"Джон Ле Карре. Русский Дом" - читать интересную книгу автора

Скотту Блейру. Но только самому Скотту Блейру... В знак глубочайшего
доверия".
"Она и мне доверяет", - подумалось ему. Потом он перевернул конверт. На
обратной стороне ничего не было.
И поскольку ничего больше из запечатанного коричневого конверта узнать
было нельзя, а читать почту Барли или кого бы то ни было Ландау не считал
возможным, он снова открыл "дипломат" и, порывшись в отделении для почтовой
бумаги, вынул простой конверт с напечатанной на клапане изящной надписью:
"Стенд мистера Николаса П. Ландау", вложил в него коричневый конверт и
заклеил. Потом небрежно написал на нем имя "Барли" и положил в отделение с
пометкой "Разное", где хранилась всякая всячина, например визитные карточки,
которые ему зачем-то всовывали незнакомые люди, или листочки, где были
записаны мелкие просьбы: редакторше из издательства требовались стержни для
ее "Паркера", сотруднику из Министерства культуры - майка с собачкой Снупи
для племянника; вот и сотрудница "Октября", которая случайно проходила мимо,
когда он закрывал свой стенд, тоже попросила об одолжении.
Ландау сделал это, повинуясь инстинкту, хотя никакого профессионального
обучения не проходил. Просто он понимал, что конверт этот следует держать
как можно дальше от тетрадей. Если тетради чем-то грозят, пусть их ничто не
связывает с письмом. И наоборот. Он действовал совершенно правильно. Наши
самые опытные и эрудированные инструкторы, до тонкости знающие все приемы
нашей Службы, ничего другого ему не посоветовали бы.
Только после этого он взял три тетради и освободил их от резинки, все
время прислушиваясь, не раздадутся ли в коридоре шаги. Три потрепанные
русские тетради, отметил он и, выбрав верхнюю, внимательно осмотрел ее со
всех сторон. Картонная обложка со смазанным рисунком, матерчатый корешок
истрепан. Двести двадцать четыре страницы низкокачественной бумаги в еле
заметную линеечку - в свое время он торговал канцелярскими принадлежностями
и немного во всем этом разбирался. Такие тетради можно купить в любом
советском писчебумажном магазине примерно за двадцать копеек, при условии,
конечно, что вы зашли туда именно в тот день, когда завезли товар, и встали
в нужную очередь.
Наконец он открыл тетрадь и уставился на первую страницу.
Она чокнутая, подумал он, пытаясь побороть отвращение.
Она в лапах психа. Бедняжка.
Бессмысленные каракули, нацарапанные пером и тушью немыслимой
скорописью, вдоль, поперек, на полях, по диагонали - по уже написанному,
словно резолюции. Повсюду дурацкие восклицательные знаки и подчеркивания.
Что-то по-русски, что-то по-английски. "Создатель создает создателей", -
прочел он по-английски. "Быть. Не быть. Противобыть". А потом дурацкий взрыв
французского о войне глупости и о глупости войны и следом рисунок -
заграждение из колючей проволоки. Большое спасибо, подумал он и перевернул
несколько страниц, покрытых безумными надписями настолько густо, что между
ними едва проступала бумага. "Потратив семьдесят лет на разложение народной
воли, мы не можем ожидать, что она вдруг воскреснет и спасет нас", - прочел
он. Цитата? Мысль, пришедшая ночью? Непонятно. Ссылки на авторов - русских,
латинских и европейских. Что-то о Ницше, Кафке и других, о ком он никогда не
слышал и кого тем более не читал. Опять о войне, на этот раз по-английски:
"Старики объявляют ее, а сражаются молодые, но сегодня сражаются и младенцы,
и старики". Перевернув очередную страницу, он не увидел ничего, кроме