"Михаил Черненко. Чужие и свои " - читать интересную книгу автора

это, естественно, не списывал, помню не дословно, а суть. Там приказывалось
"всем жидам города Харькова" такого-то числа, это был завтрашний день, идти
к восьми часам утра в поселок Тракторного завода. (Завод выпускал в начале
войны танки, его еще летом эвакуировали на восток.) Что надо иметь при себе
продукты, теплые вещи, документы, все свои деньги и ценности. Что не
подчинившиеся приказу "будут расстреляны". Подписавшим значился какой-то
высокий немецкий начальник, кажется генерал.
Самое поразительное, что у нас дома, когда я примчался с этой
"новостью", взрослые, всячески стараясь поначалу выпихнуть меня из комнаты,
до самой ночи в чем-то еще сомневались и без конца спорили - идти туда маме
или не идти. Звучало и такое: идти маме с папой вдвоем. Ведь если не
подчиниться и не идти, то куда же деваться? Во второй половине дня бабушка
ушла к своей сестре, у которой был дом в дачном поселке километрах в
двадцати от города: узнать, не разрешит ли она маме там пожить. К тому
времени я уже полным ходом встрял во все эти разговоры. Попрекал отца,
повторял, что надо было эвакуироваться. И что пусть все что угодно, но
только не на Тракторный. В общем, день этот для нашей семьи поставил, что
называется, все точки над "и".
Бабушкина сестра сказала, что пожить у нее маме можно, но недолго.
Кто-нибудь дознается, и тогда могут отобрать [19] дачу. У бабушкиной сестры
были, кроме того, большие счеты к советской власти, потому что обоих ее
сыновей арестовали в тридцать седьмом году и об их судьбе ничего не было
известно. И очень может быть, что она уже надеялась больше на немецкую
власть, чем на советскую.
Споры взрослых тем не менее не кончились, и совсем поздно вечером меня
спровадили спать. А ночью ко мне прибежала мама в слезах и сказала, что
сейчас она будет собираться и мы с ней пойдем в дачный поселок. Что я понесу
вещи, провожу ее, но там с ней не останусь, потому что так они решили:
"тобой не рисковать".
Рано утром, когда мы с мамой уходили из города, сотни людей шли с
вещами в сторону Тракторного, в гетто.
Наверное, многие из них верили, что останутся в живых...

А моей деревенской добычи хватило ненадолго. Через сколько-то времени,
когда морозы отпустили, отправились мы снова в деревню "менять", на этот раз
уже вместе с отцом. Пошли опять в Веселое, просто потому, что туда я знал
дорогу. Добрели на второй день. Какая-то женщина признала меня, пустила
ночевать. Утром походили по избам, чего-то наменяли; отец был даже доволен.
А главное - будет что отнести маме. И вот, собрав санки с небогатой добычей,
вышли мы, чтобы двигаться в обратный путь, - как прямо на деревенской улице
нас остановил полицай. И с какими-то угрожающими словами и соответствующим
выражением лица повел за собой.
Спрашиваем, за что, в чем дело? Отвечает, что "кажуть (говорят), що вы
жиды...".
Отец возмущается: "Я украинец!" - тычет тому советский паспорт. Полицай
отмахивается и бурчит, что не его это дело.
Привели нас в "комендатуру" - какую-то избу, в которой грелись
деревенские полицаи. Посадили за барьер. С перепугу, наверное, я спросил у
полицая, показавшегося мне вроде бы подобрей других: что с нами будет, мы же
украинцы... "Якщо жиды, - ответствовал служитель оккупационной власти, -