"Синдром Феникса" - читать интересную книгу автора (Слаповский Алексей Иванович)

Часть четвертая

Рената перепугалась:

— Что с тобой, Гошенька? Тебе в больницу надо! Пойдем, я отвезу!

— Не трогай человека! — довольно резко сказала Татьяна. — У него уже все в порядке. Да, Георгий?

— Какой Георгий? Что происходит?

Георгий тряхнул головой, потер ладонями глаза, встал, осмотрелся.

Рената, увидев, что с ним действительно все в порядке — по крайней мере, внешне, обрадовалась:

— Это оттого, что ты работаешь много. Да ночь почти не спал, — напомнила она ему, приятно улыбнувшись. И метнула, конечно, быстрый взгляд на Татьяну.

— Садись и поешь, — посоветовала Георгию Татьяна, проигнорировав этот взгляд. — А потом поспать хорошо бы.

— Здесь, что ли? — брезгливо огляделась Рената. — Он ко мне переехать собрался, между прочим. Какой ты встрепанный у меня! — Рената протянула руку к голове Георгия, но тот уклонился и сказал:

— Извините, я вас не знаю!

— Что?! Это у нас шутки такие?

— Какие шутки, не знаю я вас, сказал же!

— Вот мы как себя ведем! — закричала Рената. — Способ известный: сначала голову заморочил, залез в постель, вел себя безобразно, попользовался, а потом — ничего не знаю, ничего не помню! Дружок, со мной такие номера не пляшут! — Рената забыла о своей интеллигентности, которую так старательно в себе воспитывала, и перешла на привычный торговый лексикон. — Не хочешь по-хорошему, будет так, как я захочу, понял? Сейчас пойду на экспертизу к гинекологу, а потом со справкой — в милицию! И сядешь у меня за изнасилование!

— Очень красиво! — закричала и Татьяна. — Мужчину обманом затащила к себе, а теперь тюрьмой грозит! Ясно, он с такой шалашовкой только по решению суда будет жить! — она тоже перешла на знакомые и ей не хуже Ренаты торговые интонации. — Он со мной живет — нормально, как муж, поняла? А тебя просто пожалел один раз!

Татьяна брякнула это, то есть насчет того, что Георгий с нею живет, как муж, не подумав. Мысленно охнула, но тут же решила: сказано — так сказано. Надо держаться теперь этой линии.

— Ах ты… — Рената набрала воздуха, чтобы выпалить все, что думает о Татьяне, но тут Георгий громко и внятно сказал:

— Помолчите обе!

Женщины умолкли. Смотрели на него. Вернее, всматривались.

В глазах Ренаты он остался прежним: сильным, разумным, уверенным.

Татьяна же видела больше. Если раньше Гоша был сперва сущим ребенком, потом превратился в порывистого подростка с малоосмысленными поступками, потом — в задумчивого мужчину, решающего про себя серьезные вопросы, то теперь, она сразу поняла, стал уже человеком не размышлений, а дела. И Георгий это тут же подтвердил своим поведением.

— Так, — сказал он. — Без крика, без эмоций. Что случилось?

— Случилось то, что ты пошел за вещами, а она тут что-то с тобой сделала! — поторопилась объяснить Рената.

— Что сделала? — спросил Георгий.

— Ничего я не сделала! — отрицала Татьяна.

Она понимала, что Георгия в теперешнем состоянии интересуют не детали, а общее положение вещей. И поспешила это положение обозначить:

— Суть такая: ты сейчас опять потерял память. А до этого тут жил. У меня. Фактически моим мужем.

— Почему?

— Потому что тебя это устраивало.

— Да не устраивало его это! — возразила Рената. — Он ко мне собрался уйти!

— Он тебя не знает, ты разве не слышала? — напомнила ей Татьяна.

— А тебя?

— Конечно! — уверенно ответила Татьяна. — Ведь знаешь, Георгий? Да?

Георгий переводил взгляд с одной женщины на другую.

— Вас — точно не знаю, — сказал он Ренате. — А вас… Припоминаю…

— Ну, а я что говорила! — обрадовалась Татьяна. — Давай садись, поешь — и окончательно все вспомнишь! Моего борща никто забыть не может!

Георгий, недоумевая, машинально сел за стол — не ради борща, а ради более устойчивого положения, потому что голова у него слегка кружилась.

Это прибавило Татьяне уверенности.

— Извините, до свидания! — сказала она Ренате. — Как-то странно вообще: в чужой дом ворвались, чужому мужчине претензии предъявляете! А если что было, то не придавайте значения, у Георгия случается: что-то сделает, а потом не помнит. Болезнь такая. А вы этой болезнью воспользовались!

Рената растерялась.

— Совсем ничего не помнишь? — спросила она Георгия.

— Нет.

— Нет, но как же… Так с тобой… Всю ночь… Ну, ладно. Я никогда не напрашивалась! — вспомнила Рената наконец о своей гордости.

И, опустив руки, пошла к двери.

Там остановилась и, не оборачиваясь, жестко сказала:

— Работу чтобы закончил мне! В три дня!

Она вышла, а Георгий спросил:

— Какую еще работу? Женщина, объясните, как я сюда попал?

Татьяна объяснила. Она рассказала все, не упомянув только о деньгах, потому что не знала, как подступиться к этому вопросу, зато на свой страх и риск добавила то, чего не было:

— Ну, и получилось так, Георгий, что по причине, что тебя найти и опознать не смогли, ты тут остался, прижился, работаешь… Ну, как муж мне, получается.

