"Мертвые незнакомцы" - читать интересную книгу автора (Блэк Итан)

Глава 10

– К утру я была бы мертва, и судебно-медицинский эксперт назвал бы это несчастным случаем.

В полночь Воорт, Микки и Джилл Таун сидят посреди строительного беспорядка в ее квартире в пентхаусе на Пятой авеню, тридцатью этажами выше клиники. Специалисты по снятию отпечатков пальцев уже ушли. Гостиная загромождена мебелью, убранной из кабинета и спальни на время, пока рабочие переносят стены, устанавливают шкафы, лакируют полы и меняют сантехнику.

Комнаты, где ремонт закончен, отгорожены пластиковыми занавесями.

– У меня аллергия на пыль, – объясняет хозяйка. – Я спала и ела в гостиной, пока они заканчивают работу… случится же это когда-нибудь.

– Что произошло сегодня вечером? – спрашивает Воорт.

Джилл Таун кажется меньше, чем была в кабинете, но, возможно, это из-за уязвимости. Она свернулась в мягком кресле, накрыв колени и лодыжки вязаным шерстяным платком, из-под которого торчат ноги в носках. На ней синие джинсы и рубашка с длинными рукавами, в открытом вороте видна белая водолазка. Вращающиеся светильники в комнате установлены так, чтобы подчеркивать рыжину волос, и Воорту, сидящему вместе с Микки напротив – на диване перед стеклянным кофейным столиком, – видны зеленые с янтарным ободком глаза. Переливающиеся блики света плавают в черных зрачках, как крохотные звездочки. В ней притягательна каждая мелочь.

– Все вторники одинаковы. – Она обеими руками держит кружку сидра с пряностями и время от времени делает маленькие глотки. – Нью-Йорк настолько сумасшедший город, что приходится устраивать себе по крайней мере один спокойный вечер в неделю, по-настоящему вставив его в расписание, – иначе ничего не получится. По вторникам у меня такой свободный вечер. Я ухожу в пять. Как обычно, бегаю в парке. Возвращаюсь, переодеваюсь и иду плескаться в бассейне на двадцать девятом этаже. Заказываю на дом обед из индийского ресторана, зажигаю огонь. – Она указывает на застекленный камин, в данный момент выключенный. – Открываю бутылку мерло, беру какой-нибудь роман и читаю, пока не наступает время сна. Даже телефон отключаю.

– Каждый вторник, – говорит Воорт.

Доктор Таун кивает:

– К девяти часам я сижу в этом кресле.

Комната, как и клиника на первом этаже, демонстрирует со вкусом подобранную коллекцию дорогих артефактов, привезенных из поездок за границу. Коврики из западной Турции – вытканные вручную килимы, – окрашенные тусклыми растительными красителями: серовато-коричневым, болотным, горчичным. Богиня плодородия из красной глины с крашеными губами устроена в запертой стеклянной витрине, освещенной, словно в музее. На встроенных полках из черного дерева, занимающих восточную стену, стоят книги по медицине, искусству фотографии, романы женщин-писательниц, как заметил Воорт, и лежит несколько музыкальных инструментов: маленькая лира из Турции, деревянный барабан из Кении, вырезанная вручную из слоновой кости флейта с Мадагаскара.

– Не могу поверить, что это было на самом деле, – говорит доктор Таун.

Раздвижная стеклянная дверь, ведущая на балкон, открыта. Это настоящее патио: оно составляет большую часть квартиры и выходит на угол Пятой авеню и Шестьдесят седьмой улицы. Снизу, перекрывая далекие гудки машин, доносится какой-то более резкий звук, который Воорту не сразу удается распознать. Это рев большого животного из зоопарка: медведя или льва, заключенного в вольере, обреченного вечно выражать свою недоуменную ярость, свое звериное разочарование.

– Сегодня все началось как обычно. Я зажгла камин и села читать. Через некоторое время меня затошнило, – продолжает доктор Таун. – Было трудно сосредоточиться. Я почувствовала тупую боль в груди.

– Еще вы сказали, что хотели пить, – добавляет Микки, выслушавший все это еще несколько часов назад, потому что Воорт позвонил ему из Чикаго сразу же после разговора с Джилл Таун.

