслух о моих худших опасениях, ни спрашивать кого-либо, что может случиться с королевой, если король все-таки сочтет ее еретичкой. Совсем недавно в Смитфилде я своими глазами видела, что случается с еретиками, и мне невыносима мысль, что это ужасное наказание обрушится на такую добрую и милосердную женщину. Дай бог, чтобы до этого никогда не дошло, но я так боюсь за нее, что ночью не могу уснуть и безмолвно лью слезы в подушку, молясь, чтобы Господь защитил королеву и чтобы ей больше не угрожала опасность.


Однажды жарким днем королева посылает меня на ее личную кухню за фруктовым ликером. В многолюдных коридорах дворца витают запахи пота и старой кожи, я с трудом протискиваюсь сквозь обычную толчею. Вдруг какой-то важный господин в мантии темного дамаста, выйдя из двери, наталкивается на меня. Я его уже где-то видела.

— Прошу прощения, юная леди, — извиняется он, приподнимая шляпу, и затем уходит, очевидно очень торопясь. Я замечаю, что он обронил один из свитков, которые держал под мышкой.

— Сэр! — кричу я ему вслед, но мой голос тонет в шуме галереи. Когда он исчезает в людской толпе, я понимаю, что догнать его надежды нет.

Свиток лежит на полу, перевязанный красным шнурком с печатью. Подняв его, я узнаю большую государственную печать Англии. Тут до меня доходит, что человек, который только что столкнулся со мной, был не кто иной, как сам лорд-канцлер, сэр Томас Райотсли. Я видела его только однажды, но уверена, что это именно он.

Судя по спешке его светлости и печати, я, должно быть, держу в руках очень важный документ. Нужно отнести его королеве. Она знает, что с ним делать.


Королева разворачивает бумагу, читает и приглушенно вскрикивает:

— О нет! Нет! Помогите! Помогите! Господи, помоги мне!

Леди Лейн поднимает свиток, выпавший из рук королевы, и быстро пробегает его глазами. Затем она тоже разражается рыданиями, а остальные дамы собираются вокруг, моля объяснить, что происходит. Леди Герберт, сестра королевы, выхватив документ, читает его с побелевшим лицом.

— Боюсь, что это ордер на арест ее величества, — произносит она не своим голосом. — Здесь подпись самого короля.

Я стою, чувствуя подступающую к груди тошноту, а фрейлины заливаются слезами и причитают.

— Возьмите себя в руки! — кричит матушка. — Помогите королеве!

Слышится вопль королевы, резкий, пронзительный, разносящийся эхом по всем ее покоям и, вероятно, за их пределами. Она ничего не может с собой поделать: ей отказала выдержка, первобытный страх оказался сильнее. Леди Лейн и леди Герберт спешат ее успокоить.

Миледи поднимает бумагу с пола, куда она опять упала, и выталкивает нас в соседнюю комнату.

— Король поставил свою подпись, — хмуро говорит она. — Ее собственный муж. Сегодня утром я собственными ушами слышала, как, прежде чем заняться государственными делами, он пожелал ей хорошего дня. Теперь мы знаем, чем он занимался. Он подписывал этот ордер, приказывающий заключить ее величество в Тауэр, совсем как и ордера для двух других своих жен, которые теперь гниют в безымянных могилах в Тауэрской часовне.

— А их не обвиняли в ереси, — бормочет леди Суффолк. — Им всего лишь отрубили головы.

Слезы струятся по ее красивому лицу.

— Он сожжет королеву? — с ужасом спрашиваю я.

Матушка переводит взгляд на меня. В ее лице сейчас больше чувств, чем мне когда-либо доводилось видеть. Она не отвечает, а леди Суффолк продолжает плакать.