Жили бы они где-нибудь в безлюдной глуши или на необитаемом острове, Татьяна могла бы сочинить Георгию вообще всё: дескать, как родился, так тут и находишься, и я давно твоя жена, и дети — твои. И были бы они счастливы всю оставшуюся жизнь. Но Чихов не безлюдная глушь и не остров, кругом соседи, они все Георгию объяснят и расскажут. Кроме, конечно, одного: кем он был по отношению к Татьяне, это дело личное, семейное, никому не известное, можно смело фантазировать.

Георгий выслушал и начал задавать вопросы:

— То есть я даже не выяснял, кто я?

— Почему? Мы к врачу ходили. Милиция розыск объявила.

— И?

— Результатов нет. Харченко Виталий, он этим занимался, начал сочинять, будто ты чуть ли не преступником был.

— Я?! Что за чушь!

— Думаешь, нет?

— Да быть того не может! Я совсем без вещей пришел?

— Совсем.

— И денег не было?

Опять эта тема…

Предыдущим Гоше и Георгию Татьяна соврала бы, а тут почувствовала — не может. Очень уж прямо и твердо смотрит мужчина. Такому не соврешь, а соврешь — тебе же будет неприятность.

Татьяна принесла из тайника деньги.

Георгий не удивился. Ворошил в руках.

— Было десять тысяч, я взаймы брала, но вернула, тысячу ты израсходовал, остальное цело, можешь посчитать.

Георгий быстро пролистал пачку, умело мелькая пальцами. Татьяна сама имела дело с деньгами, но чтобы так ловко считали, не видела.

— Больше не было? — спросил он.

Татьяна обиделась.

— Если ты думаешь…

— Не думаю, не обижайся. Просто ощущение, что было больше. Значит, куда-то раньше подевал…

— Что-то вспоминаешь?

— Не знаю. Мелькает что-то. Говоришь: я был обгоревший?

— Вроде того.

— Что-то было, да… Пожар какой-то… И почему Георгий?

— Ты на это имя отозвался.

— Может быть. Ну, пока пусть так.

Тут прибежали Костя с Толиком. Они сегодня ушли из дома чуть свет и три часа околачивались около магазина, где продавались велосипеды. Накануне Георгий выдал им зарплату (получил от Ренаты по договору за очередной этап выполненной работы), они присоединили эти деньги к накоплениям и решили, что пора уже что-нибудь купить.

Дождались открытия, стали выбирать.

Конечно, к таким велосипедам, которые рекламировались в журнале “Mountain Bike”, они не могли и подступиться, но подобных и не было в чиховском спортивном магазине, стоял только один в витрине как рекламный экземпляр, заманивал и попусту дразнил.

И вот подлая штука: как какой велосипед понравится братьям, он оказывается обязательно дороже, чем они могут купить. И второй вопрос: взять ли на двоих один хороший или похуже, но обоим?

— Уж вещь так вещь! — рассуждал Костя. — Эти тарахтелки, они не лучше наших.

— Как это не лучше? — не соглашался Толик. — Вот — пять скоростей все-таки. А у нас по одной. Ты сравнил!

— Пять скоростей по нашей местности — фигня! — морщился Костя. — Восемнадцать — как минимум!

— Рама, главное, крепкая должна быть. А то будет хоть восемнадцать, хоть пятьдесят — крякнется на первом камне!

— Так, — остановился Костя. — Мы что пришли покупать — велосипед или игрушку?

— Велосипеды, — уточнил Толик. — Два.

— Почему два-то? Лучше один, говорю тебе, но чтобы уж велосипед!

— А кто ездить будет? — ощетинился Толик, почуявший, чем все может обернуться.

— По очереди!

— Ага! Знаю я твою очередь! Тебе весь день, а мне полчаса!

— Гад буду, поровну! — клялся Костя.

Но Толик ему не верил.

Да Костя и сам себе не верил. Знал: стоит только сесть на такую красоту — силой не сгонишь. Придется обидеть брата, а не хочется: он его любит все-таки, несмотря на несомненную вредность его характера.

Помог продавец, молодой человек, который, услышав разговор братьев, сказал:

— Мелкие, не загоняйтесь. Я вам так скажу: вот у меня был велик три на девять, двадцать семь скоростей. И толку? Я заметил: на трех скоростях гоняю, аж звездочки на них съело, а на остальные даже не переключаюсь.

— Три — это как-то совсем мало, — засомневался Костя.

— А вот, смотрите, пять. Девать некуда. Рама отечественная, на тракторном заводе делают, отличный металл, втулки из хорошего сплава, ободья на кочках не восьмерят — если только с разгону о стенку не стукаться.

Братья переглянулись. Цена указанных двух велосипедов была как раз такая, что денег хватало. И даже остаток намечался: взять большую бутыль сладкой шипучки и отметить.

…И вот они ворвались в дом, крича, радуясь, схватили Татьяну за руку, потащили на крыльцо — смотреть.

Татьяна вышла. Они вскочили на велосипеды и начали кружить, петлять, вставать на дыбы — хвастались.

— Спасибо, дядя Гоша! — закричал Костя.

Татьяна оглянулась. Георгий с улыбкой смотрел на пацанов.

— Мне-то за что? — спросил он.

— А они с тобой работали. Помогали. Ты им и заплатил.

— Да? Говоришь — ландшафтный дизайн? Ничего в этом не понимаю. Ладно, хватит лирики, пойдем разбираться.

У Татьяны было ощущение, что не она ведет Георгия, а он ее ведет. То есть идут рядом, вместе, Татьяна показывает дорогу, но при этом направляющая сила исходит от него.

Захватив из дома деньги, Георгий разменял пару сотен в первом же обменнике.

— Не люблю без наличности ходить.

После этого купил сигарет — самых дорогих.