– Не будь я врачом, подумала бы, что это грипп. У меня на работе заболела помощница.

– Почему вы решили, что это не грипп?

Она криво усмехается.

– Из-за вас. В тот день вы меня встревожили, хоть я и не показала этого. После вашего прихода я очень нервничала, думала о ваших «несчастных случаях». Наверное, поэтому, почувствовав себя плохо, я в каком-то уголке разума примеряла симптомы к другим видам недомогания. Головокружение и слабость. Туман в глазах. Боль в груди. Да, похоже на грипп, но еще похоже, – она прихлебывает горячий сидр, – на отравление оксидом углерода.

– Поэтому она проверила газовый камин, – заканчивает Микки. – И тот оказался включен.

– Я думал, что оксид углерода – это что-то автомобильное, – говорит Воорт.

– Это отработанный побочный продукт. – О химии Джилл Таун говорит явно спокойнее, чем о том, что кто-то пытался ее убить. – Он может также исходить из газовой плиты или даже из автоматической сушки для белья. Утечка выхлопных газов полностью заблокирована. Угарный газ просачивается. Обычно его даже нельзя почувствовать, а здесь, – она слабо, но как-то очень женственно машет правой рукой на разгром за пластиковой занавеской, – здесь все равно пахнет краской. Я никак не смогла бы что-то заметить.

– Как же вы узнали?

– Проверила сигнализатор. – Она кивает на белую пластмассовую коробочку на потолке, укрепленную рядом с датчиком дыма. – А батарейка вывалилась.

– Вы ее поправили? – спрашивает Микки.

– К тому времени у меня двоилось в глазах. Она куда-то закатилась.

– Батареечный убийца наносит новый удар, – хмыкает Микки.

– Это у вас такое чувство юмора? – кривится доктор Таун.

– А какое у меня чувство юмора? И разве у вас с ним проблемы?

– Могла батарейка выпасть сама? – вмешивается Воорт.

– Конечно.

– Значит, это мог бы быть настоящий несчастный случай.

– Вполне, – отвечает она.

Воорту хочется кричать от бессилия. Он привык иметь дело с явными насильственными действиями. Огнестрельные или колотые раны ужасны, но по крайней мере обычно с ними все ясно. Он, как специалист, может определить, что произошло и, как правило, почему. Жестокость этих действий – очевидное публичное проявление намерения, подтверждение конфликта между детективом и преступником. Грубое насилие – это в некотором смысле переход границы, вызов, признание, и обычно оно дает Воорту ощущение – пусть порой и обманчивое, – что в конечном счете он умнее убийцы и рано или поздно установит личность преступника.

Но такая спокойная злоба – нечто новое по масштабу, изощренности и коварству, с какими он до сих пор не встречался, работая в отделе сексуальных преступлений нью-йоркской полиции. Поэтому они втроем обходят квартиру, выясняя, что ничего не украдено, все вещи на своих местах. Лекарства в аптечке лежат точно так, как их оставила хозяйка. Чашки и тарелки в кухонном шкафу не сдвинуты ни на дюйм. На книгах немного пыли после дневного ремонта, и это означает, что их никто не трогал. Поскольку лифт открывается прямо в квартиру и открывать его надо своим ключом, понятно, что человек, разобравший датчик угарного газа, либо поднялся в квартиру вместе с рабочими, либо зашел с патио.

– Но здесь же тридцать этажей, – говорит Джилл Таун.

– А можно сюда забраться из соседнего пентхауса?

– Я знакома с соседом. Милейший человек.

– Я говорю не о нем. Я говорю об использовании его патио.

– Я так и поняла. Но его патио огорожено от соседнего дома колючей проволокой. Сам он на этой неделе в Англии. В его квартире никого нет, но у меня есть ключ от перегородки между нашими патио.

Она потягивается, словно устала, – совершенно естественное движение: руки раскинуты, спина выгнута, носки врозь, – но Воорта словно ударяет взрывной волной грубой чувственности. Ему часто приходилось слышать, что мужчины «раздевают женщин взглядом», но Воорт всегда считал это выражение неверным. Оно означает, что мужчина видит женщину, принимает осознанное решение представить ее обнаженной и потом мысленно срывает с нее одежду.