Королева не внемлет увещеваниям. Она лежит в постели, крича без остановки, как будто это поможет горю. Так продолжается до тех пор, пока я не затыкаю уши руками. Когда у нее больше нет голоса кричать, она, хрипя от ужаса, повторяет, что ее повесят, отрубят голову или — что хуже всего — сожгут на костре. Ей кажется, что она уже чувствует холодный металл у себя на шее, тошнотворное касание острого лезвия, ее нежная плоть уже обугливается, огонь пожирает ее. Неужели и вправду до этого дойдет? Неужели он и впрямь способен отправить ее на смерть? Но мы все знаем, что способен; он уже дважды поступал так и поступит еще раз, имея на то достаточные основания. Однако она не может поверить в это.

Мы долго и мучительно ждем, пока королева придет в себя. Но, понимая, что она в ловушке и что обнаружить пропажу ордера и выписать новый — это только вопрос времени, она снова заходится в крике, и мы ничем не можем ее успокоить, хотя, Бог свидетель, делаем все, что в наших силах. В отчаянии я безудержно рыдаю, и матушка, озабоченная тем, как утешить королеву, высылает меня вон из ее спальни. Но я усаживаюсь на пол возле двери, зная, что это, может быть, мой последний шанс побыть подле любимой покровительницы.

Очевидно, что непрекращающиеся вопли королевы слышны и в других частях дворца; вскоре приходит королевский паж, посланный своим господином узнать, что происходит. Его величество, наверное, удивился подобному шуму, ибо ордеру еще не успели дать ход. Пажу я говорю, что ее величество пребывает в сильном горе, причины которого мне неизвестны, и он ретируется. Далее мы узнаем, что король Генрих посылает своего личного врача, доктора Уэнди, мудрого и опытного мужа, оказать помощь королеве, чтобы она прекратила истерику. Это неожиданное и ободряющее развитие событий, ибо его величество, наверное, не стал бы проявлять заботу о той, которую намерен уничтожить.

Слегка воспрянув духом и высушив слезы, я возвращаюсь в спальню.


Доктор Уэнди тотчас определяет, что у королевы приступ страха, и быстро открывает причину, поскольку злосчастный свиток валяется на скамье, сразу привлекая к себе внимание.

Прочитав чудовищные слова, написанные там, он выставляет вон почти всех фрейлин, которые по-прежнему хлопочут вокруг королевы, точно стадо встревоженных гусынь, позволяя остаться только леди Герберт. Он не замечает меня, маленькую и безгласную, притаившуюся за пологом кровати.

— Сударыня, послушайте меня внимательно, — обращается он к королеве. — Я говорил с его величеством, и он мне признался в своих сомнениях относительно ваших религиозных убеждений. Из его слов ясно, что ваши враги играют на этих сомнениях. Они вас уничтожат, если смогут.

— Я знаю об этом, — всхлипывает она.

— Ваше величество должны открыть королю свои разум и душу, — убеждает он, — и тогда он над вами обязательно сжалится.

— Я сделаю все, что угодно, все, — стонет она, — но, боюсь, мне ничего уже не поможет.

И она снова разражается криками и слезами.

— Слушайте, сударыня, — твердо говорит доктор Уэнди, — я сам попрошу короля к вам прийти. А остальное уже зависит от вас.

Екатерина, во власти своего страха, словно бы и не слышит его слов.

Подойдя к двери, доктор Уэнди замечает меня.

— Ничего, малышка, — ласково говорит он мне, — скоро ее величество у нас выздоровеет.


— Король идет сюда! — кричит леди Лейн. — Он идет!

Женщины, которые опять вернулись в спальню и суетятся возле королевы, замирают. Я поднимаюсь на дрожащих ногах. А королева по-прежнему рыдает.

— Ваше величество, король идет повидать вас! — Леди Герберт встряхивает сестру за плечо. — Слушайте! Это, может быть, ваш последний шанс обратиться к нему!

Королева уже не плачет, а только всхлипывает.

— Король? — хрипло переспрашивает она, но на разговоры уже нет времени, ибо его величество появляется в дверях, грузный и хмурый.

