"Елена Чижова. Преступница" - читать интересную книгу автора

непонятно. "Ты, может быть, помолчишь?" - Маша-Мария прервала, и Валя
удивилась злости, плеснувшей в ее голосе. Возможно, все дело было именно в
этой злости, но, коснувшись губами полной рюмки, Валя вдруг поняла, что эти
мужчины, сидящие за столом, - евреи. Это открытие поразило ее.
Нет, о евреях Валя не думала плохо. То есть об этом - до сегодняшнего
дня - она, вообще, не думала всерьез. В городе, где она выросла, встречались
и евреи, и татары, и башкиры, но жили они в стороне от Вали, какой-то своей
далекой семейной жизнью. Их дети, конечно, ходили в школу, в ее собственном
классе тоже учился Левка, в третьем классе они даже сидели за одной партой,
но Валя узнала о Левке только в пятом, когда однажды несла из учительской
классный журнал и подглядела на последнюю страницу: не специально, просто из
любопытства. На этой странице стояли имена, фамилии и отчества родителей, а
рядом - их национальность. Она писалась сокращенно, в самой узкой графе.
Напротив Левкиных было написано: "евр.". Тогда, на ходу, Валя все-таки
успела прочитать. Сокращений было довольно много, но "евр." - только
напротив Левкиных. Там были еще и "тат.", и "башк.", но тогда, на пути к
своему классу, Валя впервые заметила: "евр." выглядит как-то по-особенному.
А еще она заметила, что все сокращения стоят в журнале парами: "рус." с
"рус.", "тат." с "тат.", "башк." с "башк.". Этим открытием Валя не стала ни
с кем делиться, но однажды, когда Левка хвастался про своего отца, она вдруг
подумала о том, что напротив ее родителей в классном журнале стоит "рус." и
"рус.", и этот факт - по какой-то не очень понятной причине - дает ей
преимущество, обесценивает Левкино хвастовство. Ее папа ушел давно, когда
Валя была маленькой, но она чувствовала, что этим она могла бы ответить
Левке, если б захотела.
Валя была пионеркой и твердо знала, что так отвечать нельзя. Она
запомнила это с тех пор, как однажды, когда Рафка Губайдулин сказал Ольге
Антоновне, что у татар - собственная гордость, учительница строго выговорила
ему. Ольга Антоновна сказала, что все они - советские люди, одна большая
семья: и русские, и татары, и башкиры, но про евреев ничего не сказала, и
Валя догадывалась - почему. Про татар и башкиров об этом было можно, а про
евреев - нельзя, нельзя говорить прямо, как будто это слово, в отличие от
других, подобных ему, было не то чтобы ругательным - не совсем приличным.
Воспитанные люди говорили иначе. Валя помнила: однажды мама и тетя Галя
разговаривали об учительнице физики, Розе Наумовне, и мама сказала: "Знающая
женщина, прекрасный, требовательный педагог, евреечка..." Так следовало
говорить. Теперь, сидя за праздничным столом, Валя ясно вспомнила мамину
интонацию, словно мама и тетя Галя разговаривали где-то рядом. Это слово
мама произнесла стеснительным шепотом, выговорила как будто украдкой, потому
что была воспитанным человеком.
Мысли промелькнули мгновенно, и, застыдившись, Валя обернулась к
Антонине Ивановне: "Очень вкусно, особенно пирог с капустой, большое
спасибо". - "Жалко, что Таточка в лагере, вот бы за вас порадовалась... В
воскресенье поедем". - "Таточка - это кто?" - Валя спросила, цепляясь за
новое имя, уводившее от неприятного. "Таточка - это Танька, моя младшая
сестра", - Маша-Мария объяснила, и все закивали. "У тебя есть сестренка!" -
Валя обрадовалась, потому что всегда мечтала о сестре или братике, но
сестра - лучше. У Розы Наумовны - тоже двое, она снова вспомнила.
"Как вам показались экзамены?" - Михаил Шендерович обращался к Вале.
"Показались, в смысле - понравились?" - Иосиф снова встрял ехидно. "Ну,