"Трумэн Капоте. Музы слышны (Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде) " - читать интересную книгу автора

ниже их обычного гонорара, тем более что платежи будут производиться
наполовину "в долларах США в виде банковского чека в Нью-Йорке, а
остальное - наличными, в рублях по официальному обменному курсу".
(Общеизвестно, что официальный курс - это чистейший произвол: четыре рубля
за доллар. Насчет того, каким должен бы быть обменный курс, мнения
расходятся, но в Москве на черном рынке за доллар дают десять рублей, а если
человек, рискуя Сибирью, вывезет валюту за границу, то получит в Швейцарии
всего один доллар за пятнадцать рублей.) В дополнение к этим финансовым
соглашениям пункт 5 обещал также, что министерство предоставит компании
"бесплатное проживание и питание в отелях первого класса, проезд в спальном
вагоне и питание в вагоне-ресторане. Далее, как решено и согласовано,
министерство берет на себя все расходы по перевозке участников компании, а
также по транспортировке ее сценического оборудования в Советский Союз и по
территории СССР, а также обратно, до европейской границы Советского Союза".
В общем и целом русские вкладывали примерно 150 тысяч долларов. Это
была не филантропия, а трезвый расчет. Если все спектакли пройдут с
аншлагами, в чем никто не сомневался, то министерство получит вдвое больше
вложенного, то есть общая сумма доходов с гастролей составит 300 тысяч
долларов. С другой стороны, исходя из контракта "министерство - компания" и
из закона о доходе относительно себестоимости, получалось, что Эвримен-опера
будет нести убытки в размере примерно четырех тысяч долларов в неделю.
Оставалось верить, что Брин придумал, как эти убытки покрыть. "Но что именно
он придумал - не спрашивайте, солнышко, - говорила миссис Гершвин. - Это
тайна, покрытая мраком".
Пока миссис Брин развивала тему "ударов в сердце", вернулся с репетиции
ее муж. Не хочет ли он выпить, спросила она. Хочет, и очень даже. Чистого
бренди.
Брину лет сорок пять. Он среднего роста и прекрасно сложен, чего нельзя
не заметить из-за его пристрастия к узким брюкам и приталенным пиджакам а-ля
Эйзенхауэр. Рубашки он носит черные или пурпурные, сшитые на заказ. У него
редеющие белокурые волосы, и он всегда - на улице и дома - ходит в черном
берете. Лицо его, тонкое, бледное, со впалыми щеками, принадлежит как будто
двум совершенно разным людям, в зависимости от того, серьезен он или
улыбается. В серьезные моменты, длящиеся иногда часами, оно превращается в
мрачную, застывшую маску, как будто он позирует фотографу, велевшему не
двигать ни одним мускулом. В такие минуты неизменно вспоминаешь, что Брин,
как и его жена, играл на сцене - и не кого-нибудь, а Гамлета, в спектакле,
который гастролировал после войны в Европе и шел даже в подлинном Эльсиноре.
Но стоит Брину отвлечься от забот или чем-нибудь заинтересоваться, как лицо
его переполняется жизнью и мальчишеской веселостью. Сквозь мнимую
недоступность и отчужденность вдруг проступает что-то застенчивое, милое и
простодушное. Может быть, именно этой двойственностью объясняется то, что
какой-нибудь сотрудник Эвримен-оперы ворчит: "С мистером Брином никогда не
знаешь, чего ждать", - а через несколько минут от него же слышишь: "Его кто
угодно обхитрит. Уж очень он добрый".
Брин глотнул бренди и поманил меня в ванную, показать, как работает
игрушечный кораблик. Это было оловянное каноэ, которым управлял заводной
индеец.
- Колоссально, правда? - говорил он, глядя, как индеец гоняет каноэ по
ванне. - Что-то невероятное!