Почувствовав жажду, купил бутылку пива — тоже самого дорогого. Впрочем, сделав два глотка, больше не стал:

— Теплое.

И сунул бутылку в урну.

И вот они опять в кабинете Кобеницына. Татьяна взяла на себя рассказ о случившемся.

— Как вы помните, у нас уже все стало налаживаться, жили, работали, все нормально, — начала она. Кобеницын не помнил этих подробностей, но кивнул. — И вот опять — случайно огонь я на него направила, лампу паяльную чинила, ну и…

— Синдром Феникса! — радостно воскликнул Кобеницын. — То есть опять ничего не помните, Георгий?

— Нет.

— Что ж, придется по новому кругу. Задавать вопросы и приближаться к истине. Заодно сравним с вашими предыдущими ответами.

Кобеницын раскрыл историю болезни, которую он держал у себя, не отдавая в регистратуру.

Но Георгий не стал дожидаться вопросов, протянул руку:

— Разрешите?

Взял папку, внимательно читал.

Вернул:

— Ничего определенного. Синдром Феникса какой-то… А лечили как?

— Собственно, лечения как такового в подобных случаях не предусмотрено. Если бы у вас были нарушены, к примеру, вазомоторные реакции или…

— Что значит не предусмотрено? — перебил Георгий. — Есть же какие-то лекарства для стимуляции памяти! Потом — снимок сделать головного мозга, эту… магнитно-резонансную томографию. Обследовать вообще. Вы это делали?

— У нас нет такого оборудования. И потом обычно в таких случаях никаких патологий и нарушений нет, так что…

— Короче, лечения не было, — поднялся Георгий. — До свидания!

Он вышел, а Татьяна, задержавшись, торопливо сказала:

— Вы не обижайтесь, сами понимаете, кому понравится то и дело память терять. Вы как думаете, он когда больше настоящий был? Сейчас или раньше?

— Не знаю, — хмуро сказал уязвленный Кобеницын. — И он не знает. Кроме “эго” у человека есть “суперэго”.

— Это как?

— Ну, есть человек как он есть, и есть человек как идеальное представление о самом себе.

— Ясно, — сказала Татьяна, ничего не поняв. Но переспрашивать не захотела — побоялась еще больше запутаться.

После этого пошли к Харченко.

— Ты вот что, — советовала по дороге Татьяна. — Ты лучше не говори, что снова память терял. Просто: как, мол, дела, как идет розыск? А если он начнет без доказательств тебе что-то предъявлять, ты с ним строже.

Но Георгий не нуждался в инструкциях насчет строгости, и без того вел себя вполне уверенно.

— Вы куда запросы разослали? — спросил он Виталия.

Харченко удивился:

— Даже так? Я еще и отчитываться должен?

— Не отчитываться, а информировать. Не собака потерялась, а человек. И что у вас за информация о моей якобы преступной деятельности?

Недюжинное чутье Харченко всегда подсказывало ему (практически безошибочно), когда человек, разговаривающий с ним, имеет право требовать, а когда попусту хорохорится. Теперь он видел: Георгий не хорохорится, чувствует за собой правоту и силу (неизвестно, правда, откуда эти правота и сила взялись и чем подтверждены). Однако сдаваться лейтенант не собирался:

— Есть данные вообще-то.

— Какие?

— Проверяем.

— Значит, конкретных данных нет, — сделал вывод Георгий. — А подозревать можно кого угодно в чем угодно. — (Харченко не мог не согласиться с этим.) — Вы сами-то сделали что-нибудь по установлению моей личности? Женщина вот рассказала: я пришел пешком, обгоревший. Вы хотя бы узнали, может, где-то пожар был поблизости?

Татьяна насторожилась: произнесенное Георгием постороннее по отношению к ней слово “женщина” могло вызвать у Харченко ненужные сомнения.

Но тот не обратил внимания: задели его профессиональную честь.

— Вы не из бывших следователей случаем? — спросил он.

— Я не знаю, из кого я, но порядки жизни мне известны! — ответил Георгий. — Если не хотите этим заниматься, я обращусь к вашему начальству, пусть примут меры. Вы, кстати, оформили это как-то? Или в устном порядке все происходит?

— А что оформлять?

— На вашем участке обнаружен человек с потерей памяти. Вы это как-то зафиксировали? Расследование начали? Или только в порядке личной инициативы запросы посылаете? Без отчетности?

Харченко и злился, и недоумевал. Он впервые видел человека, который требовал, чтобы на него завели дело и расследовали его жизнь. Жизнь всякого человека, знал Харченко, не безгрешна, и, если копнуть, непременно до чего-нибудь докопаешься. Следовательно, либо Георгий чист, что невозможно, либо он — значительная личность, хоть и не помнит этого. Шут его знает, может, он какой-нибудь политик, миллионер или еще что-то в этом роде? Придет в память — так отомстит, что на всю жизнь хватит. С другой стороны, почему, если Георгий в самом деле значительная личность, его до сих пор не опознали? А потому, сам себе ответил Харченко, что запросы были по Москве и области, а страна большая. И еще вариант: исчезновение некоторых персон до поры до времени настолько не афишируется, что милиция получает указание от высокого руководства помалкивать. И на запросы не отвечать.

Пока Харченко собирался с мыслями, Георгий вдруг сменил гнев на милость.

— Я понимаю вас, конечно, — сказал он, оглядев скудно обставленный кабинет. — Служба трудная, финансирование плохое. У вас даже компьютера нет. Ты выйди-ка на минутку, — велел он Татьяне, — а мы тут побеседуем.

Беседа длилась около часа.

Наконец Георгий вышел.

