"Михаил Черненко. Чужие и свои " - читать интересную книгу автора

самодельные конфеты из патоки. Кто-то давал ему пятьдесят или сто этих
подушечек, и отец продавал их на базаре по штуке. Замерзал он там сильно, но
потом стало [23] получаться - ему оставалось от двух или трех таких порций
около двухсот рублей. И тогда отец приносил домой полбуханки хлеба. Или
пяток самодельных лепешек, которыми тоже кто-то уже стал торговать. Но всего
этого было совершено недостаточно, чтобы прокормиться.
У отца хранились золотые часы с гравировкой; они остались еще от деда,
с которым бабушка разошлась очень давно. И вот кто-то сказал отцу, что их
можно продать немецкому офицеру за продукты. И отец, когда шел утром на
базар торговать леденцами, взял эти часы с собой, чтобы показать их или
передать тому человеку. А вечером домой он не вернулся: его арестовали,
прямо на базаре. То ли полицаи, то ли немецкий патруль, никто точно не мог
сказать. В золотых часах было дело или так вышло случайно, мы никогда не
узнали.
Пробовали спрашивать, искать - ходили в бывшую тюрьму НКВД, где теперь
хозяйничали полицаи, и в какой-то дом на главной улице Сумской, про который
говорили, что там гестапо, - все без толку. В общем, через несколько дней мы
с бабушкой поняли, что остаемся вдвоем.

Были мы в это время как нищие. Нас иногда звали соседи, чтобы немного
покормить. Я опять ходил в деревню по начавшейся распутице, теперь уже
километров за пятьдесят, менять какие-то вещи. Вернулся еле живой, с трудом
дотащил санки с добычей - два ведра зерна и бутылка из-под водки с
подсолнечным маслом. Потом какое-то время нас с бабушкой выручал человек,
который считался большим прислужником фашистов, - поставленный ими
"обер-бургомистр" всего Харькова адвокат Семененко.
Бабушка пошла к нему просить за отца, ее легко пустили. Бабушка мне
рассказала, что Семененко разговаривал с ней сочувственно; сказал, что
арестовало, наверное, гестапо и узнать у них он ничего не может. И дал
бабушке талоны на обед и бургомистровскую столовку на всю неделю. Велел
никому не говорить и приходить еще.
И недели две я ходил каждый день с этими талонами и с кастрюльками к
какому-то окошку во дворе рядом с бывшим кино на Сумской улице, стоял там в
очереди и приносил домой самый настоящий обед - суп и второе. Еще до этого
раза два кормил нас бесплатно бывший завмаг и подзащитный отца [24] Абрам
Павлович, который был, конечно, украинцем; он открыл что-то вроде частной
столовой.
Но все эти чудеса быстро кончались.
Мы с бабушкой постепенно переставали верить, что отец вернется. Ведь
если он жив, то хоть что-нибудь нам бы о нем сказали. И с маминым
нелегальным житьем стало к этому времени совсем плохо - люди боялись ее
прятать. А кто соглашался пустить к себе хоть на несколько дней, те не
разрешали приходить к ней, чтобы у соседей не было лишнего повода что-то
заподозрить. Встречаться, чтобы передать еду, надо было на улице. Пока был с
нами отец, это как-то происходило через его знакомых, а потом, к концу зимы,
стало так, что мы с бабушкой подолгу ничего не знали про маму.
Проще говоря, не знали, жива ли она.

Вроде бы началась понемногу весна, дома уже хоть немного теплее. И вот
в это время я стал впадать в какую-то апатию. Терял ощущение происходящего,