Мы все приседаем в глубоких реверансах, но ему не до нас, потому что он явно потрясен обликом своей жены. Притихнув, но еще содрогаясь от недавних слез, она садится и хочет встать, но он останавливает ее движением руки.

— Ну и что же это все значит, Кэт? — осведомляется он безо всякого гнева.

— Я боюсь, что вызвала ваше неудовольствие, — лепечет она, снова заливаясь слезами, — и что вы меня навсегда покинули. Господи, сир, чем я перед вами провинилась?

Теперь слезы так и бегут у нее по щекам, так что нельзя усомниться в их искренности. Он явно тронут ее прямодушным признанием в том, что она боится потерять его, и хочет ее утешить.

— Успокойтесь, — говорит он, тяжело садясь в кресло у кровати. — Чего бы вам опасаться?

— Честно говоря, я не знаю, — шепчет королева, — я только чувствую, что чем-то обидела ваше величество, чего я бы ни за что не сделала намеренно.

— Вот как?

— Да, милорд. Я ваша преданная и покорная жена и подданная.

— Ну, тогда успокойтесь, Кэт, и давайте объяснимся, — нежно предлагает король. — Я бы поговорил о религии. Должен признаться, у меня есть желание разрешить определенные сомнения на ваш счет, сударыня.

Он пристально смотрит на нее. Ясно, что он имеет в виду, но королева уже овладела собой и ответ у нее наготове:

— Ваше величество, если я дала вам повод для подобных сомнений, я чистосердечно раскаиваюсь. Я бедная невежественная женщина. А вас Господь избрал верховным правителем надо всеми нами, и у вас, помазанника Божьего, я счастлива учиться.

Это хорошее начало, но его недостаточно, чтобы разжалобить короля, который еще не забыл обиды, нанесенной ему нравоучениями королевы в тот роковой вечер.

— Признаться, Кэт, нам так не кажется, — с обидой говорит он. — Иногда такое чувство, что вы ученый муж, приставленный ко мне для наставлений.

— Ах, но ваше величество неверно истолковали мою цель, — возражает королева. — Признаю, что произнесла слова, противные мнению вашего величества, но все же вы должны знать, что я всегда считала нелепым для женщины пытаться диктовать свою волю мужу. Если я когда-либо заблуждалась по вопросам веры, то это оттого, что нуждалась в ваших собственных наставлениях, но чаще всего из желания вовлечь ваше величество в живое обсуждение, дабы вы отвлеклись от боли и неудобства, причиняемого вам больной ногой, и дабы извлечь для себя пользу из вашей мудрости.

Сразу подобрев, король довольно кивает. Просто удивительно, до чего мужчины падки на лесть!

— А я простая женщина, — продолжает ее величество, — со всеми недостатками, свойственными нашему слабому полу. Если я заблуждаюсь в вопросах веры, прошу ваше величество направлять меня на путь истинный и обещаю, что в будущем никогда не стану с вами спорить, но стану во всем просить вашего мудрого совета, поскольку вы мой господин и повелитель.

Это производит на короля большое впечатление и тешит его самолюбие.

— Неужели, дорогая? Значит, вы хотели как лучше? — Он улыбается. — Ну тогда мы снова с вами друзья.


Я, подобно всем остальным фрейлинам, испытываю огромное облегчение. Но к моей радости примешивается возмущение от мысли, что такая умная и образованная женщина, как королева, должна была смешать себя с грязью, чтобы польстить гордости короля. И все же приходится признать, что она искусно обезопасила себя от происков своих врагов.

Ее величество оборачивается ко мне с ласковой улыбкой:

— Если бы ты не подобрала этот ордер и не принесла его мне, Джейн, — говорит она, гладя меня по щеке, — мне бы не представилось возможности спастись. Не могу передать, как я тебе благодарна, и если это будет в моей власти, я отплачу тебе.

Я опускаюсь на колени и целую ее руку.