— Подняли сводки пожаров по району, — сказал он. — Сейчас подадут машину, поедем смотреть. Может, что вспомню.

— Как ты его уговорил? — поразилась Татьяна.

— А я не уговаривал. Просто напомнил о должностных обязанностях.

И так Георгий это сказал, что Татьяна тоже вспомнила о своих должностных обязанностях: ей вечером на смену выходить, хорошо бы отдохнуть перед этим. Но очень хотелось поехать с Георгием, посмотреть. И на места пожаров, и на его реакцию. Поэтому она все-таки попросилась:

— Может, я с тобой?

— Зачем?

— Ну, как хочешь…

Вышел Харченко.

— Скоро там, Виталя? — спросил Георгий лейтенанта совершенно по-свойски.

— Шоферов нет.

— А сам не водишь машину разве?

— Вожу, конечно. Лишь бы в гараже свободная нашлась…

— Найдется! — уверенно сказал Георгий.

Татьяна пошла домой, дивясь.

Настроение было смутным.

Если перевести ее мысли в слова, то выразилось бы примерно следующее: что ж это такое? Доведешь мужика до ума, до кондиции — а он опять как бы исчезает! Опять все заново начинать! Надоест, пожалуй. А главное — ради чего? Чтобы он себя вспомнил? Ну — вспомнит. И уйдет. Как пить дать уйдет, вон у него какой настрой — сплошная энергия!

Весь день Харченко и Георгий ездили по местам пожаров, которые случились перед тем, как Георгий появился в Чихове. Осмотрели остов коровника в селе Жмыри, обугленную котельную в соседнем городе Кобельске, восстановленную уже почту в деревне Лиски, дачу в Коротаеве. Везде опрашивали людей. Безрезультатно. Ни Георгий ничего и никого там не вспомнил, ни его не вспомнили. Уже темнело, утомленный Харченко заскучал, запросился домой.

Георгий согласился, что за день все не осмотришь, договорились выехать завтра спозаранку.

И выехали — когда Татьяна еще не вернулась с ночной смены.

Объезжая сгоревшие объекты, все ближе подбирались к Москве. Выдохся Харченко, выдохся шофер, которого лейтенант взял сегодня, помня вчерашнее тяготы дороги, выдохся “уазик”, все тяжелее мучаясь мотором на подъемах, только Георгий был если не свеж, то по-прежнему тверд и смотрел вперед целеустремленным взглядом, словно готов был хоть всю жизнь ездить, отыскивая самого себя.

После одного из подъемов машина забастовала, пар повалил из-под капота, шофер, взяв ведро, пошел в низину, где кустились невысокие деревья и предполагался ручей или болотце. Харченко сел на траву в тени машины, разулся.

По дороге приближался всадник на коне. Нет, всадница, разглядел Харченко. С интересом дожидался приближения. С разочарованием увидел: на коне веснушчатая и не очень симпатичная девчушка лет четырнадцати, плотная, плечистая. Крикнул ей — просто так, лишь бы убить время:

— У вас тут пожара нигде не было?

— Был! — улыбнулась девчушка замечательной белозубой улыбкой.

И Харченко простил ее, подумав, что через пару лет из нее может получиться, пожалуй, девушка ничего себе. Он с этим уже сталкивался: бегает мимо соседка-школьница, платье болтается на ней — прильнуть не к чему, волосы пыльного цвета, опаленные солнцем блеклые ресницы глупо моргают… И вдруг из-за угла — девушка в расцвете прелести, со всем тем, что так дорого сердцу и темпераменту Виталия. “Ты кто?” — изумится он. “Настя”. — “Какая Настя?” — “Очень приятно, — девушка в обиде, — на соседней улице живу!”. — “Надо же!” — “А что?” — “Да ничего”, — отвечает Виталий, мысленно намечая новый объект — и душа дрожит от предвкушения и радости жизни.

— Был пожар? Где? — спросил Харченко, тоже улыбнувшись.

— А на конюшне у нас. Вон там.

Примерно в километре виднелись строения.

Виталий, крикнув шоферу, чтобы ехал за ними, когда приведет в чувство машину, пошел с Георгием к конюшне.

Девушка медленно ехала рядом и рассказывала:

— Меня самой еще не было, я тут только полтора месяца. Хотя мне уже Аргуса дают, — похвасталась она, — а он не всех на себя берет, надо, чтобы характер был, он и понести может. А эта вот тоже новенькая, как и я, — похлопала она по шее лошади, — мы с ней друг другу сразу понравились!

— Ты о пожаре расскажи, — напомнил Харченко.

— Я и говорю — ничего не знаю. Сама конюшня не горела, а сарай, где овес, хомуты, ну, упряжь всякая, он горел.

— Жертв не было?

— Вроде, нет. Подробностей я не знаю.

Дошли до конюшни.

Там было безлюдно, только какой-то старик чинил рессорную тарантайку, расписанную узорами и цветами.

— Это на свадьбу некоторые берут, — не преминула пояснить словоохотливая девчушка. — Для оригинальности. — И крикнула: — Дед Борис, тут про пожар спрашивают!

Старик разогнулся, обернулся, приставил ладонь ко лбу, осмотрел в первую очередь милиционера по вечной русской привычке обращать сперва внимание на власть и начальство (ожидая подвоха), а потом и на гражданского человека. И удивленно воскликнул:

— Горелый? Ты живой?

Стали расспрашивать старика.

