"Владимир Чивилихин. Про Клаву Иванову" - читать интересную книгу автора

- Еще ни с кем...
- Ни-о-о-о? - протянул он. - Что же мне с тобой делать?
- А что? - спросила Клава и тут же смятенно зашептала сквозь слезы: -
Пусти! Тебе говорят? Дурак! Не тронь!..


Новое, "комсоставское" общежитие стояло на краю поселка. Из окон его
были видны лес и поселковые огороды с кучами заиндевевшей картофельной
ботвы да не срубленной еще капустой. Излилась и ушла последняя туча,
разъяснело. Однако все быстрее меркли дни, а долгими лунными ночами уже
захолаживало. Клава знала, что в эти светлые ночи капуста вбирает в себя
предзимнюю свежесть, наполняется снежной белизной и хрупом.
До депо отсюда было дальше, зато станционные звуки смягчались, глохли
на расстоянии, и Клава могла спать. Только перед началом смены "кормилец"
подымал ее своим властным ревом. Его было слышно, если даже целый день
уходить от станции в тайгу, - Клава проверила.
Когда ей дали декретный отпуск, она стала часто бывать в замирающем
лесу. Земля сделалась уже неподатливой, твердой. Под ногами, в коровьих
переступах, тонко хрустели примерзиночки. Опушка была попорчена - пробита
и прорежена скотом, но стоило пройти немного, и дорожки с тропками
разбегались из-под ног, терялись в голых кустах: иди куда хочешь, что ни
шаг, то твой.
Было блаженно тихо в этом сквозном лесу и просторно - он не загораживал
белесого осеннего неба. Клава ни о чем не думала, лишь глаза ее с
непонятным вниманием останавливались на полинялой траве, на пустых
цветочных чашечках, на серых непахнущих муравейниках, на раздвоенных
стручках акаций, завитых в черную, будто стальную, сгоревшую под резцом
стружку. Тоненькие рябины бережно несли в зиму свои жарко горевшие ягоды,
следы красного лета, странные в этом леденеющем лесу.
Тайга, видать, приостановила соки, до весны порвала связи с землей и
солнцем, стояла недвижимо, лишь островерхие пихты медленно ходили под
ветром, будто выискивали что-то в небе вершинами.
В общежитии, уже засыпая, Клава видела эти вершины. Они помогали ей
даже издалека.
Шли дни, и она все реже вспоминала, как грохочут паровозы и копытят по
рельсам вагоны, как под рукой оживает упругая сила, что трясет станок, как
из-под сверла сыплется белая чугунная крошка.
Приходили девчата из старого общежития, и в комнате сразу становилось
тесно и душно. Гости приносили безвкусные китайские яблоки из вокзального
ресторана, занимали Клаву неинтересными девчачьими разговорами. Тамарка
говорила, округляя глаза, и так тихо, будто Клава была тяжелобольной. А
один раз, в воскресенье, зашел Глухарь - его дом стоял неподалеку. Старик
занял полкомнаты, трубно откашлялся в ладонь.
- Иду из бани, дай, думаю, зайду, - заговорил он так громко, что за
стенкой кто-то заворочался на скрипучей койке. - Здесь потише? А? Потише?
Клава кивнула головой и заплакала.
- Ишь ты, когда слезу пустила, - сердито сказал Глухарь, сел на стул,
ссутулился и замер, только брови шевелились. - Ну поплачь, поплачь!
- Это я так, - всхлипнула Клава, забыв, что старик ничего не слышит.
- Ну будет, будет! - Он говорил отрывисто, будто бил кувалдой. Клаве