На самом же деле, при подобных обстоятельствах, женщина, которой мужчина любуется, просто видится ему обнаженной. Одежда кажется ему несущественной – просто реквизитом. Он видит нагое тело и реагирует соответственно – как реагирует сейчас Воорт.

– Давайте посмотрим, была ли перерезана проволока, – говорит он, скрывая сухость в горле, и направляется на балкон.

Доктор Таун отпирает ограду красного дерева, разделяющую два патио. В квартире соседа темно. Раздвижная дверь заперта. На соседней крыше горит огонек сигнализации, и при его свете они пробираются среди нагромождения белой садовой мебели и выходят к колючей проволоке с другой стороны.

– Все цело, – говорит Микки.

На раздвижной стеклянной двери в квартире Джилл отпечатков нет. Среди строительного мусора следов тоже нет. Приезжает круглосуточно работающий слесарь, меняет замок, а старый Воорт берет себе, чтобы потом отдать в полицейскую лабораторию и проверить, нет ли внутри цилиндра царапин, указывающих на взлом.

Слесарь уходит около часу ночи, и Джилл Таун спрашивает, хотят ли они поесть.

– Спасибо, не надо.

– Тогда почему у вас в животе бурчит? – хмыкает она. – У меня есть ростбиф, пикантная горчица, пикули и капустный салат из магазина деликатесов внизу. Все не слишком острое. Я умираю от голода.

Она, похоже, полностью пришла в себя и удаляется на кухню. Видимо, там находится автоматическое управление стереосистемой, потому что раздается тихая мелодия саксофона – знакомая Воорту джазовая композиция: «Блю лав» Райбека. Воорт восхищен ее стойкостью. Она возвращается, подпевая мелодии, раскладывает холодное мясо и закуски, ставит литровую бутылку коки и пару закрытых бутылок холодного пива «Сэм Адамс».

– Вы быстро оправились, – говорит Микки.

– Спасибо, – отвечает она, намазывая горчицу на ржаной хлеб, – но мне страшно. Просто я это скрываю. – И Воорту: – Что дальше?

– Думаю, вы знаете. – Он тянется за открывалкой. – Два дня назад в парке я задал вам вопрос. Вы так и не ответили.

– Это насчет пациентов?

– Насчет того, почему вас посещали некие типы из правительства и просили перестать что-то там делать.

Она откусывает кусочек бутерброда и кивает.

– Они хотели, чтобы я перестала лечить одного из моих пациентов, – говорит она, к удивлению Воорта. – Вот чего они хотели.

– Кого? – спрашивает Микки. – И почему?

– Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Абу бен Хусейн?

Микки выпрямляется на стуле.

– Саудовский наследник, который финансирует террористов? Тот, что прячется в Афганистане? Я видел передачу о нем по Эй-би-си. И он ваш пациент?!

– Я врач, – отвечает Джилл Таун, – а не политик. Знаете, что означает «Врачи без границ»? Именно это и означает. Как Красный Крест. Этот человек болен.

– ФБР обвиняет его во взрыве нашего посольства в Дакаре.

Она вспыхивает.

– Они ничего не доказали.

– Но вы все равно его лечите.

– Я не собираюсь перед вами оправдываться, – говорит доктор Джилл Таун.

В тишине Воорт встает, толкает створки стеклянной раздвижной двери и выходит на просторное патио. Каблуки стучат по камням. Декоративные решетки, садовая мебель из красного дерева. Маленькие морозоустойчивые деревья в горшках. Перегнувшись через кирпичную стену, он смотрит вниз – на отблески фар проезжающих по Пятой авеню машин и желтоватые шары фонарных столбов вдоль дорожек, прорезающих темную громаду Центрального парка.

Из зоопарка снова доносится хриплый рев – то ли ярость, то ли протест. Люди заперли дикое животное в клетку, и его разочарование доходит до предела.

Воорт вспоминает день, когда произошел взрыв. По телевизору показывали, как спасатели вытаскивают тела из груды камней, еще недавно бывшей посольством. Потом сцена меняется, и он вспоминает другой взрыв – в казармах морской пехоты в Бейруте, когда погиб старший брат Мичума Ал.

