"Стивен Кэрролл. Комната влюбленных (fb2) " - читать интересную книгу автора (Кэрролл Стивен)

Глава десятая

Наступало Рождество. И снова Волчок пробирался сквозь вокзальную толпу вместе с капитаном Босуэллом и парой рядовых. Ему было не привыкать к столпотворению на перроне, да и на специальные военные поезда он насмотрелся — в последнее время часто приходилось переводить на выезде.

Когда поезд вырвался из города, пошел снег, сначала мокрый, вперемежку с дождем, потом полетели хлопья, легкие, как яблоневый цвет на ветру. Купе у них было обставлено по высшему разряду: имелась маленькая жаровня, окна были как следует заделаны, а четверка путешественников отражалась в сияющем новеньком зеркале.

Смеркалось. Капитан Босуэлл обсуждал с солдатами события последнего футбольного сезона и время от времени прикладывался к фляжке.

— «Медведи», — заявил он касательно грядущей игры. Солдат не соглашался. Он болел за «Кливлендских баранов». — Нет, «Медведи», — упорствовал Босуэлл, — это их год[12].

Он передал фляжку Волчку. Тот, тоже отхлебнув, подумал про себя, что все любезные его сердцу ассоциации с фамилией Босуэлла как-то сошли на нет.

Они проспали ночь, завернувшись в шинели вместо одеял, а наутро прибыли в Сендай, морской порт к северу от Токио. Бомбежки разрушили часть старого города, но ко времени их приезда об ужасах войны непосредственно свидетельствовали лишь два затонувших в порту грузовых судна. Снегопад прекратился, но с Японского моря дул холодный ветер.

На этот раз они не собирались обыскивать очередную школу, библиотеку или железнодорожную станцию. У них было особое задание: предстояло допросить самое богатое семейство в префектуре. Это были не просто крупнейшие землевладельцы в стране, в их полной власти находились и тысячи работавших на этой земле людей. В голове Волчка всплывали обрывки школьных знаний о трехпольной системе земледелия. Надо в ближайшие несколько лет искоренить все эти пережитки средневекового прошлого, — может, тогда и от этой войны будет хоть какой-то прок. Здесь был особый мир, все еще погруженный в темные века, но скоро и тут настанут новые времена. Волчок трясся в армейском джипе, вооруженный, как и его спутники, пистолетом и автоматической винтовкой. И чем ближе они подъезжали к поместью, тем тверже Волчок верил в возложенную на него миссию.

Во дворе их поджидала верхушка семейного клана: отец и два сына. Один из них напомнил Волчку управляющего в лондонском отделении его банка: сухопарый, сутулый и хмурый человек. Отец, в очках и с лысиной, походил на адмирала Того[13]. Капитану Босуэллу были нужны сведения о владениях и коммерческих делах семьи. Был у него и другой интерес: в одном из принадлежащих семье складов могло быть спрятано огромное количество золота.

Они вошли в дом, и Босуэлл сразу же рявкнул, что бы все расселись за большим столом. Волчок автоматически перевел команды таким же резким тоном.

Младший сын в общих чертах обрисовал размеры имущества и земельных владений семьи. Военные недоверчиво переглянулись. Осмотр начался прямо с утра и шел с многочисленными проволочками. Волчок переводил вопросы и частенько сам повышал голос в пандан гневным выпадам Босуэлла. Все это время японцы сидели с совершенно невозмутимым видом. Они подолгу медлили с ответом, так что Волчку приходилось повторять вопросы по два, а то и три раза. Прежде чем дать ответ, они обычно негромко совещались.

— Хватит шептаться! — гаркнул в одни из таких моментов Босуэлл.

Волчок перевел соответствующим образом и даже стукнул кулаком по столу для пущей выразительности.

А японцы просто посмотрели на него. Их даже не особенно заинтересовал произведенный им грохот — досадный, но мало относящийся к делу шум. Волчок нахмурился. Они хитрят. Приветствовали их поклонами, улыбались и кивали при знакомстве, но с лиц не сходило все то же сухое выражение. Они попросту не признавали ни присутствия военных, ни возложенной на них власти, так же как не признавали самого факта оккупации. Они превращали допрос в игру и снисходили до ответа только после долгих презрительных пауз.

