"Владимир Чивилихин. Про Клаву Иванову" - читать интересную книгу автора

А в тот осенний вечер, когда Клава убегала от станции, от паровозов
лишь бы подальше, я встретил Глухаря на мосту. Возвращался из тайги со
снастью и рыбешкой, поднялся на виадук, - а тут он.
Есть на Переломе одна такая точка, с которой все видно - и депо оттуда
будто на ладони, и оба товарных парка просматриваются насквозь, и
пакгаузы, и поворотные треугольники, и совсем тоже рядом окрестные леса с
их синим неясным горизонтом. А особенно интересно смотреть с моста, как на
сортиворочной горке распускают веером составы, словно игрушечные издали,
как шныряют под вагонами крохотные сцепщики и башмачники и как разбегаются
своим ходом платформы, цистерны, думпкары, останавливаясь, ровно по
команде. От этого зрелища мне всегда радостно и охота работать, потому что
на горке вечное движение, и чисто там все делается, и, хоть тебе какие
события, она погромыхивает да полязгивает, будто говорит: нет, есть все же
порядок на железной дороге, есть...
Глухаря и раньше я нередко заставал на мосту. Не думаю, чтобы он
специально поднимался туда любоваться видами. Старик, должно быть, просто
перебирался на другую сторону поселка, к своему дому, а крутая виадучная
лестница была уже не для его возраста, и, чтоб сердце стало на место,
Глухарь подолгу отдыхал наверху, сутулился и кашлял. Завижу там его и уж
знаю, что будет. Как только поравняюсь с ним, он, не глядя, отведет назад
свою длинную руку, поймает меня за плечо и притянет к чугунной решетке,
приглашая постоять вдвоем. А рука-то у него хваткая и сильная, привыкшая
обращаться с железом, другой раз даже плечо заболит от такого приглашения.
Но это ничего, со стариком хорошо. Он молчит, разглядывает станцию, будто
что-то свое вспоминает, и на неподвижном его лице ничего не прочитаешь.
Иногда только вздохнет поглубже, не спуская глаз с сортировки, протянет
уважительно, задумчиво:
- Да-а-а...
А через минуту вдруг вскрикнет отрывисто и лихо:
- Да!
Глухарь вообще тяжел на язык. Рыбачим когда, он тоже такой. Сидит у
костра вечером, рассматривает тяжелые корни кедров, округлые густые
вершины и чуть слышно, шепотом обращается в мутнеющую глубину:
- Тайга-а-а...
И у меня перед глазами плывет вся она, от Урала до океана, зеленая,
одинаковая как бы, а на самом деле разная каждой своей хвоинкой, с
бездонными тайнами в любом листочке и любом семени...
- Тайга! - крикнет тут Глухарь грозно, так что я дрогну.
Забавный старик. А в тот памятный вечер мы стояли с ним на мосту дольше
обычного. Дождь кончился. Над станцией не пахло привычно паровозной
изгарью - она ведь отдает горечью, даже когда сядет на землю, а тут ее,
видно, прибило, снесло в канавы. Свежим ветром опахивало из тайги. Меж
паровозных гудков доносился шелест зажелтевших уже тополей, что росли по
всему поселку. Сиял белый, омытый дождем клуб. Над западным парком
отцветали холодеющие небеса.
Глухарь о чем-то думал рядом, ничего не говорил, смотрел, как там, под
закатом, рвался из лесу черный дым - какой-то паровоз вытаскивал на подъем
тяжелый состав, буксовал, знать, на мокрых рельсах, стрелял плотными
клубами в небо и почти не подвигался сюда, к нам. Я ждал, когда старик
скажет свое "да", однако не дождался. Он даже про рыбалку не спросил, хотя