Они сидели в комнате Мичума, как сидели почти каждый вечер, смотря по телевизору повторы «Звездного пути» или «Смертельной битвы». Только на этот раз из телевизора раздавалось завывание настоящих машин «скорой помощи», а на экране не актеры, а настоящие морпехи, с текущими по лицам настоящими слезами, тащили носилки, на которых лежали их окровавленные товарищи.

По телевизору очертания казармы были странно похожи на увеличенный кукольный домик. От взрыва фасад обвалился, и открывшиеся комнаты – часть их уцелела – являли собой нечто вроде диорамы смерти – с кроватями, комодами и фотографиями сексапильных девиц в купальниках на стенах.

Среди облаков пыли качались, подобно маятникам, балки, а голос потрясенного диктора, говорившего о пластите и ударных волнах, не заглушал крики очевидцев и пронзительные стоны, доносящиеся из-под руин.

– Может быть, когда взорвалась бомба, Ала не было в казарме, – сказал тогда Конрад Мичуму, и тут по всему дому зазвонили телефоны: в прихожей, на кухне и в спальнях – какофония параллельных телефонов, электрических сигналов; так когда-то по городу разносились звуки набата. И Мичум, и его мать боялись брать трубку, но, конечно, брали, и еще несколько часов, пока о судьбе Ала никто не знал, было еще много звонков из Вашингтона. Звонили друзья Ала, офицеры, с которыми он служил, мэр, конгрессмен от Скенектади в штате Нью-Йорк. Им все время звонил капитан морской пехоты из управления по связям с общественностью и говорил, пытаясь успокоить, а на самом деле мучая неизвестностью: «Пока ничего».

Но в конце концов капитан сказал Линн:

– Ваш сын умер мгновенно. На него обрушился потолок, когда он спал.

Воорт делает глубокий вдох, выдыхает и возвращается в гостиную. Джилл по-прежнему сидит на диване, но не ест. Микки отступил в угол и с притворным интересом изучает артефакты на полках.

– Многим людям трудно понять, что я делаю, – говорит доктор Таун.

– Вам за это платят? – спрашивает Микки.

– В свое время израильского премьер-министра Бегина называли террористом, – говорит она. – Как и Нельсона Манделу, который потом стал президентом ЮАР. И Томаса Джефферсона тоже.

– Хватит, – обрывает Микки. – Нашли, с кем сравнивать.

– Я только хочу сказать, – в голосе Джилл Таун звучит прежняя раздражительность, – что он основал движение и руководил сопротивлением. Иногда в таких вопросах все зависит от точки зрения.

– Да идите вы с вашей точкой зрения, – рычит бывший морпех Микки.

Воорт возвращает разговор к делу:

– Похоже, мы нащупали связь.

Джилл поворачивается к нему, в зеленых глазах светится интерес.

– Какую?

– Мичум предупреждал, что это может походить на бред. Но и вы, и Алан Кларк в Монтане, и Чарлз Фарбер связаны с террористами. Или, по крайней мере, так считает правительство.

– Сербы, – не соглашается Джилл Таун, – не совершали терактов. Я, во всяком случае, о таком не слышала.

– Но женщина из правительства в Чикаго сказала миссис Фарбер, что они, возможно, что-то планируют, – напоминает Микки. – Правительство знает о таких вещах больше, чем мы. По крайней мере, я на это надеюсь.

– Вы полагаете, что несчастные случаи устраивает некий правительственный «эскадрон смерти»? – Доктор Таун всем своим видом изображает, насколько абсурдной кажется ей эта мысль.

Микки пожимает плечами:

– Если хотите знать мое мнение, убирать террористов – не такая уж плохая идея.

– Я не террористка, – сухо говорит Джилл Таун и встает.

– Твердите себе это, когда будете ремонтировать своего террориста.

– Прекратите, – вмешивается Воорт. – Пока что мы знаем о трех случаях. Во всех присутствует политический элемент, причины везде разные. В сущности, жертвы весьма далеки друг от друга. И географически тоже, хотя все они находятся в Соединенных Штатах. Но я не понимаю другого. Если кому-то надо остановить Абу бен Хусейна, почему нельзя заняться им? Почему вы? И почему нельзя выследить предполагаемых сербских террористов за границей? Почему собиратель пожертвований в Чикаго?