Сила была то на одной, то на другой стороне, как будто в этой комнате продолжали вести войну, только на менее приземленном, уже интеллектуальном уровне, как будто не было поражения и не прозвучал призыв императора стерпеть нестерпимое.

Потом отец произнес небольшую речь, в которой пытался защитить имущество семьи. Босуэлл обернулся к Волчку в ожидании перевода.

— Он просит вас понять, что они любят своих арендаторов и никогда их не обидят. Они живут с ними бок о бок на протяжении многих поколений. Помогают им в неурожай, любят их, как родных детей, а те отвечают им взаимностью.

Босуэлл смерил отца откровенно презрительным взглядом и готов был высказать ему все, что о нем думает. Манеры и осанка старика несли печать того самого средневекового высокомерия, из-за которого, по убеждению капитана Босуэлла, и заварилась вся эта каша. Но и конце концов Босуэлл всего лишь проворчал что-то нечленораздельное, будто желая показать, что иного ответа старик и не заслуживает. Ведь торжествующему победителю больше пристало одним презрительным хмыканьем сокрушить старый режим, со всеми его пороками и предрассудками.

Капитан Босуэлл и два его солдата перерыли все склады, но ничего не нашли. Волчку подумалось, что с этим рейдом все получилось так же, как и со всеми предыдущими. Они завалили его из-за спешки, из-за того, что толком не разобрались в ситуации.

Потом Волчок перевел приказ капитана Босуэлла о продаже семейных владений в соответствии с декретом о земельной реформе. Японцы кивнули с таким видом, как будто у них на такой случай был заготовлен собственный план — продать участки каким-нибудь мертвым душам. На прощание они поклонились и стояли согнувшись, пока американский джип не скрылся за углом.

Волчок вернулся в Токио с твердым намерением все исправить. Всю поездку он не мог избавиться от чувства, что Момоко от него ускользает. Он представлял, как она ходит на работу, на вечеринки, на посиделки, как она болтает с другими мужчинами, весело смеется, как свободно и щедро раздает им свои улыбки… У него перед глазами стояли все эти обходительные хлыщи, которые смешили ее — которые умели рассмешить любую женщину. Многие годы одиноких наблюдений научили Волчка одному: все начинается со смеха, и теперь сама мысль о смехе сделалась для него ненавистной. Во всех своих поездках он не находил ничего забавного, а те, кто придерживался иного мнения, казались ему подозрительными, чудилось, все они на стороне Момоко.

Волчок ехал домой и чувствовал, как весь отяжелел от гнетущих мыслей, совсем как деревья за окном — от дождевой влаги. «Конечно, такой я ей не нужен, но что делать…» — сокрушался он и еще глубже проникался сознанием своего несчастья. Конечно, каждый день без Волчка был исполнен для нее неомраченной свободы. Свободы от него. И вот он возвращался, окутанный черным облаком своей несчастной любви, и знал, что в его присутствии померкнет и солнце в небе, и блеск в глазах Момоко, и искры веселья за столом. Ну разумеется, он будет им всем в тягость. Будет все понимать и ничего не сможет поделать, так и станет таскаться повсюду с жалким видом, а черное облако несчастной любви будет таскаться за ним, как воздушный шар на веревочке. Он ее утомит. Надоест ей. Или уже надоел. Кто знает, может быть, недалек тот день, когда взгляд ее скажет, что она думает о другом.

Волчок сидел в трамвае и с почти физическим усилием старался отогнать прочь все эти мысли. Он направлялся к ней на работу и все никак не мог унять тревожное волнение от предстоящей встречи. До сих пор они смотрели друг на друга, освещенные огнем любви, слепящее сияние которого скрадывает любые несовершенства. Теперь им предстояло заново открыть друг друга. Через ведущую на Японское национальное радио стеклянную вертящуюся дверь Волчок прошел, будто на первое свидание. И все проведенные вместе ночи, казалось, ничего больше не значили. С первого же взгляда будет ясно, нужен он ей или нет. Волчок приготовился к худшему.

Но когда она подняла голову от работы, стремительно отложила прочь сценарий и почти побежала к нему, Волчок понял, что это она, его Момоко. Она обвила его руками, уткнулась ему в грудь. Наконец бросила взгляд в сторону студии, не подсматривает ли кто, и поцеловала его — опять его Момоко. Все было снова хорошо, веревочка порвалась, и темное облако улетело прочь, как воспоминание о страшном сне.