— Кроме вашего благополучия, сударыня, мне ничего не надо. Я радуюсь, что вы снова в милости у короля.

А еще, хотелось бы мне добавить, я бы все отдала, чтобы всегда жить с вами при дворе. Но я знаю, что матушка никогда этого не позволит и королева не станет отрывать меня надолго от занятий, так что можно даже и не спрашивать. Через десять дней, к моему сожалению, я вернусь домой. Единственным утешением мне служит то, что матушка остается здесь.


На следующий день мы все находимся при королеве, пока она сидит с его величеством во внутреннем саду. Мой дядюшка пребывает в самом лучшем расположении духа. Они с Екатериной болтают и смеются в тени дубового дерева, а мы все паримся на солнце, отдалившись от них на почтительное расстояние.

Однако неприятности еще не закончились. Лицо ее величества каменеет, когда она видит, что к ней приближается лорд-канцлер во главе сорока стражей, неся в руке еще один свиток зловещего вида. Мое сердце начинает отчаянно колотиться. Кажется, королеву обманули. Но тут король, заметив выражение ужаса на ее лице, говорит:

— Вам нечего бояться, сударыня. Предоставьте это мне.

Лорд-канцлер явно озадачен присутствием здесь короля. Он ожидал найти королеву одинокой и покинутой, а не беседующей в мире и согласии со своим августейшим супругом. Увидев перекошенное лицо короля, канцлер начинает заметно дрожать; все оборачивается не так, как он планировал.

— Итак, милорд канцлер, что это все значит? — угрожающе спрашивает король, с трудом поднимаясь на ноги.

— Ваше величество, я прибыл, как было условлено…

— Довольно! — ревет его величество. — Вы уже достаточно сделали. У меня есть для вас пара слов.

Мы завороженно наблюдаем, как король оттаскивает Райотсли в сторону и устраивает ему разнос.

— Мерзавец! Скотина! Идиот! — кричит он. Злополучный канцлер падает на колени, пытаясь что-то объяснить, но его величество не желает ничего слушать. Он отвешивает Райотсли оплеуху, а затем пинком заставляет растянуться на земле.

— Пошел вон! — бросает он и возвращается, хромая, к королеве.

По пути он оборачивается и глядит с ухмылкой на униженного лорд-канцлера, который со всех ног устремляется обратно во дворец вместе со своими людьми.

На мгновение воцаряется тишина. Затем рот короля кривится, королева хихикает, и вскоре мы все смеемся до колик, давая выход напряжению последних часов.

— Думаю, мне стоит ходатайствовать за него перед вами, ваше величество, — говорит королева.

Вдруг король становится серьезным.

— Нет, Кэт, бедняжка, — говорит он, нежно гладя ее по руке, — если бы вы знали, как мало он заслуживает вашего милосердия. Поверьте, дорогая, он премерзкий тип. Пусть себе идет.

Она склоняет голову. Все кончено. Но она, как и все мы, получила урок и в будущем станет всецело посвящать себя мужу и во всем подчиняться его воле.

Брэдгейт-холл и Дорсет-хаус, январь 1547 года.

Мы снова провели Рождество в Брэдгейте, ибо дворец закрыт для общества. Нельзя этого произносить вслух на людях, но король умирает. Все праздники мы только об этом и говорим, хотя и за закрытыми дверями, конечно.

Обычно мы шумно веселимся на Святках, но не в этом году. Еловые поленья весело потрескивают в очаге большого зала, дом украшен еловыми ветками, на Новый год мы, как всегда, обмениваемся подарками, но нашу радость глушит и омрачает тревога о происходящем при дворе.

— Должно быть, недолго уже осталось, — говорит батюшка.

Слуги уже убрали со стола в освещенных свечами зимних покоях, и теперь мои родители сидят, потягивая вино. Я читаю, притаившись на стуле у окна. Они, должно быть, забыли о моем присутствии.

