"Владимир Чивилихин. Про Клаву Иванову" - читать интересную книгу автора

старый котельщик заболеет. Я люблю за ним наблюдать, когда он среди людей.
Глухарь часто приходит к своим котельщикам. В обед они садятся на корточки
у батарей, отчужденные ото всех своей особо тяжелой работой, свесят с
колен руки и молчат. И Глухарь, принявший на себя их общую кличку, с ними,
недвижный и большой. Они рассматривают цех, курят, переглядываются и будто
бы разговаривают. Глухарь мигает, с усилием поднимая веки, словно они
липкие. В ресницы ему навечно забилась сажа, и синева эта к месту, не то
что иная фефела сейчас так же намажется краской - тьфу.
А руки у Глухаря все в рубцах, хорошие. Он совсем согнулся, не слышит
уже ничего, и ему теперь в разговоре надо писать, однако хорохорится все и
такие еще коряги выворачивает - я те дам!


После смены Клава пришла в местком - крохотную, провонявшую табачищем
комнатушку. Тяжелый дух перехватил ей дыхание.
Глухарь сутулился за столом, читал газету, шевеля большими серыми
бровями. Клава робко присела на лоснящуюся скамью, кашлянула, но старик
застыл как каменный. Наконец он увидел ее, торопливо достал блокнот и
карандаш.
"Не могу я в этом общежитии", - написала Клава.
Глухарь долго, будто не понимал, разглядывал эту запись, двигал блокнот
по столу, молчал.
- Почему? - спросил он наконец деревянным голосом и глянул на нее
внимательно. - А, это ты, та самая сверловщица!.. Почему?
"Так". Она подвинула к нему блокнот.
Старик уже многие годы не расстается с блокнотом. Я у него потом их
выпрашиваю и берегу. Началось это давно и как-то незаметно. Нашел раз его
блокнот, отнес Глухарю, но тот сказал, что он ему не нужен - исписался. Я
забрал находку, стал листать странички - они все в мазуте и саже, и
разбирать их было любопытно. Через Глухаря ведь немало деповских дел
проходит, а меня все деповское интересует. У старика я вообще много
доброго взял, и то, что он блокноты эти мне отдает, я тоже считаю за
добро. Но вернемся, однако, к тому разговору.
- Почему? - снова спросил Глухарь Клаву. Он не слышал своего голоса, а
то, наверно, не говорил бы так сурово и невыразительно. - А?
"Не сплю, - написала она. - Поездов боюсь".
Глухарь прочел, замолчал, вглядываясь в окно. Там прошел паровоз -
видны были труба, свисток и крыша будки. Из свистка вырывался невидимый
пар, вверху он нарождался белой купой. Старик подождал, пока паровоз
пройдет, спросил:
- Твой обормот-то где?
Клава отдернула руку от карандаша, будто он был горячим, закусила губу.
- Та-а-а-к, - протянул Глухарь замогильным голосом. - А ты...
Она теребила пальцами грязную паклю, пыталась вытереть мазутное пятно
на ладони, не вытерла и уже держалась из последних сил, чтобы не
разрыдаться и не броситься куда-нибудь.
- Ты погоди, сядь. - Он выдержал паузу, откашлялся. - Может... ты
понесла?
Клава часто сглатывала и почти задыхалась. Глухарь закрыл ладонью лицо,
отвернулся, зашелся в кашле. Она со страхом смотрела, как вздувается его