"Семь стихий. Научно-фантастический роман" - читать интересную книгу автора (Щербаков Владимир)

ИНТЕРЛЮДИЯ: ОКЕАН

Восемь тысяч лет назад человечество начало осваивать водные просторы планеты. Пять тысячелетий назад оно познало парадокс колеса, и сухопутный горизонт сразу раздвинулся. Понадобились тысячелетия, чтобы рокочущая механическая птица подняла в воздух первых авиаторов, тысячелетний сон о полете стал явью. Лишь великие мудрецы и провидцы недавнего прошлого обратили взор к небу. Желание унестись в звездные дали, в блистающие миры стало неугасимым, точно сияние самих звездных огней. Ракеты, изобретенные в древности, были забыты, потом дважды открыты, но призрачные огни ракетных фейерверков и багровые хвосты зажигательных стрел не будоражили еще мысль мечтателей, и волшебник Жюль Верн отправил своих героев на Луну из пушечного жерла. Всесильные в иных областях маги, кудесники, веселые крикливые фокусники взор свой обратили на сугубо земные дела: никто из прославленных кудесников, софистов и прорицателей не изрек истины. И уста астрологов не открылись, чтобы провозгласить: грядет время ракетных огней, звездных полетов! Таково прошлое. А будущее?..

Удивительно согласованными оказались сроки первых полетов в космос, развития космонавтики и назревания проблем, требующих вмешательства новой техники. В их числе — проблема океана.

Поражало вот что: настоящее изучение обоих океанов — земного и звездного — начиналось почти одновременно. Даже внешне батискафы напоминали первые спутники. Человек одновременно штурмовал подступы к планетам, выси небесные и океанские глубины.

Сразу две стихии. Вода. Жизнь…

Вот почему наш корабль шел над глубочайшими впадинами и подводными хребтами, пересекал течения, изучал климатические зоны, влияние изотопного состава воды на равновесие в гигантской природной лаборатории.

Мы прошли над крупнейшими энергетическими станциями на дне океана. Станции были теми точками океана, в которых особенно чувствовалось вмешательство человека. Но это было новое сердце планеты, возвращавшее ей молодость. А когда-то эволюция рассматривалась как приспособление организмов к повышенному содержанию дейтерия — с очень туманной перспективой. Ведь легкий компонент протий быстрее, чем дейтерий, выносился в космос где-то в верхних слоях атмосферы.

Любой, самый простой организм наделен способностью прогнозировать будущее, он чутко откликается на изменение условий. Любое улучшение условий вызывает рост численности популяции.

Вспышка жизни может быть такой интенсивной, что извечное равновесие окажется безвозвратно нарушенным. Тогда океан начнет стремительно меняться. Но как — этого никто не знал. Ведь океан был и частью планеты, и частью биосферы. И частью космоса.

Человек и стихии… Сначала — противоборство, потом — союз. А дальше, дальше?..

…Я часто оказывался в одиночестве. Размолвка была предрешена; нельзя ничего объяснить Валентине, пока она сама не почувствует правды. Я много читал, просматривал сводки информа, подремывал у себя в каюте, листал журналы с объемными иллюстрациями.

«Ронг сжал плечи Азолы. Ее охватило дотоле неведомое, пронзительное чувство. Сначала она хотела освободиться, но минуту спустя ее руки даже через легкий скафандр ощущают тепло его рук, и она стоит неподвижно с ним рядом, под молчаливыми сияющими звездами. Она думает о том, сколько в нем человеческого тепла и нежности…»

Я откладывал журнал и брался за следующий, потом возвращался к океану. Эфемерна основа всего сущего: без разной мелкоты вымерла бы колыбель жизни!

Любое дробление увеличивает поверхность. Заменив мысленно один крупный растительный организм множеством мелких, микроскопических, мы как бы существенно изменим условия протекания тех явлений и процессов, которым обязано все живое на нашей планете. Большая поверхность при том же весе это лучшее использование солнечного света и растворенных в морской воде минеральных веществ. Вполне реальные физические величины в таком мысленном эксперименте оборачиваются неожиданным результатом: микроскопические водоросли размножаются поистине с космической скоростью. Только ограниченные ресурсы минеральной пищи не дают «гигантам-невидимкам» перекрасить всю океанскую поверхность в зеленый цвет.