— Жаль, нам так мало известно о том, что там происходит, — огорчается матушка. — Мне тут, в Брэдгейте, не по себе, словно в могиле.

— Думаю, нам стоит переехать в Лондон, — отвечает батюшка. — Открыть Дорсет-хаус. Тогда мы будем под рукой, если потребуется.

— Сомневаюсь, что король нас вызовет.

— Я имел в виду не короля, а регентский совет.

— Думаешь, это случится скоро?

— А зачем тогда закрыли дворец? Многие имена уже названы, но все будет зависеть от Хартфорда, дяди принца. Он станет главным, вот увидишь, и ему понадобятся союзники.

— Мы должны добиться доверия Хартфорда, — решает матушка. — Принцу только девять лет, так что у власти будет он.

— Да, дорогая. И когда это произойдет, весь баланс сил переменится. Католической клике настанет конец. Хартфорд обратит всю страну в протестантство, помяни мое слово.

— Дай бог, чтобы так и случилось, — с жаром отвечает матушка.

— Да будет так, — вторит ей батюшка.


После Крещения мы возвращаемся в Лондон, чтобы мои родители были в центре событий, когда новый король взойдет на престол. Батюшка чуть ли не каждый день ездит во дворец Уайтхолл, но доступ в королевские покои для него закрыт. Несмотря на это, он возвращается с важными новостями, которые, по его словам, ему поведали друзья из Тайного совета. Нас с Кэтрин зовут в большую комнату, чтобы мы их услышали. Я заинтригована, потому что батюшка редко находит нужным обсуждать важные дела при детях, и с легким холодком в груди думаю, не объявит ли он нам, что мой внучатый дядя наконец-то скончался.

Милорд стоит напротив большого каменного камина; у его ног свернулась серая гончая. Прямая и строгая миледи, укутанная от холода в меха, сидит в своем кресле. После того как мы делаем реверанс, она подает нам знак сесть на скамью.

— Я с глубокой печалью сообщаю вам, что король быстро теряет силы, — начинает батюшка. — Нет сомнений, что Господь вскоре призовет его для вечного упокоения, но имейте в виду: об этом нельзя говорить во всеуслышание, поскольку предрекать смерть короля считается государственной изменой. Но когда он умрет, принц станет королем. Однако он пока ребенок, единственный сын своего отца, и с ним может случиться что угодно. Два года назад его величество утвердил парламентский закон, устанавливающий очередность наследования престола. Первым престол наследует принц Эдуард и его потомки, затем леди Мария и ее потомки, и в третью очередь — леди Елизавета и ее потомки.

Я знаю об этом, поскольку леди Герберт мне рассказывала, что благодаря заботе доброй королевы Мария и Елизавета были восстановлены в своих законных правах, хотя король наотрез отказался признавать их законнорожденными, будучи убежден в том, что по закону он не был женат на их матерях. Король, как сказала леди Герберт, любил по-своему толковать законы.

— Мы все должны молиться, — набожно продолжает батюшка, — чтобы Господь хранил принца и не посылал нашему королевству наказания в виде еще одной королевы на троне. Думаю, вы читали об ужасной анархии, которая воцарилась, когда в двенадцатом веке Матильда[12] провозгласила свои права на престол.

Кивнув, я мысленно недоумеваю. Доктор Хардинг рассказывал, что Матильда лишилась короны из-за своей гордыни и упрямства, а не потому, что была женщиной. Несмотря на ее пол, многие мужчины поддержали ее, а из прочитанных книг я знаю, что женщины могут быть таким же храбрыми, мудрыми и умными, как мужчины. А как же Боадицея,[13] которая мужественно противостояла римской мощи? Или королева Изабелла,[14] мудрая правительница Испании? Неужели королева на английском престоле будет злом? Я лично не вижу никакой логики в том, что женщина не может успешно управлять королевством. В конце концов, разве моя матушка не управляет батюшкой? Но я, конечно, не осмеливаюсь произнести это вслух, а только сжимаю губы, стараясь подавить мятежные мысли.