Все стало как в первые дни. И совершеннейшие мелочи вновь обрели свой волшебный смысл. Идти по улице за руку, переплетя пальцы с длинными пальцами Момоко, время от времени нежно сжимать ее руку, держать ее то крепко, то совсем слегка. На него вдруг обрушивался поток торопливой болтовни — опять радость, значит, она мало с кем разговаривала в его отсутствие и уж подавно не одаривала чужих мужчин благосклонными улыбками и смехом. А теперь, искоса поглядывая на него, выспрашивает, чем он занимался. Все было как прежде, только намного лучше. Все было хорошо. Они вновь обрели рай безоговорочного, ничем не омраченного доверия. Даже молчание звучало теперь как обнадеживающее заверение.

Они свернули за угол и, не доходя до трамвайной остановки, замедлили шаг у фруктовой лавки. Еще неделю назад ее здесь не было, иначе они бы ее непременно заметили. Она возникла на пустом месте, словно сама собой. Впрочем, настоящее чудо было в другом: перед лавкой были выставлены свежие, только что срезанные цветы. Не более полудюжины ведер, но и этого хватало, чтобы весь тротуар вспыхнул красно-желтым пламенем. Город оживал. Они залюбовались цветами, а когда из глубины лавки вдруг неслышно появилась немолодая хрупкая хозяйка, Момоко поклонилась и осторожно вынула из ведра красную розу. Ей подумалось, что лавочка открылась здесь очень кстати. Ведь город нуждался в цветах не меньше, чем в рисе, — конечно, люди будут покупать их, чтобы принести свет в дома.

Низко стоявшее солнце залило расчищенный бульдозерами пустырь, и мутные лужи вдруг зазолотились под его косыми лучами. Момоко помахала розой прямо у Волчка под носом, но тот только и мог, что завороженно смотреть на нее.

— Замри!

Она замерла.

Такая дерзость — смотреть ей прямо в глаза. И все-таки он посмотрел. Непонятно, какого они цвета, синие или зеленые. В конце концов он решил, что они сине-зеленые. Он такого цвета нигде больше не видел, его и не найти больше нигде, только в глазах Момоко. Поразительное ощущение. Чем дольше он смотрел, тем глубже его затягивало. Волчок вспомнил те времена, когда он почти совсем не знал ее и мог лишь поглядывать на нее украдкой, исподтишка. Как ему хотелось тогда потеряться в ее глазах. А теперь он мог это сделать. Она была одновременно такой родной и такой незнакомой, так взволнованна и так бестрепетна. В том, как он смотрел на нее, неотрывно и долго, была и нежность, и непристойность, это было и подтверждение его бесконечной любви, и надругательство над этой любовью. Он еще долго смотрел на нее по праву сокровенной близости, со спокойной уверенностью любовника и одновременно с бесстыдством докучливою чужака. И Момоко не отводила глаз, смотрела открыто и без смущения и лишь время от времени вспоминала о том, что вокруг ходят люди и они с Волчком являют собой достаточно странную картину.

Момоко вновь взяла его руку, и они пошли дальше сквозь толпу, мимо расчищенных пустырей, обугленных зданий, успевших зарасти травой и цветами, — пошли к трамвайной остановке.

Комната Момоко вновь стала их святилищем. Они лежали на футоне и тихонько беседовали, сверху на них лился приглушенный свет лампы, и только случайные гудки автомобилей напоминали о том, что за стенами комнаты тоже существует мир. На полу стояли две тарелки с остатками привезенной Волчком консервированной ветчины. Они уже выпили последнее саке из того самого лакированного кувшинчика, что привлек внимание Волчка в их первый вечер. Казалось, что с той поры прошла целая вечность, да и сам он стал совсем другим. Оглядываясь на те времена, Волчок видел малого ребенка, а не взрослого мужчину, которым он вроде как уже был два месяца назад.

Они никогда больше не вспоминали о глупом недоразумении, которое чуть не стало для них роковым. Не то чтобы они напрочь о нем забыли, просто решили, что всякое бывает. Ну, случилось. Теперь это позади. Момоко опять смотрела на него сияющими глазами влюбленной женщины. Она призналась, что в первые недели их романа с ней произошло нечто удивительное: она будто стала вся просвечивать, кожа обрела какую-то особую прозрачность и глаза стали ясными и заблестели, как никогда прежде. Конечно, окружающие прекрасно понимали, в чем дело, — ведь причина была черным но белому написана у нее на лице. Сейчас в ее глазах снова читалось то же самое, и Волчок снова ничего не боялся. Сорвавшийся с цепи демон больше не метался в его голове — его будто вытряхнули оттуда, как осадок из кувшинчика для саке.