Не всегда радуют они глаз изумрудной чистотой окраски: снега Гренландии становятся иногда багровыми из-за массы красноватых водорослей, оранжевый и желтый оттенок придают они и водам Красного моря. Более крупные формы завоевывают озера, проливы, моря… И хотя они уступают своим микроскопическим собратьям в скорости роста и размножения, их нашествие носит иногда поистине глобальный характер. Новые условия, нарушения равновесия ведут к взрывоподобной «цепной реакции». Изучение таких ситуаций дало в руки человека ключ к богатствам морских лугов. Каждый управляемый «зеленый взрыв» приносит миллионы тонн белка. Когда-то ботаники обратили внимание на сине-зеленую водоросль — спирулину, сплошь покрывающую иногда водоемы в некоторых районах Африки. Там этот вид водорослей с незапамятных времен употребляется населением в пищу и продается на рынке. Никто не разводит спирулину, ее собирают с поверхности воды холстиной и высушивают на горячем песке. Для хорошего урожая спирулины нужно присутствие в воде бикарбоната натрия.

Отведав однажды вкусное блюдо из спирулины, профессор Леонард твердо уверовал, что африканские племена питаются как раз тем, чем цивилизованный мир будет питаться гораздо позднее, лет эдак через сто.

…Тихими вечерами, когда спадала жара, я ложился на выцветший брезент, что укрывал шлюпки, и смотрел в небо. Там постепенно обозначались белые узоры созвездий. «Гондвану» накрывала загадочная безлунная ночь. Нередко за кораблем тянулся огненный след. Светился планктон. На тралах, снастях, ловушках вспыхивал холодный огонь, стекавший на палубу вместе с водой.

Я молча наблюдал, как Энно помогал Соолли и Валентине. Несмотря на то что поиск велся автоматическими устройствами, оставалось и на их долю немало работы. Это была кропотливая работа! Соолли искала не новые виды морских организмов — отдельные клетки их. Найти же следовало клетки с числом делений, большим ста. Одноклеточные существа при каждом из своих бесконечных делений как бы уходили от смерти. Найти редкие аналоги таких «кирпичиков жизни» у сложно устроенных животных труднее, чем обнаружить звучащую песчинку.

Энно хотелось сделать когда-нибудь так, чтобы не только шельф, а весь океан был жизнеобилен. Что же для этого надо? Оказывается, свет. На глубине десятков метров вечный сумрак, еще ниже непроглядная темнота. Та зеленая пирамида — основа жизни, о которой я уже говорил, — вовсе не так уж высока. Вот если бы подать свет в средние и нижние слои воды! Фотосинтез разбудил бы новые горизонты. Но лучи поглощаются водой, и очень быстро. Как же быть? И тогда все вместе мы вспоминали о проекте «Берег Солнца». Первые статьи о нем были уже опубликованы. Свет можно подать туда, в недра океана. По волноводам, по оптическим волокнам…

…Удивительное дело — видеть Соолли, говорить с ней, не обмолвившись ни словом о странном ее двойнике! Нет, не допускала она никаких иных объяснений загадки живого: события могли развиваться только так, как я видел ее глазами на дне рождения. И никак иначе. Не стихией была для нее жизнь, а коллекцией любопытных, наполовину изученных экспонатов (среди которых был и я).

Выходило, что играл я с ней в прятки: ни слова, ни намека на гостью, похожую на нее и все же совсем другую. Я чувствовал неловкость, но не мог рассказать ей правду. И не мог после встречи с Аирой вспомнить ее настоящего лица: как будто навсегда стерлось оно в памяти и не видел я никогда того короткого фильма, который мне подарил Янков. Соолли и она — я почти не мог их теперь разделить, их образы сливались.

…Как-то Соолли спросила обо мне. И я потерялся. Кто я, что я? Право, я и сам задаю себе такие вопросы. Но отвечать на них… Я показал ей тех людей, с которыми мне хотелось бы быть после «Гондваны». Пусть эти люди живут лишь в воображении. Как я их видел, как представлял?.. Вот эти кадры.

Мне виделась опушка елового леса, косогор и ручей. Близился час сумеречного серого света, внизу, на траве, под ногами было уже темно, померкли оттенки зелени. Ровный матовый свет неба был близок, как в пасмурный день.

Тихо. Темные зубцы елей касались неба. Их бесконечный ряд слева пропадал за холмом, справа спускался к ручью, а дальше открывалась вырубка. Перед самой стеной леса — груда бревен.