Батюшка все перечисляет пороки женщин, разглагольствуя, как обычно, целую вечность, прежде чем добраться до сути. Даже матушка начинает нетерпеливо постукивать ногой об пол.

— Завещание короля, милорд! — наконец прерывает его она.

— Да, завещание. Конечно. В конце декабря его величество внес дополнение в закон о наследовании, и оттого он немного изменился. Теперь, если линии троих его детей прервутся, корона перейдет к наследникам младшей сестры его величества, Марии, вашей покойной бабушки. Это означает, что если Эдуард, Мария и Елизавета умрут бездетными, ваша матушка станет королевой.

У меня захватывает дух. Перспектива ошеломляющая. На самом деле это ужасно. И батюшка, только что высказавший порицание государыням-женщинам, должно быть, внутренне раздосадован возможностью матушки стать королевой. Может быть, правда, он думает, что сам сможет править от ее имени. Хотя не представляю себе, чтобы она подобное допустила. Еще страшнее представить, что это была бы за жизнь, если бы миледи очутилась на троне. Что до меня, то идеальная королева должна походить на королеву Екатерину, добрую, великодушную. Но матушка совсем на нее не похожа.

Она поднимается, приняв уже, как мне кажется, королевский вид, и важно заявляет нам:

— Запомните себе на будущее, что вы дочери возможной королевы, и ведите себя подобающим образом. Отныне я стану еще менее терпима ко всякой дерзости и непослушанию. Необходимо всегда сохранять наше королевское достоинство.

— Да, миледи, — хором отвечаем мы, потупив глаза.

— Не забывайте — это большая честь для нашего дома, ибо его величество ради нас отклонил первоочередное право на престол королевы шотландцев, внучки его старшей сестры и моей тети Маргарет. Он объявил, что никогда не допустит, чтобы Шотландия правила Англией.

— Мы, конечно, молим Бога, чтобы принц достиг зрелости, женился и вырастил многих сыновей, — говорит батюшка, бросая многозначительный взгляд на матушку. — Как и леди Мария и Елизавета. Поэтому мы не должны предвосхищать восхождение на престол вашей матушки, так как это вряд ли произойдет.


Только потом, во время вечерней молитвы, меня осеняет, что если матушке случится умереть, то тогда я, ее старший ребенок, буду претендовать на престол.

Дорсет-хаус, февраль 1547 года.

Кэтрин рисует, а я спрягаю латинские глаголы, когда мы слышим мрачный набат церковных колоколов за окном. Вскоре после этого в нашу классную комнату неожиданно входит матушка. Вскакивая с места, замечаю, что она бледна и грустна.

— Простите, что прерываю вас, но я пришла сообщить новости первостепенной важности для нас всех, — объявляет она. — Его величество король оставил этот мир.

Она опускается на скамью, явно взволнованная и опечаленная.

— Когда же это случилось, миледи? — спрашивает доктор Хардинг.

— Он скончался третьего дня в Уайтхолле в два часа утра, — говорит она нам. — Под конец у него отнялась речь, но он смог пожать руку архиепископа Кранмера в знак того, что он умер в вере Иисусовой. Только что объявили о его смерти и провозгласили о восшествии на престол молодого короля.

Мне грустно слышать о смерти короля. Я знаю, что он бывал ужасен в своей жестокости, но ко мне всегда относился по-доброму. От мысли, что я никогда больше его не увижу, мне хочется плакать. Но поскольку матушка не плачет, то и мне приходится сдерживать слезы.

— Все уроки на сегодня отменяются, — объявляет она. — Джейн, Кэтрин, отправляйтесь к миссис Эллен. Она займется вашим трауром. Затем идите в часовню и молитесь об упокоении души короля.

Облачившись в угрюмые черные платья и капоры, мы стоим на коленях в молельне, сложив руки, и слушаем капеллана, который служит заупокойную мессу об усопшем короле. Наши родители спешно отбыли во дворец, дабы отдать последние почести покойному и быть в курсе всего, что происходит в коридорах власти.