Выяснилось: весной, в начале мая, пришел человек неизвестно откуда. Был растерян, напуган, одежда подпаленная. Ничего не помнил. Ну, приютили его. А до этого тут подвизался на общих работах некто Гоша, малый лет тридцати, веселый, глупый и пьющий. Он погиб: мучаясь с похмелья, пошел на свалку, что за бугром, хотел собрать бутылок или цветного металла, чтобы сдать и получить денег на выпивку, свалочный люд его поймал и забил до смерти за вторжение в их бизнес; они давно за ним охотились. Поэтому дед Борис и приблудившегося стал звать Гошей, тот привык. И еще — Горелым. Горелый неожиданно оказался сноровистым в обращении с лошадьми — что уход, что выездка. Остался тут. Документов никто у него не спрашивал: работает человек и работает. Жил при конюшне в сарае.

Сарай загорелся ночью, от сухой молнии, как выразился дед Борис.

— А какая еще бывает, мокрая, что ли? — спросил Харченко.

— Сухая — это когда дождя нет. Потрещит, бывает, посверкает, а дождя или нет, или в сторону уходит. А в этот раз так долбануло, что сарай сразу вспыхнул. Мы тушить. Потуши его! — все сухое, жаркое. Крыша почти сразу рухнула. Потом все разбирали, смотрели. Остатки твои искали, — рассказывал Георгию дед Борис. — Ничего не нашли. Решили, что сгорел без следа.

— Так не бывает, — возразил Харченко. — Кости остаются, череп.

— А ты откуда знаешь, горел, что ли? — с усмешкой посмотрел на молодого лейтенанта старик.

— Чтобы это знать, гореть необязательно.

— Милицию не вызывали? — спросил Георгий.

— Зачем? Позвали бы, начались бы вопросы: кто такой был, да то, да се. А мы и сами ничего не знаем.

— Наверно, я до этого в другом месте попал в пожар, — вслух размышлял Георгий. — Потерял память, пришел сюда, а тут опять пожар. Наверно, я испугался и убежал. Куда глаза глядят.

— Получается так, — согласился дед Борис. — На Карего не хочешь посмотреть?

— Карего?

— Карий, жеребец. У вас такая дружба была, прямо любовь.

— Посмотрю…

Георгий пошел в конюшню, а дед Борис, следуя за ним, говорил Харченко:

— У лошадей — как у людей. За другой кобылой или жеребцом ухаживаешь, кормишь, скоблишь, гладишь, а все равно рыло от тебя воротит. Не нравишься ты ему почему-то, да и все. А другой с первого раза на тебя глаз положит и ходит за тобой, как собака. Хотя собака глупей — кто ее первый возьмет, тот и хозяин, тот и друг. Карий как увидел Гошу, заржал — и все, любовь с первого взгляда!

Харченко никогда не был в конюшне и с интересом озирался. У каждой лошади свое стойло, огороженное крепкими досками. Сильный, приятный запах, не то, что в коровнике — пахнет навозом, терпким потом, особенным кожаным духом сбруи. Тяжелое перетаптывание копыт, от которого земля подрагивает под ногами; ощущается мощь больших тел, созданных для движения, бега, но заточенных в узком пространстве.

Харченко вздрогнул: заржал конь в углу, забил копытами о настил, ударился грудью в загородку.

Георгий, растерянный, стоял перед конем, который высоко задирал голову и утробно, гулко ржал, обнажая крупные и страшные, как показалось Харченко, зубы. На стойле была табличка: “Карий” — и мелкими буквами другие данные, какие обычно бывают: мать-отец, год рождения, высота в холке, вес.

— А конюшня чья? — спросил Харченко. — А лошади?

— Конюшня Трегубского, есть такой человек, — охотно объяснил дед Борис. — А лошади по-разному. Половина общая, то есть того же Трегубского, на них девчонки в город ездят, людей катают. На это лошадей кормим. А есть лошади частные: человек коня покупает, платит за содержание, за фураж, а сам приезжает, когда хочет, и ездит для удовольствия. Если человек в городской квартире, а лошадей любит, для него это выход! В ванной же не поставишь! — засмеялся старик, хвастаясь тем, что, несмотря на возраст, сохранил остроумие. — Не поставишь же в ванной, — повторил он, — правильно?

— Правильно, — сказал Харченко, думая о том, что хорошо бы разбогатеть, завести личную конюшню или хотя бы купить коня вот здесь и приезжать к нему — чтобы ржал и радовался, как ржет и радуется этот Карий. И — по лугам, по утренней росе… Хорошо!

Харченко даже улыбнулся своим мыслям, хотя понимал, конечно, что конюшню он не заведет и коня не купит, это одно из обычных мимолетных приятных мечтаний, свойственных человеку, на тему “а хорошо бы…”. Они быстро проходят.

— Да выведи ты его, он же все ноги обобьет! — крикнул дед Борис.

Георгий растерянно оглянулся.

Старик сам подошел, взял уздечку, влез на перекладину перегородки, взнуздал Карего и после этого вывел.

— Оседлать, может? — спросил он Георгия. — Или сам попробуешь?

— Попробую…

Георгий начал. Сначала сунулся руками не туда, не так, но вот стало получаться, Георгий заулыбался. Конь переступал ногами и фыркал.

Георгий, осмелев и освоившись, вздел ногу в стремя и махом взлетел на коня.

— Куда? Выведи сначала! — закричал дед Борис.

Но Карий уже нес Георгия к воротам. А балка ворот была — только лошади проехать, да и то если не с поднятой головой.

— Убьет! — ахнул дед Борис. — Прыгай! Падай!

Но падать в узком проходе было некуда, только под ноги своему же коню.

Георгий в последний момент изловчился: обхватив руками шею Карего, рывком сбросил тело вбок, упираясь в стремя. Если бы остался наверху — снесло бы. А так — тело пронеслось рядом с косяком ворот, не зацепившись.