– Потому что они не могут отправиться за ними за границу, – предполагает Джилл.

– Потому что мы имеем дело не с правительственными агентами. – Микки обращается к Воорту, игнорируя Джилл. – Наши мальчики, – продолжает он, имея в виду злоумышленников, – обладают весьма специфической информацией о жертвах. Они более чем опытны. Но вместе с тем их деятельность имеет ограничения. У нашего правительства есть масса людей для операций за границей, значит, это не может быть правительство. И в любом случае, – добавляет он, – правительство не занимается устройством «несчастных случаев». Такое бывает только в плохих фильмах по телевизору. Черт возьми, армия похитила из Панамы генерала Норьегу и привезла на суд. А могла и убить. В Айдахо ФБР потратило несколько недель на переговоры с запершимися в поместье сектантами. Там тоже не начали стрельбу. И никто не устраивал там «несчастного случая» со взрывом бойлера. Их посадили в тюрьму.

– Значит, по-вашему, действует небольшая группа, – говорит доктор Таун. – Но кто?

– Это всего лишь догадка, – говорит Воорт. – Пока у нас есть минимум информации о трех из пяти человек в списке Мичума. Мы не знаем, полная ли эта сводка жертв или кусочек какого-то другого плана. И возможно, мы не узнаем какого, даже проверив два последних имени.

Микки обращается к Воорту, говоря о докторе так, словно ее здесь нет:

– Она следует своему расписанию каждый вторник. Они следили за ней? Знали, что она включит газ сегодня вечером, или подправили камин несколько дней назад, а сегодня – бац! – она осталась дома?

Воорт, повернувшись, видит свое отражение в темном окне, и до него внезапно доходит, что есть другие квартиры, расположенные выше, а еще более высокие здания за парком или по диагонали – на другой стороне Шестьдесят седьмой улицы. Тысячи ньюйоркцев обладают дорогими телескопами и наводят их не на луну, а на окна соседей. Другие заходят в магазинчики, торгующие средствами электронного наблюдения, где можно купить подслушивающее устройство или направленные микрофоны, не менее мощные, чем те, что использует ФБР.

Теперь Воорт сознает, что по крайней мере дюжина балконов и водонапорных башен смотрят на окна Джилл Таун сверху вниз.

– Я не прочь полетать, – говорит Микки, и Воорт понимает намек: напарник не имеет желания нянчиться с Джилл.

– Думаю, нам следовало бы прикрыть окна.

– Черт, – фыркает Микки.

– Почему? – спрашивает Джилл и зажимает рукой рот. – О Господи. Вы шутите?

– Я переоформлю билеты на тебя, – говорит Воорт Микки через несколько минут, когда занавеси задернуты.

– А Хью? – спрашивает Микки, подразумевая: «Расскажем Аддоницио, что происходит?»

– Нет, пока не нароем чего-нибудь еще. Доктор Таун, позвольте спросить. Вы не планировали в ближайшее время съездить к этому особому пациенту?

– Как вы узнали? – удивляется она.

Воорт кивает.

– Вполне возможно, что те, кто за вами охотится, знают, что список Мичума попал к нам. Но это их не остановило. Они по-прежнему на вас охотятся. Из этого я делаю вывод, что они работают по расписанию и готовы рисковать. И если не возражаете, еще один вопрос. Как этот пациент вообще к вам попал? В мире миллионы врачей. Скажем, иракских, сочувствующих его делу. Почему вы?

– Я наблюдала его в Саудовской Аравии, когда он был ребенком. Он мне доверяет. И у него серьезные проблемы со здоровьем.

– Какие? – спрашивает Микки.

– Я не могу об этом говорить.

– Это как? Право врача убийцы?

– А так. Я говорю вам, вы говорите кому-то еще, и в результате информацию используют против него. У него заканчиваются лекарства. Меня не допускают в лаборатории, или не дают визу, или кто-то поджидает его возле места лечения. Простите. Это противоречит моим принципам.

– Вашим принципам, – фыркает Микки.