Теперь у нас в Англии новый правитель, но не король Эдуард Шестой, ибо в свои девять лет он еще не способен управлять королевством. Регентом до совершеннолетия его величества будет брат покойной королевы Джейн лорд Хартфорд. Батюшка говорит, что помогать Хартфорду в исполнении его обязанностей станет регентский совет, куда войдут архиепископ и Джон Дадли, граф Уорвик. По словам батюшки, это один из самых опытных политиков и военачальников, хотя его отец был казнен за измену в начале правления покойного короля. Находясь в окружении королевы, я слышала, как об этих людях шептались, будто они тайные протестанты. Интересно, знал ли об этом наш покойный король. Может быть, он нарочно избрал их, предвидя, что однажды Англия станет протестантской? Мне не верится, потому что он всегда жестоко преследовал ересь. Но я помню, как королева Екатерина предрекала, что сразу после смерти отца принц Эдуард обратится в новую религию, ибо его воспитание и образование проходит под началом мужей, которые являются ярыми реформистами. И я не удивлюсь, что при лорде Хартфорде нам всем прикажут переходить в протестантство. И как мне кажется, это только к лучшему.


Мы с матушкой идем навестить королеву, чтобы выразить ей соболезнования. Ее не было у смертного ложа короля, а теперь, согласно традиции, время траура она проведет в уединении своих покоев.

— Я видела его за день до смерти, — рассказывает она нам. — Он вызвал меня к себе и сказал, что по воле Божией нам вскоре суждено расстаться. — Ее голос прерывается. Ей больно говорить о том, что происходило между ними. — Он сказал, что благодарит Бога за то, что ему дано умереть на руках столь преданной жены, и велел своим советникам, которые присутствовали при разговоре, обращаться со мной, как при его жизни. Я не могла говорить от слез, и он махнул, чтобы я уходила. Наверное, он не мог вынести вида моего горя. Больше он за мной не посылал. И умер, страдалец, не у меня на руках.

Я уверена, что она искренне скорбит о короле. Судя по тому, что я слышала, она не хотела выходить за него замуж, но в общем-то он оказался добрым и заботливым мужем.

— Я не думала, что мне будет так его не хватать, — признается она. — Пока я сижу тут взаперти целыми днями, у меня есть время осознать мою потерю и задуматься о том, что же мне делать теперь.

— Уверена, что вам следует остаться при дворе, ваше величество, — осмеливается посоветовать матушка. — Поскольку юного короля окружают одни мужчины, думаю, ему захочется материнской нежности.

Материнской нежности? — удивляюсь я про себя. Я и не подозревала, что миледи знает такие слова.

— Вы считаете, они позволят мне часто видеться с ним? Сомневаюсь, — задумчиво отвечает королева. — В любом случае о том, чтобы остаться при дворе, не может быть и речи, поскольку я терпеть не могу эту несносную леди Хартфорд с ее ядовитым языком, которая, конечно, станет еще более несносной в качестве жены регента. Кроме того, я устала от жизни при дворе, от церемонности, интриг, фальши. Я желаю свободы.

— Но куда же вы отправитесь, сударыня? — спрашивает моя матушка.

— К счастью, Фрэнсис, король оставил меня богатой вдовой. Он также завещал мне тот красивый дворец из красного кирпича на набережной Темзы в Челси. Мне бы хотелось переехать туда. После трех престарелых мужей, каждому из которых я была верной женой, я думаю, настала пора пожить в свое удовольствие.

— Самое время! — поддерживает матушка.

А мне трудно скрывать свое огорчение. Меня больше не повезут ко двору — если ни королевы, ни фрейлин там не будет. Не жить мне больше в гостях у дорогой королевы Екатерины. Если только она, конечно, не пригласит меня погостить в Челси…

— Как король и леди Елизавета восприняли весть о кончине отца? — спрашивает моя матушка.