Харченко и дед Борис выбежали из конюшни.

Карий нес Георгия галопом.

— Вот так, — сказал старик. — Вот тебе и любовь. Он ведь болел, когда Горелый исчез. Чуть не помер. Он же не знал, что тот не нарочно, что пожар, он думал — бросил его человек. И обиделся. Хотел ему отомстить.

— Ведь мог убить, в самом деле! — сказал Харченко.

— И были случаи! — подтвердил старик.

И Харченко мысленно отказался от мечты завести коня, и тут же почувствовал облегчение: всем нам приятно бывает узнать, что какая-либо наша мечта по какой-то причине неосуществима. Избавляет от ненужных хлопот и еще более ненужной тоски.

— Ничего, помирятся, — старик, щурясь, глядел вдаль, где по гребню холма Карий скакал уже не галопом, а рысью — и не сам по себе, куда попало, а по воле человека.

Татьяна, вернувшись домой после ночной смены, не обнаружила Георгия. Дети сказали, что сквозь сон слышали, как кто-то приезжал за ним.

Харченко, поняла Татьяна.

И стала ждать, занимаясь своими делами.

Уже стемнело, когда она услышала странные звуки — и почему-то сразу подумала, что это связано с Георгием.

Подошла к забору, увидела: Георгий едет мелкой рысью на огромном коне — таким он ей увиделся в сумерках.

Подъехал, спрыгнул.

— Это откуда? — спросила она.

— Купил, — сказал Георгий с некоторым смущением — будто удивлялся, зачем он сделал такую глупость.

— Чьи деньги, того и блажь, — пожала плечами Татьяна.

За ужином Георгий рассказал ей о результатах своих поисков.

— Только и узнал, что был конюхом, а как туда попал — опять неясно. Я чувствую, так оно и будет. В Москве начну искать — узнаю, что, например, бомжем был. А до бомжа, допустим, строителем из приезжих. А откуда приехал, снова неизвестно. Я так могу до Владивостока доехать и обратно вернуться.

— Запросто. И что решил теперь?

— Договорились с Виталием — пусть организует расширенный поиск. А я пока поживу тут, если не против. Ведь жил?

— Жил…

— Кстати, помыться можно где?

— Баня есть.

Татьяна истопила баню, Георгий, напоив коня, дав ему сена и привязав у столба под крышей сарая, намылся от души, выпил чаю со смородиновым листом.

— Я тебя звал, — сказал он Татьяне, — а ты не слышала, что ли?

— Это зачем?

— Попарить веничком.

— Ага. Чужого мужчину?

— Минутку! Мы жили как муж и жена, сама сказала. То есть — до деталей, так ведь?

— Детали ему подавай, — проворчала Татьяна, холодея руками и горячея животом — как бывает, когда водки выпьешь, особенно если натощак. — Не так все просто. Раньше я к тебе привыкла, ты был уже свой. А теперь опять как чужой. Непонятно разве? А с чужим я не могу с первого раза.

— Так надо опять привыкать.

Георгий говорил это мягко, без хамства, с улыбкой, в которой Татьяна при всем желании не могла разглядеть пошлости, а видела только обещание нежности.

Но — как? Дети же за стенкой…

— Дети дома, — сказала она вслух.

— А раньше как?

— Ну… Там… Где ты спишь.

— В сарае? Тоже неплохо — там уютно.

— Перестань, даже обсуждать не хочу!

— Жаль!

— Охота вам, мужикам, вечно все обговаривать! — с досадой сказала Татьяна.

— А как еще? Мы же люди. Не в охапку же тебя брать и волочь. А то могу.

— Нет уж, спасибо, — отказалась Татьяна, думая, что в охапку взять и уволочь было бы предпочтительней. Ну, не уволочь, а как-нибудь… С посторонним разговором зайти в сарай, там как бы случайно обняться, потом ненарочно присесть, потом будто бы для удобства прилечь… А дальше как бы само собой…

Теперь поздно — Георгий упустил момент. Теперь ее в сарай не заманишь.

— Ладно, — сказал Георгий. — Ты только, если не трудно, выдай мне чистую простынку и прочее. После бани — сама понимаешь.

— Я и так собиралась, — сказала Татьяна.

Пошла в свою спаленку за постельным бельем.

Вышла — Георгия нет.

Она что, прислуга ему? Сам бы взял и отнес.

Хотела крикнуть, но вспомнила, что дети уже спят.

Понесла белье в сарай. Но и там Георгия нет.

Стала стелить.

Услышала негромкий голос: Георгий что-то говорил коню.

Потом стало тихо. Так тихо, как не бывает.

Татьяна поняла, что это не вокруг нее такая тишина, а у нее просто заложило уши — то ли от страха, то ли от ожидания.

Георгий обнял сзади за плечи, задышал в шею:

— Таня…

Она рванулась. Думала — чтобы высвободиться. На самом деле — чтобы повернуться и обнять Георгия так крепко, что тот даже тихо охнул. И засмеялся.

…

— Вспомнил! — говорил он под утро. — Всю я тебя вспомнил!

— Не ври, — шептала Татьяна. — Не ври, ты не можешь ничего помнить.

— Почему это?

— Потому что не было у нас ничего!

— Врешь! — в свою очередь не верил Георгий.

Так они и говорили — веря, не веря, какая разница? Дело-то не в этом.

У нас так повелось, что отсутствие начальника есть повод для праздника.

К тому же Абдрыков вспомнил, что остался жив, Кумилкин спохватился, не стал ли он, честный почти вор почти в законе, полным мужиком, достойным лишь презрения за свой мужицкий низкооплачиваемый труд, а Одутловатов всегда был готов соответствовать настроению той компании, в которой находился.