Интересно, почему никому не пришло в голову написать о счастье, думал Волчок, быстро шагая к Момоко по людной улице. Наверное, потому, что счастливые люди слишком заняты своим счастьем. Им жалко времени на размышления вроде: ах, если бы быть тем-то или там-то, они не оглядываются назад и не заглядывают в будущее, они просто проживают каждое мгновение настоящего. К тому же чужое счастье в лучшем случае кажется скучным, а в худшем — служит горьким напоминанием о том, что оно, в принципе, бывает на свете.

Волчок старался поскорее пробраться сквозь наводнившую тротуар толпу. Сосредоточенно глядя под ноги, он вспоминал, как в кругу его кембриджских приятелей было принято иронизировать по поводу счастья. Интересно, а был ли кто-нибудь из них действительно счастлив? Волчку вдруг подумалось, что невелика наука — с презрением отвергать чужое счастье. Когда он наконец поднял глаза, Момоко уже выходила ему навстречу из дверей радиоцентра. Подкрадывались сумерки, низкие облака зубчато громоздились на линии горизонта. На ее губах играла все та же улыбка, в походке была все та же радостная стремительность. Совсем как у него. А теперь вся ночь впереди. Волчок ждал этого момента весь день и знал, что с его наступлением окончательно утратит привычное чувство времени. Надо постоянно помнить о важности момента, не то ночь закончится прежде, чем он успеет как следует насладиться ею.

Волчка отправили бродить по холмистым улочкам квартала Кодзимачи. Момоко не велела ему возвращаться домой на протяжении часа — готовила ему какой-то сюрприз. Это требовало времени, но, право же, стоило того. Что ж, почему бы нет — заинтригованный Волчок вышел на свежий прохладный воздух, совсем как отец семейства, совершающий прогулку перед ужином. Ну конечно, столько времени может уйти только на стряпню. Он шагал по улицам, согреваемый соблазнительными картинами: тонко нарезанная рыба, угри в сладком соусе, соления и свинина. Нарисованные его голодным воображением — картины отличала редкая живость, на мгновение даже показалось, будто в воздухе повеяло имбирем. Слава богу, низко нависшие в небе тучи вроде не собирались проливаться дождем и было недостаточно холодно для снегопада.

Наконец он в прихожей сбросил промерзшую шинель, оставил ботинки у порога, поспешно затворил дверь. Но не учуял вожделенных запахов. Все было тихо. Заинтригованный, даже насторожившийся, Волчок пристально вглядывался в полумрак и поначалу ничего не мог разобрать.

Она сидела у окна, с опущенными долу глазами, поджав ноги. Волчок встал как вкопанный. Ему было больно, будто от резкого удара какой-то невидимой руки, что внезапно преградила ему путь и выбила из привычной колеи. Так вот что заняло столько времени. Медленно, все еще чувствуя в груди боль от воображаемого удара, он опустился на колени напротив, не зная, что теперь нужно делать, — заговорить или молча ждать. Одно было ясно: правила этой игры ему неведомы, что будет дальше — непонятно, остается просто сидеть и ждать.

Момоко подняла голову — на Волчка пристально смотрели глаза незнакомки, чужестранки, глаза из какого-то неведомого мира. Его американские сослуживцы назвали бы это нокаутом. Потрясение было неожиданным и сильным, внутри у Волчка будто перевернулось что-то бесконечно важное, как, бывает, в один неосторожный миг переворачиваются человеческие жизни. Волчок знал по книгам, как можно, не моргнув глазом, влюбиться и так же мгновенно разлюбить. Ему доводилось читать про юных девушек, что за долю секунды читали всю свою судьбу в глазах незнакомцев, про мужей, что решали уйти от своих жен, пока подносили к сигарете зажженную спичку. Такое случается, и почему-то Волчок был уверен, что сейчас это случилось с ним. Так сбившийся с дороги путник останавливается, глядит no сторонам, дивится собственной беспечности и гадает, куда это его занесло.