Я сосредоточился и представил людей, сидящих на бревнах. Мне хотелось, чтобы они спели песню для Соолли. Я еще не знал, какая это будет песня. И вот она увидела их так, как будто они были живыми… Человек восемь сидели на бревнах, один стоял, держась за ствол одинокой березы, чуть в стороне от остальных. Больше я не смог бы удержать в памяти: ведь лица их должны быть настоящими, живыми, а это нелегко — видеть всех сразу. Тот, что стоял у березы, был молод, высок и светловолос, с худым лицом и чуть выдающимися скулами. В первом ряду сидели трое, руки их лежали на коленях, на них были пиджаки, темные косоворотки, сапоги. У одного потухшая папироса в руке. Они смотрели прямо на нас. За ними, выше, на бревнах сидели еще пятеро, черты их лиц едва различались в полусумраке.

Я стал придумывать для них песню. Это должна была быть старая песня, такая, какую не часто услышишь. Может быть, та, что спел когда-то мне дед. «Пусть будет так, — подумал я, — ведь Соолли ее не знает».

И тогда один из сидящих, парень в кепке, с потухшей папиросой в руке, негромко начал: «Славное море, священный Байкал…» Он пел просто, как мог, но я просил его тянуть гласные звуки, чтобы передать необыкновенную протяжность мелодии. Голос его стал звонким и ясным. Соолли видела его глаза, серые, внимательные, пристально смотрящие на нее. Она вздрогнула, я заметил это.

Мне хотелось, чтобы в третьей строке почувствовалось странно-красивое сочетание слов «пошевеливай вал», и еще хотелось, чтобы Соолли услышала обращение к ветру: «Эй, баргузин…» Но как передать это, как донести до нее необыкновенные созвучия слов и звуков? Они должны спеть это все вместе, решил я, не подчеркивая мысли, спеть негромко, ровно и звонко. И голоса их вдруг зазвучали. Песня получалась удивительно протяжной.

Я выбрал одного из сидящих впереди, чтобы он громко пропел строку, где так много звуков «р», передающих миновавшую тревогу: «В дебрях не тронул прожорливый зверь…» «Пусть поет громче остальных это место», подумал я. И он спел. У него были чуть раскосые глаза, крепкие скулы, впалые щеки. Он умолк, чтобы слушать, как споют другие.

Они пели по очереди, не сговариваясь, не кивая друг другу, лица их были неподвижны, а взгляд зорок и пронзителен. Третий из сидящих впереди выделил звук «о» в строке: «Хлебом кормили…» И все чувства, как мне казалось, только и можно было передать, подчеркнув это «о». А тот, что стоял у березы, должен был лучше других знать, как звучит долгое «а» и как рождается музыка от незабвенного чередования гласных в словах старой-престарой песни.

И когда песня подошла к концу, я заметил, что лица их изменились. Я прочел на них: «Ну вот, песня спета, и нас теперь не станет — дело простое…» И заметил тонкую усмешку. Мне стало неловко, потому что они как будто все знали, как будто они и впрямь были живыми. И в этом тоже во всем их облике — был я.

Пятая стихия… Что по сравнению с ней сам океан! Жизнь напоминала сложный механизм, отлаженный с ювелирной тщательностью. Но действие его все же было не вполне понятно. В тончайших нитях молекул, ответственных за наследственность, объединялись все виды простейших движений электричество, химические взаимодействия, механический перенос. А на исследовательском горизонте всегда намечалось что-то новое, неизвестное… Очередные элементы живого.

Каким образом случайные встречи атомов, падающих вертикально, но с незаметными уклонениями, и без которых природа ничего бы не произвела, каким образом эти встречи положили основание небу и земле, самой жизни, прорыли бездну океана, установили движение солнца и луны?.. Вот главный вопрос бессмертной поэмы Лукреция. И ответ на него: «Элементы мира расположились в том порядке, в каком мы их видим, совсем не вследствие ума и размышления: они совсем не уславливались между собой относительно движений, которые желали сообщить друг другу; но, бесконечные числом, движимые на тысячу ладов, подчиненные с незапамятных времен совершенно посторонним толчкам, увлекаемые своей собственной тяжестью, они приближались друг к другу, соединялись друг с другом, при этом возникали тысячи их сочетаний, и наконец время, соединения и движения привело их в порядок — они образовали большие массы. Так возник первый абрис земли, морей, неба, одушевленных существ».

В прохладное утро, в один из последних дней плавания, нам вдруг воочию представилась эта упрощенная модель вселенной, а о первозданном движении живо напоминали пряди тумана над морем и звучащая ткань белопенных волн.