"Джон Ле Kappe. Шпион, выйди вон!" - читать интересную книгу автора

уже был порядочно пьян, хотя и держался прилично, но слово "объяснение",
пока они неуверенной походкой шли вдоль набережной Темзы, захватило его
целиком.
- "Объяснение" в смысле "причина" или "объяснение" в смысле "повод"? -
вопрошал он, став еще меньше похожим на самого себя, чем на Билла Хейдона,
чей довоенный оксфордский стиль полемики в те дни, кажется, был у всех на
слуху. - Или "объяснение" в смысле "образ жизни"? - Они если на скамейку. -
Они не должны давать мне объяснений. Я могу изложить им свои собственные
объяснения, черт побери. И это не то же самое, - подчеркнул он, пока Гиллем
заботливо усаживал его в такси, давал водителю деньги и называл адрес, - это
не то же самое, что сформировавшаяся терпимость, которая проистекает из
желания плюнуть на все.
- Аминь, - сказал Гиллем, смотря вслед удаляющейся машине и полностью
отдавая себе отчет в том, что по правилам Цирка их дружба - такая, какой она
была, - в эту минуту прекратилась. Наследующий день Гиллем узнал, что
большинство голов полетело, и что Перси Аллелайн вот-вот должен был
возглавить Цирк в должности исполняющего обязанности шефа, и что Билл
Хейдон, ко всеобщему радостному изумлению, которое, вероятнее всего,
проистекало из устойчивого раздражения по поводу Хозяина, будет служить у
него в подчинении или, вернее, как говорили наиболее проницательные,
подчинит его себе.
К Рождеству Хозяин был мертв. "Скоро они доберутся и до тебя", -
сказала Мэри, которая рассматривала все эти события как второй штурм Зимнего
дворца. Она заплакала, когда Гиллем отбывал в брикстонскую ссылку, чтобы, по
иронии судьбы, заполнить ячейку Джима Придо.
Поднимаясь по четырем ступенькам к Цирку в тот дождливый полдень в
понедельник, всецело поглощенный перспективой тяжкого преступления, которое
ему сегодня предстояло совершить, Гиллем прокрутил эти события у себя в
мозгу и решил, что сегодняшний день может стать началом его возвращения.
Предыдущую ночь он провел в своей просторной квартире на Итон-Плейс в
обществе Камиллы, долговязой студентки консерватории с красивым печальным
лицом. Хотя ей было не больше двадцати, ее черные волосы уже успели
подернуться сединой, будто она пережила какое-то потрясение, о котором,
впрочем, никогда не рассказывала. Другим проявлением все той же скрываемой
ею душевной травмы, наверное, было то, что она не ела мяса, не носила
кожаных вещей и не пила ничего спиртного; и только в любви, как показалось
Гиллему, она освобождалась от этих таинственных оков.
Все утро он просидел в одиночестве в своем чрезвычайно тусклом кабинете
в Брикстоне, фотографируя документы Цирка. Перед этим он получил из своего
личного оперативного набора миниатюрную фотокамеру; проделывал он это
довольно часто, чтобы не потерять сноровки. Кладовщик спросил: "Для дневного
света или электрического?" - и они провели дружескую дискуссию о зернистости
пленки. Он попросил секретаря, чтобы его не беспокоили, закрыл дверь и
принялся за работу, тщательно следуя инструкциям Смайли. Окна располагались
довольно высоко. Сидя, он вообще видел только небо и верхушку новой школы в
глубине улицы.
Он начал со справочных материалов из своего личного сейфа. Смайли
установил очередность. Сначала справочник персонала, предназначенный лишь
для старших офицеров, который содержал домашние адреса, номера телефонов,
номера и псевдонимы всего "домашнего" персонала Цирка. Затем свод правил и