— Ах, бедняжки, как они рыдали, когда регент сообщил им об этом, — рассказывает королева. — Милорд Хартфорд сказал, что ему долго не удавалось их успокоить, но под конец он все-таки убедил принца занять свое место на троне, чтобы принять присягу у собственных советников. Бедное дитя, ему ведь только девять лет.

Ее величество добавляет, что плач стоял и в парламенте при вести о кончине короля, и на улицах Лондона, когда вчера провозили тело в сопровождении пышного кортежа, в Сайонское аббатство, где оно оставалось ночь перед погребением в Виндзоре рядом с королевой Джейн.

— А вы, Фрэнсис, — какие у вас планы?

— А я, сударыня, стану служить нашему новому королю, как только смогу, — отвечает миледи. — Кроме того, мне нужно уделять внимание воспитанию дочерей, раздавать милости, вести хозяйство. Жизнь продолжается.

— И правда, — вздыхает королева Екатерина.


В детскую торопливо входит миссис Зуш и сразу же сообщает миссис Эллен, не в силах сдержаться:

— Дорогая, ни за что не поверите, что я сейчас услышала! Люди рассказывают, что когда гроб короля помещали в часовню в Сайоне, он вдруг возьми да раскройся — кровь и все остальное так и брызнуло на камни. Запах был ужасный!

— Какой кошмар! — восклицает миссис Эллен.

— И это еще не все. Когда пришли люди, чтобы все собрать и сложить обратно в гроб — представьте себе, каково это, — за ними прибежала собака, и собака слизала кровь короля с полу.

Миссис Эллен содрогается, а меня тошнит.

— Пророчество, — говорит миссис Зуш, — вы помните пророчество?

— Кажется, нет… — неуверенно бормочет миссис Эллен.

Мы с Кэтрин сгораем от любопытства.

— Ну, еще когда король решил жениться на Анне Болейн, один монах при всех предостерег его, что, если он не откажется от своего неправедного решения, с ним случится то же, что и с библейским Ахавом, и псы будут лизать кровь его.

— Выходит, что оно исполнилось, — шепчет миссис Эллен.

— Боюсь, что так. Хотя кое-кто в Лондоне считает, что это папистские выдумки, а некоторые вообще отрицают, что гроб открылся.

— Наверное, просто совпадение. — Миссис Эллен резко кивает в нашу сторону. — Эти паписты скажут все, что угодно, лишь бы опорочить реформы покойного короля.

— Скоро им придется придержать языки, — обещает миссис Зуш. — Только сегодня утром миледи говорила, что вся страна принимает протестантство и что мессу теперь запретят. Она, кажется, этому очень рада.

— Я думаю, они с его светлостью примут любую веру, какая будет в моде, — ехидно замечает миссис Эллен. — Власть для них важнее религии. И не забудьте, что ее светлость часто видится с королевой. Нетрудно догадаться, откуда ветер дует.

— По словам миледи, многие при дворе разделяют эти убеждения, начиная с регента. И наставники молодого короля позаботились о том, чтобы он проникся новой религией.

Да и я тоже. Сначала казнь Энн Эскью заставила меня усомниться в моей вере, а затем уроки доктора Хардинга дали мне понять, что многое из того, что мне говорили о религии, — ложь. Я больше не могу верить в таинство евхаристии, поскольку оно противоречит здравому смыслу. И мне непонятно, почему мы должны просить Деву Марию и святых посодействовать нам, если мы можем молиться напрямую Богу. Еще я думаю, что Библия на английском должна быть доступна всем, для чтения и толкования. Эти мысли, кажется, говорят о том, что я протестантка. И потому, в глазах закона, еретичка.

До сих пор по очевидным причинам я держала свои идеи при себе. Но, слушая разговор между миссис Зуш и миссис Эллен, я ощутила надежду, что не за горами время, когда я смогу открыто высказывать их.