"Исповедь добровольного импотента" - читать интересную книгу автора (Медведько Юрий)

6

Очнулся я весь в росе, трясущийся от холода и неизвестности. Приподнял голову и вижу — у останков костра сидит Халил.

Халил — тубист из нашего училища. Человек взрослый, в манерах сдержан, в общении прост. В училище он славился двумя вещами. Во-первых, это был единственный тубист в стенах нашего учебного заведения, который от первой до последней ноты исполнял первый (и последний) концерт Иогана Себастьяна Баха для тубы с оркестром. Поверьте мне — это архисложно! Я своими глазами видел, как другие тубисты просто падали в обморок, потеряв дыхание после трагического «Адажио». А Халил, смахнув слезу, набрасывался на безумное «Аллегро» и, ломая пальцы, рвался к величественной коде. А какую он делал коду! Несколько тактов его туба глухим баритоном ворочалась в среднем регистре, словно маясь в сомнениях. И вдруг тремя отчаянными секстолями ее голос взвивался над владениями басового ключа и превращалась в звенящую флейту.

Пусть на одно только мгновение. Пусть оставалось сил лишь на единственную, пронзительную триольку. А затем вниз, в мрачные казематы «Генерал-Баса». Но зато какой размах! Каков диапазон!

Халил все это чувствовал очень тонко и поэтому часто выпивал. А чтобы выглядело все официально (помните, страна была на грани перелома и боролась с пьянством), он сколотил оркестрик, для обслуживания похоронных церемоний, и половину вознаграждения за исполненный ритуал брал спиртным. Этот оркестрик и был вторым пунктом местной славы Халила.

Вот такой человек оказался рядом со мной в то тяжелое для моей молодости утро.

— Как хорошо, что я тебя встретил, — сказал Халил своим мужественным голосом, попил из горлышка розового портвейна и протянул бутылку мне.

Я сделал четыре робких глотка. Присущего напитку букета не ощутил, но внутри сразу затеплилось, дрожь спала, и я вздохнул полной грудью.

— Вчера жмурик был цивильный, — продолжил Халил, — директор мелькомбината. Повесился, не дожидаясь суда. Родственники пожелали Шопена без купюр, и чтобы на весь путь. В дорогу дали «Пшеничной».

Тут Халил помрачнел и снова хлебнул из бутылки.

— По всему городу гроб пронесли на руках. Народу собралось — туча. Прощались больше часа. Горе. А человек, в сущности-то, был дрянь.

Я потянулся к бутылке. Действительно, хорошо, что мы встретились. А то как же я тут один на один с самим собой. Глотнул портвейна и спросил:

— Халил, скажи, как быть с женщиной?

Халил задумался. Он никогда не болтал попусту.

— Тут надо понять принцип, — вымолвил наконец.

— Да какой у них принцип?! Бред сплошной! — загорячился я. — Ведь они только и делают все для того, чтобы на них смотрели и желали. Моются по несколько раз на дню. Одно снимают, другим едва прикрывают. Все у них вьется и ниспадает. Везде трепещет и покачивается. Ну а местами просто — голо! И вот когда цель достигнута, когда ты уже не можешь просто на все это смотреть, когда тебе надо хоть что-нибудь потрогать, они ведут себя паскудно! Где же тут принцип?! Нонсенс!

— Стоп! — поднял руку Халил. — Мы отклоняемся от точки зрения.

— Как это? Почему? От чьей точки!? — возмутился я.

— Существуют две точки зрения — объективная и субъективная. Ты безнадежно субъективен.

— Хорошо! — обиделся я. — Какова же объективность?

— А объективность такова. Ты живешь в цивилизованном мире. Смотреть по сторонам — это твое право. Но если ты хочешь поиметь, или хотя бы потрогать — плати.

— И это твой принцип? — пренебрежительным тоном спросил я.

— Почему мой? Он всеобщий и всепроникающий.

— А я плюю! — кричу с отчаяния.

— Твое право. Только принципу это не помеха, — грустно ответил Халил и залпом допил портвейн.