Вот и Волчка охватила такая же щемящая тревога, она застучала в висках, забилась в пульсирующих венах, дошла до кончиков пальцев рук и ног. У него вспотели ладони, а голова стала будто пустая. И тут в мозгу его всплыло слово «заблудший». Не чужак, не иностранец, он попросту заблудился. И будет все сильнее сбиваться с пути с каждым шагом вглубь этой неизведанной территории, один, без компаса, без карты. Что из этого всего может выйти? Кто эта женщина, которую он знал как Момоко? Разве она экзотическая кукла, чтобы повертеть ее в руках, или картинка в журнале, чтобы глубокомысленно разглядывать ее, развалившись в кресле посреди гостиной за тысячу миль отсюда? Нет, это он оказался в ее мире, и первым его побуждением было — Волчок едва решался признаться в этом самому себе — бежать. Уйти восвояси, пока он не забрел слишком далеко. И без того глубокое потрясение было еще труднее пережить оттого, что случилось все в их комнате, коснулось самого сокровенного.

Хладнокровно, не спеша он разглядывал ее лицо, бесстрастно изучая отточенные многовековым каноном черты японской красавицы. И вместо своей Момоко созерцал эту новую женщину. Так живущий вдали от родины изгнанник смотрит порой в окно, видит чужой пейзаж под чуждым небосводом и досадливо вдыхает сухую пыль. Волчок больше не казался себе заблудившимся путником, скорее мечтателем, который долго разглядывал карту далекой страны, а потом отложил ее и остался дома, радуясь, что не ввязался в сомнительную авантюру. Но что, если этот страх лишь оборотная сторона возбуждения, может быть, его слишком взволновала происшедшая в ней перемена, этот новый экзотический образ, по которому он издавна томился? Странный облик Момоко и отпугивал, и манил его, словно два Волчка спорили между собой, один уговаривал уйти, другой не желал ничего слушать и готов был переступить порог этого незнакомого мира, завороженный его пугающим, но неодолимым очарованием.

Ее черные волосы были забраны в тугой сложный узел, из которого торчала большая перламутровая шпилька. А под ними было не лицо его Момоко, а белая маска. Не осталось и следа прозрачной, нежной кожи, которую он когда-то сравнивал с тончайшим фарфором. Теперь у нее были угольно-черные ресницы и брови, карминно-красные губы. Маска смотрела на него глазами, которые казались то бесконечно родными, то совсем чужими. Причем переход был настолько неуловим, что Волчок никак не мог толком определить, чей это взгляд на этот раз, его Момоко или той, другой женщины. Густо наложенный грим еще не высох, набеленные щеки и накрашенные губы влажно блестели, освещенные двумя свечами, которые она поставила по обе стороны от себя. И все же, завороженный необычным зрелищем, он тосковал но естественной прелести свежих губ и нежной кожи, по лицу, которое можно было поцеловать и погладить, в то время как на эту маску можно было только смотреть. Волчок с детства помнил отвратительный привкус пудры и румян на размалеванных, как театральные маски, лицах лобызавших его теток. Сейчас он глядел на эту кукольную головку напротив и снова чувствовал на губах тот же приторный вкус.

Волчок опустил глаза. Его взгляд затерялся в великолепии тяжелого шелкового кимоно, которое Момоко тщательно обернула вокруг себя, пока он бродил по улицам в предвкушении вечернего пиршества. Волчок не мог точно определить цвет кимоно: было оно красным, пурпурным или багровым? А может быть, все три цвета вместе — он такого никогда раньше не видел. Буйные извивы прихотливого орнамента волнами сбегали с плеч и закручивались в нарядный водоворот на длинных рукавах с тщательно уложенными и застроченными складками. Узор, казавшийся поначалу беспорядочными завитками, обернулся при ближайшем рассмотрении огромной яркой бабочкой. Еще минута — и она упорхнет, взмахнув шелковыми крыльями. Завязанный спереди пояс-оби приподнимал маленькую грудь. Волчок знал, что на женское кимоно уходит около двенадцати с половиной метров материи, — его подол шлейфом расстилался по полу, напоминая придворное бальное платье времен поздней империи.