Пили по месту работы. И она же, работа, была предметом обсуждения.

— Я бы не так сделал, — говорил Абдрыков. — Места сколько пропадает, земли! Я бы сад тут посадил — яблони, вишни, груши!

— У нее детей нет, зачем ей сад? — не согласился Одутловатов. — Себе она фрукты и на базаре купит, деньги есть. Сад для детей нужен. Чтобы яблочко с дерева сорвать, вишенку. Приучаться к природе.

— Она сюда и не выходит, ей некогда. Лучше бы тут карусель поставить, всякие аттракционы, — выдвинул деловое предложение Кумилкин. — И деньги зарабатывать. Вот, кстати, — сказал он дяде. — Зачем нам с гостиницей возиться? Снести все к чертовой матери, благоустроить — и сделать маленький детский парк! А?

Идея понравилась, стали ее обсуждать.

Через час распределили роли: Кумилкин составит бизнес-план, займется подготовкой и планировкой территории, Абдрыков пойдет в местные мастерские и там собственноручно сварит необходимые металлические конструкции, а Одутловатова пошлют по городу агитировать детей, чтобы не носились по улицам перед машинами, а шли бы в культурный парк культурно отдыхать.

Появившиеся Георгий и Татьяна разрушили их мечтания. Татьяна заранее сказала Георгию, кто есть кто, чтобы не возникало лишних вопросов.

Георгий оглядел территорию, развернул проектные листы, которые взял из дома.

— Наворочали черт знает что… — сказал он, имея в виду и проект, и его реализацию, но бригада приняла его замечание только на свой счет.

— Как сказали, так и наворочали! — отрезал Кумилкин.

— И ты не очень-то тут вообще! — поддержал Абдрыков. — В моем доме живешь, забыл?

Одутловатов промолчал, он единственный чувствовал себя виноватым. Мужики да, выпивают, но они тут и работают, а он тут не работает, следовательно, и выпивать не имеет права.

Рената увидела Георгия из окна. Она в эти дни, отложив все дела, сидела дома — караулила.

Бросилась к зеркалу, осмотрела себя.

Вышла из дома, дав себе слово не кричать, не повышать голоса.

И, подойдя к Георгию (кивнув при этом Татьяне — сухо и коротко, но вежливо), сказала:

— Что там у вас с памятью — ваша проблема. Но рабочие пьют, дело стоит, договорные обязательства не выполняются. Штрафными санкциями пахнет.

— Можно договор посмотреть?

— Конечно!

Рената мигом принесла договор. Прежний Георгий, составляя его, подписал, не глядя, суммы были обозначены символические, а неустойка за невыполнение — значительная. Рената рассчитывала, что Георгий напугается, тут же возьмется за работу, а Татьяна не будет же тут стоять, надсматривать — уйдет. И рано или поздно Георгий опять заглянет к ней вечерком, выпьют коктейля… И все повторится, но на этот раз она так просто его не отпустит. На три замка запрет, свяжет, а не отпустит. Впрочем, замков не понадобится: кто с нею хоть раз был, тот ее не забудет!

И не смущало Ренату то, что хватало в ее жизни примеров, когда бывшие с нею мужчины забывали ее и после раза, и после двух, и после пяти. Но она считала это казусами, случайностями, и, главное, ей самой не очень хотелось этих мужчин оставлять у себя. И что Георгий ее забыл, тоже не смущало. Нас не только чужой опыт ничему не учит, но и собственный — до тех пор, пока не повторится многократно с одним и тем же результатом.

Георгий, просмотрев договор, сказал:

— Извините. Перечень работ обозначен очень условно. Легко доказать, что они уже выполнены. Штраф или неустойка не могут превышать сумму договора. Договор имеет печать не государственной регистрационной палаты или иного органа, а вашу личную, как индивидуального предпринимателя, меж тем вы заказчик в виде физического лица. Поэтому фактически я имею право прекратить работы в любую минуту и потребовать расчет. Хотя сумма явно занижена. Причем составлен договор как посреднический от общества инвалидов, мы тут вообще ни при чем.

Абдрыков, Кумилкин и Одутловатов слушали эту речь с приоткрытыми ртами. Ничего в ней не поняли, кроме того, что она разбивает претензии Ренаты в пух и прах. И сказали почти хором:

— Вот именно!

Рената тоже была ошарашена. Опомнившись, она заявила:

— Ни копейки не получите!

И в доказательство разорвала договор на мелкие клочки. Она ведь и сама знала, что это филькина грамота, которую можно было выдать за достоверную лишь в милиции (показав мельком), потому что на милицию любая бумага с печатью производит впечатление подлинного документа.

— И не надо нам твоих денег, свои есть! — гордо сказала Татьяна. — Правда, Георгий?

Ох, как бы ответила ей Рената в другое время, в другом месте и в другом душевном настрое! Но сейчас даже не осмыслила ее слов. Глядела на Георгия. И спросила жалобно, не стесняясь окружающих:

— Гоша… Неужели совсем ничего не помнишь?

— Извините, — сказал Георгий не слишком соболезнующим тоном. — Нет.

— Тогда идите все отсюда! — закричала Рената. — Проваливайте! Ничего мне не нужно от вас! Марш, добром прошу!

— Если добром считается, когда орут и денег не платят… — проворчал Абдрыков.

— Чего?!