Джилл Таун вспыхивает. Подчеркнуто не торопясь, берет с тарелки бутерброд и начинает есть. Но теперь, когда дошло до разработки плана действий, она больше не кажется ни рассерженной, ни напуганной, ни даже обиженной. Судя по всему, она спокойна и уверенна.

Воорт пока не может себе позволить судить ее. Перед мысленным взором появляется отец – его первый учитель в ремесле детектива. Они сидят за обеденным столом, и, между кусочками бефстроганова, отец говорит девятилетнему Конраду: «Ты сейчас ребенок, и для тебя закон всегда прав. Плохие парни воруют, убивают или нападают на старушек. Хорошие копы их ловят. Но если ты станешь копом, то можешь столкнуться с тем, что хорошие парни окажутся хуже плохих, но закон будет защищать плохих парней. Знаешь, как ты поступишь, когда такое случится?»

«Нет, папа».

Во взгляде отца – любовь… и сочувствие к выбору, перед которым когда-нибудь окажется сын.

«Ты будешь соблюдать закон, дружок, – говорит Воорт-старший. – Тебе это очень не понравится. Но надеюсь, ты так и сделаешь. В конечном счете закон умнее тебя. Он старше и мудрее, и ты служишь ему – а не наоборот. Но самое тяжелое испытание для полицейского – когда кажется, что закон не прав.» «Но что, если он все-таки не прав?»

«Если он настолько не прав, Конни, то уходи. Но в любом случае будь честен».

Сейчас Воорт не может уйти. Мичум мертв, а Джилл Таун может оказаться единственной ниточкой. К тому же он уже пытался уйти, и это не помогло. Кроме того, несмотря ни на что, он не в силах справиться с мощным гормональным влечением. Он самец. Он создан, чтобы плодиться и размножаться. Уже несколько месяцев он не занимался сексом и переполнен неистовствующими гормонами. И он мужчина, а мужчины всегда отказывались от карьеры ради женщин, бросались ради них под колеса, следовали за ними безоглядно, как мотыльки, летящие летней ночью на огонь.

Не видя ее ног, Воорт знает, что они сильные и стройные и что во время бега сбоку на бедрах и на икрах сзади выступают сухожилия. По тому, как висит на ней рубашка, он знает, что живот у нее плоский от занятий ходьбой и плаванием. Груди небольшие. Ребра, когда она раздевается, чуть заметно выступают. Зад крепкий и округлый. Вопреки своей воле Воорт ощущает растущее возбуждение в паху.

Он чувствует ее запах, несмотря на присутствие в комнате других запахов: ремонта, краски, пыли и обычной городской взвеси, просачивающейся – даже на тридцатом этаже – через клапаны кондиционера. От нее пахнет свежестью. Чистотой. Неразбавленной.

– Что теперь? – спрашивает Джилл Воорта, и ему приходит в голову, что она тоже ощущает физическое влечение.

– Микки проверит остальные имена в списке Мичума, потом полетит в Северную Каролину, к последнему месту службы Мичума. Я постараюсь организовать для вас охрану.

– Полицейского?

– В подобных случаях управление обычно выделяет детектива.

– А вы сами?

На другом конце комнаты Микки издает какой-то горловой звук – упрек, предупреждение.

– Ну, у меня есть чем заняться. Мне надо переговорить с разными людьми в Нью-Йорке, – отвечает Воорт. – Я не могу просидеть весь день в вашей клинике.

– Я пойду с вами. Я тоже хочу знать, что происходит.

– Вы собираетесь закрыть свою практику?

Джилл молчит. Она не может закрыть практику. «Я нужна пациентам», – говорит ее хмурый взгляд.

– В любом случае, – продолжает Воорт, – разговаривать легче наедине. Но я могу держать вас в курсе. Управление выделит для вашей охраны хороших специалистов. Кроме того, я буду тесно сотрудничать с вами, потому что вы – лучшее связующее звено, чтобы раскрутить это дело.

– Тогда поделитесь чем-нибудь уже сейчас. С кем вы собираетесь говорить?