Казалось, тесная квартирка Момоко едва вмещала роскошное одеяние. И облаченная в него хрупкая Момоко непонятным образом заполнила собой всю комнату. Они все еще не проронили ни слова. Волчок утратил чувство времени и сам не знал, давно ли пришел, давно ли сидит напротив этого раскрашенного создания. Не дольше минуты? А может быть, все пять? Или даже десять? И дело было вовсе не в торжественной пышности наряда, а в женщине, которую этот наряд облекал. Его потрясло, что она затеяла весь этот спектакль, что могла так разительно, до полной неузнаваемости, преобразиться. Волчок уже и сам не знал, кто смотрит на него этими знакомыми и одновременно чужими глазами: вроде Момоко, но уже не его Момоко, а какой-то совсем другой человек. Маска сидела на ней так естественно — и это тоже потрясло Волчка. Вот, подумалось ему, женщина, способная сменить столько масок, сколько требуют ритуал и правила игры.

Она заговорила, и снова это была не его Момоко. Неужели белила, краски и яркие шелка обладают такой силой? Она что, и голос изменила? Или это он стал воспринимать его по-другому, одурманенный этим зрелищем? Как бы там ни было, так Момоко никогда раньше не разговаривала. Она обратилась к нему с формальной учтивостью, будто видела впервые. У него было сегодня много дел? Выдался тяжелый день? Конечно, она понимает, день был непростой. Но теперь все позади. Разве она не знает, что вечером мужчине необходимо расслабиться и стряхнуть с себя все заботы прожитого дня, каким бы трудным он ни был? Не доводилось ли ему наблюдать за кошкой, как она греется на солнышке после дождя, будто пытаясь впитать каждый теплый лучик? Или, повздорив с другой кошкой, сладко потягивается, стряхивая само воспоминание о неприятном событии? Еще минуту назад она была настроена на воинственный лад, шерсть ее стояла дыбом и она была готова сразиться с целым миром. А теперь невозмутимо вылизывает и приглаживает лапой свою шкурку, ей и дела нет до окружающих. Неужели он никогда этого не видел? Жаль, людям есть чему поучиться у кошек. Она помедлила и улыбнулась, будто кукла, которую искусный мастер научил улыбаться совсем как люди. Да уж, подумал Волчок, она вот-вот спросит, как его зовут и чем он занимается. Впрочем, нет, она не позволит себе столь неуместного любопытства.

Момоко предложила ему чаю — оказывается, между ними стоял маленький поднос с чайником и чашкой. Волчок до сих пор не проронил ни слова и чувствовал, что именно этого от него и ждут. Все, что надо, — сидеть вот так, расслабленно и спокойно, позволять за собой ухаживать и чувствовать, как с него постепенно спадает груз дневных забот. К тому же ему вовсе не хотелось разговаривать, ее голос будто погрузил его в блаженный полусон. Вот и хорошо, он помолчит.

И тут случилось нечто странное: Момоко всего лишь протянула руку, чтобы взять маленький чайник, а Волчка внезапно охватило неожиданное, непонятное чувство. Прежде чем взять чайник, она медленно оттянула кверху рукав, обнажив запястье и часть руки. Момоко разливала чай и неспешно болтала бог знает о чем, а он все сидел, как в трансе, и очарованно глядел на ее тонкие пальцы, точеную кисть и бесстыдно открытую нежную руку, которую она выставила напоказ без всякого смущения, будто делала дело, для которого необходимо отвернуть рукав. И как это он раньше не замечал всего совершенства ее рук и запястий, он их будто вовсе не видел, а если и видел, то красота их никогда не волновала его так, как сейчас. Верный привычке все анализировать, Волчок попытался продумать природу этого непостижимого волнения. Трудно поверить, но в такое мучительное, тревожное возбуждение приходят подростки, увидев ненароком, в трамвае или на киноэкране, мелькнувшую над чулком полоску голого бедра. К нему вернулось это забытое ощущение, казалось навеки ушедшее вместе с далеким отрочеством, принадлежащее совсем другой эпохе. И причиной тому — вот эта женщина, эта другая, незнакомая Момоко, преображенная столь разительно, что он даже не знал, что именно его так взволновало. Волчок невольно спрашивал себя, как часто и с кем эта другая Момоко прибегала к подобному маскараду.

Так грациозные движения ее рук незаметно поставили его перед головокружительной бездной нескончаемых догадок, и Волчку с трудом удавалось балансировать на ее краю. Кисти скользили то вверх, то вниз, бледные пальцы то разворачивались веером, то снова смыкались и опять раскрывались, как брошенное в воду оригами или дивный экзотический цветок, доступный только его взорам.

Он механически пригубил чай и, не глядя, поставил чашку обратно на поднос, ему будто и дела не было до зеленоватого напитка, на приготовление которого она потратила столько сил. Момоко с укором поглядела на него. «Как же так, — сетовал ее взор, — я любовно и заботливо готовила этот чай, как когда-то, много лет назад, готовили моя мать и моя бабушка. В те времена людям было некуда спешить и все, что они делали, делалось как подобает. Я истолкла чайные листья, приготовила заварку, я научилась этому у моей матери, а та — у своей матери. Когда-то бабушка носила это кимоно и подавала своему мужу чай в конце каждого трудного дня. Так что не пей так бездумно, Волчок, не отставляй чашку. Вот, выпей еще, насладись вкусом и ароматом, не пожалей времени, Волчок, ведь и я не пожалела времени на то, чтобы приготовить этот чай, и в этой чашке я даю тебе мой мир». Момоко подняла на него глаза и протянула чашку, предлагая отведать успокоительного эликсира. Казалась, она предлагала самое себя. И Волчок снова неторопливо отхлебнул, теперь он пил совсем иначе, смакуя каждый глоток, а потом кивнул с неподдельной благодарностью. Лицо Момоко тут же засияло знакомой улыбкой. Вот она, его Момоко, никуда она не делась, просто спряталась под слоем пудры и белил.

Потом она взялась за лежавший рядом трехструнный инструмент и играла ему и пела, а Волчок неспешно пил чай, и с каждым глотком, с каждым звуком уходили прочь его тревоги и страхи. Момоко пела нехитрую народную песенку про приход весны и про цветок, что расцвел слишком рано, так что холодный ветер оборвал его лепестки. Мелодия была совсем как сидевшая перед ним Момоко — и знакомая, и непривычная одновременно. Конечно, он слышал ее раньше, но не всю, а только пару тактов.

Момоко доиграла, положила самисен на пол, и спектакль окончился.

— Ну что, работяга несчастный, расслабился?

Но если Момоко отложила роль вместе с инструментом, то Волчок так и не нашел дороги домой.

Надо было как-то разрушить чары, и она резко наклонилась к нему, целуя ярко накрашенными губами. Волчок вышел из оцепенения, разразился громкими протестами и стал оттирать свой перепачканный красным рот.

— И долго ты это все на себя намазывала?

— Целую вечность.

— Ну и как ты себя под этим чувствуешь?

— Чудовищно, не представляю себе, как они в таком ходят.

— Но это… Просто удивительно, — Волчок впервые решился дотронуться до кимоно, — такая изящная, тонкая работа. Легкое…

— Тяжеленное. Бабушкино, почти неношеное. Она в нем покорила сердце дедушки. Больше всего он любил момент, когда она разливала чай и тихонько оттягивала назад рукав, так что он мог украдкой полюбоваться на ее запястье и руку. Ты ж понимаешь, до свадьбы он ничего больше и не видел. Но этого было достаточно. Он мне даже как-то сказал, что порой этого бывало более чем достаточно. Можешь себе такое представить?

Она улыбалась, и было трудно понять, насколько искушенной была эта улыбка. Волчок снова не мог сказать, кто это улыбается — его Момоко или раскрашенная кукла. Ведь лицо ее все еще скрывала маска, и она в любой миг могла ускользнуть прочь и снова войти в роль той женщины.

Вернувшись из ванной с вымытым лицом, Момоко присела у чайного подноса и со смирным, покорным видом исполняющей свой долг гейши посвятила его в искусство развязывания оби. Возможно, бабушкино кимоно и несло на себе печать иных времен, когда умели чувствовать тоньше и влюбленные были счастливы бросить восхищенный взор на запястье, но, когда Волчок наконец разобрался с поясом и кимоно распахнулось, оттуда, как Венера из шелковой раковины, появилась современная девушка, или, как говорили японцы, модан гару.

Его Момоко вернулась и приняла Волчка в, казалось бы, привычные объятия. А ему подумалось, что вот он вернулся во вроде как знакомые места и вдруг обнаружил, что никогда тут раньше не был.