– Мне бы хотелось, – за профессиональной невозмутимостью Воорт скрывает беспокойство, – начать с агентов ФБР, которые беседовали с вами. Хочу попробовать добраться до их досье. Может быть, там окажется Чарлз Фарбер или Лестер Леви.

– Вы считаете, что ФБР как-то замешано?

– Давайте не забудем и Белый дом, – фыркает Микки из своего угла.

– Нет, думаю, они тут ни при чем, – отвечает Воорт. – Мы уже об этом говорили. Но я надеюсь, что они смогут навести нас на след. Может быть, дело в соперничестве между группировками террористов. Или, может быть, там образуется коалиция? Какие-то союзы? Я просто надеюсь, что все есть в каких-нибудь досье.

Микки берет телефон и звонит в «Дельта эйрлайнз», чтобы узнать, сможет ли он утром вылететь в Сиэтл. Тем временем Воорт говорит Джилл Таун:

– Еще я хочу посетить Вест-Пойнт и выяснить, чем Мичум занимался в армии перед увольнением. Микки будет работать от настоящего к прошлому. Я начну с прошлого и попробую дойти до настоящего. Мичум солгал о месте работы, и это мне кажется важным. Мне надо узнать, где он работал.

– А пресса? Почему не рассказать им, что происходит? – предлагает Джилл. – Пусть все опубликуют.

– Обожаю, – говорит Микки.

– Мы не знаем, что происходит, – объясняет Воорт. – У нас нет доказательств – вообще никаких. И вот еще что. Хотите, чтобы я сейчас остался здесь? Или вы бы предпочли переночевать где-нибудь в другом месте?

Сам бы он предпочел остаться здесь потому, что доктор Таун может вспомнить что-то полезное. Она взволнованна и напугана, она уязвима, а в таком состоянии люди часто начинают болтать.

– Вам не надо оставаться. – Джилл смотрит ему прямо в лицо, и что-то в ее взгляде говорит, что она не хочет оставаться одна. Заманчиво полные губы произносят: – Я очень устала.

Но разумеется, когда Воорт настаивает на том, чтобы остаться, она выглядит благодарной. Микки надевает пальто.

– Ну, Кон, я пошел. Позвоню тебе из Сиэтла.

Потом он уходит, и Воорт остается с ней наедине. Поскольку другие комнаты закрыты, а занавески задернуты, в квартире внезапно становится тесно и как-то интимно. Такое бывает, когда впервые приходишь в дом к девушке, с которой встречаешься, и видишь ее постель, думает Воорт, только здесь настоящая постель – в спальне – накрыта пластиковой пленкой. Сегодня ночью постелью будет складной диван.

– Спасибо, что остались, – говорит Джилл Таун, когда они вместе раскладывают диван, и их руки соприкасаются, расстилая простыню, взбивая подушки. Они стоят по разные стороны постели, укладывая стеганое одеяло.

– Я лягу на полу, – говорит Воорт.

– Вы ляжете на диване, – говорит Джилл, и, кажется, даже интонации ее наполнены смыслом. – Мне случалось спать в трюмах грузовых самолетов и заирских лачугах, а один раз даже сидя на деревянном стуле в полицейском участке в Уганде. Надувной матрац – все равно что современнейший ортопедический.

– Хорошо. Я люблю надувные матрацы, – отвечает Воорт, забирая у нее матрац и начиная его надувать.

Джилл уходит в ванную комнату, оттуда доносятся звуки обычных вечерних приготовлений: открывается и закрывается туалетный столик, течет вода, жужжит зубная щетка, – точно так же бывало, когда Камилла ночевала у него дома.

Возвращается Джилл: в лимонного цвета шелковой пижаме на пуговицах, ногти на ногах покрыты красным лаком, и с новым, мятным, запахом «Крэста» или «Колгейта» – гигиеническим запахом следящей за собой женщины.

В какой-то момент свет падает на пижаму под особенным углом, и Воорт видит контур стройного бедра. Потом Джилл поворачивается спиной, и контур исчезает.

– Спасибо. – И она выключает свет.

– Это моя работа, – говорит Воорт, лежа на ее надувном матраце, под ее одеялом, в ее квартире. У него уже встало.

– Я могу сказать то же самое, – сухо парирует она. – Это моя работа.