— Да ничего…

Для Татьяны настала счастливая жизнь. Она бросила работу в магазине и расширила парниковые площади. Георгий купил по ее документам (то есть для нее, в ее собственность) не новую, но крепкую “ниву”, идеальную машину по нашим дорогам, причем не ту, которая “нива-шевроле”, гибрид-паркетник, а ту, единственную из отечественных, что полюбил весь русский народ (поэтому, возможно, и отняли ее у народа: отнять любимое — самая интересная игра власти в любой исторический период). Купили также и прицеп. Каждое утро Георгий грузил на прицеп зелень и овощи, Татьяна везла в Москву, сдавала, получала достойные деньги.

Между прочим, смерть кабана Тишки она отменила, вернее, отложила на неопределенное время — он стал чем-то вроде талисмана.

А Георгий разобрал и заново построил сарай, чтобы там мог поместиться Карий, и целыми днями возился с ним: чистил, холил, скакал на нем по окрестностям, купал в реке. Подумывал завести еще одну лошадь и вообще заняться частным коннозаводством. Купил и читал книги по этому делу.

А о том, кто он был и откуда здесь взялся, словно и не вспоминал.

Только иногда видела Татьяна, как останавливаются его глаза и смотрят в неизвестное пространство. И сердце ее сжималось предчувствием тоски, как писали в старинных романах, но я не вижу причины, чтобы и мне не написать то же самое в романе современном, сегодняшнем, ибо и сейчас сердца именно сжимаются именно предчувствием именно тоски… И именно тогда, когда все хорошо.

Лидия, работая у очередной клиентки и разговаривая с нею, краем уха слушала включенный телевизор, где была передача “Жди меня”.

И вдруг: “Татьяна Викторовна Лаврина из города Чихова прислала фотографию человека, который потерял память. Кроме этой фотографии данных нет, предположительно имя человека Георгий. Покажите, пожалуйста, фото. Может быть, кто-то узнает, напишет нам или позвонит”.

Лидия сперва застыла с ножницами, а потом бросилась к телевизору. Увидела фотографию Георгия, которую сделала Татьяна. На ней он был еще с бородой — таким пришел, а потом, это мы забыли упомянуть, сбрил ее и вообще ежедневно брился; видимо, к этому привык в предыдущих своих жизнях.

— Надо же… Все-таки показали! — ахнула Лидия.

— А я уже и забыла про письмо! — призналась Татьяна, когда Лидия прибежала к ней с этим известием.

— Дошла очередь, значит. Теперь жди да жди.

— Прямо уж. Может, никто и не узнает… Он там заросший весь…

Когда через два дня Татьяна увидела в калитке высокую, красивую девушку в легкой модной одежде и с нею мужчину лет тридцати, тоже высокого и с такими же, как у девушки, ярко-синими глазами, она сразу поняла — за Георгием.

— Здравствуйте! — энергично сказал мужчина, крепко сжимая руку девушки и этим призывая ее к спокойствию. — Вы — Татьяна Сергеевна Лаврина?

— Я, — сказала Татьяна без голоса. И, кашлянув, повторила: — Я, а что?

— А где Виктор?

— Какой Виктор?

— Она еще спрашивает! — возмутилась девушка. — Делает вид, что ничего не понимает! Будто она ни при чем!

— Ксюша! — урезонил ее мужчина. — Я же тебе сказал: если бы она была при чем, она бы на телевидение не писала!

Ксюшу этот довод слегка утихомирил, но она продолжала враждебно и недоверчиво осматриваться, будто подозревала, что Виктора (то есть Георгия) где-то прячут.

А Виктор, то есть Георгий, в это время скакал в окрестностях Чихова на своем Карем.

Но мог вернуться с минуту на минуту.

— Так где Виктор? — спросил мужчина. — Это вот его жена Ксения Шумакина, а я ее брат Сергей, то есть шурин Виктора. Понимаете? Мы увидели фотографию, узнали Виктора, позвонили на телевидение, нам дали ваш адрес. И вот мы здесь, как видите.

— Он уехал, — сказала Татьяна.

— Куда?

— Он… Даже и не знаю. В Москву, что ли… Вы зайдите вечером.

— Спасибо! — сказала Ксюша. — Мы тут подождем!

Но ждать не пришлось: в конце Садовой появился всадник на коне. Он спешился у дома Татьяны, весело бросил ей:

— Привет! — и стал открывать ворота, чтобы провести коня.

Для Ксюши и Сергея это зрелище было таким странным, что они молча смотрели, застыв на месте.

Георгий-Виктор, проводя мимо них коня, улыбнулся им и вопросительно посмотрел на Татьяну: что, дескать, за гости? (Про объявление в телевизоре Татьяна ему ничего не сказала, поэтому он никого не ждал, не был готов.)

— Это вот… За тобой… — сказала Татьяна.

И тут Ксюша заплакала. Подошла к мужу, обняла его.

— Витя! Как я измучилась!

— Да, брат, поволновались мы! — подтвердил Сергей, крепясь, но в заблестевших его глазах наливалась скупая мужская слеза. Впрочем, так и не пролившись, высохла: видно, человек был стойкий, выдержанный.

Георгий-Виктор в одной руке держал поводья, а другая была опущена. Он смотрел поверх головы склонившейся ему на грудь Ксюши.

Ксюша наконец почувствовала чуждость его тела, оторвалась, заглянула снизу, спросила:

— Неужели ты меня забыл? Витя?

— А давайте пообедаем! — предложила Татьяна. — Вы же с дороги!

Обедали — и Сергей рассказывал Виктору (теперь уж точно Виктору), как обстоят дела. Ксюша тоже порывалась что-то сказать, но не могла, тут же начинала всхлипывать.

Татьяна подавала и помалкивала. Она была в том, в чем возилась в саду: старые мешковатые джинсы, кофта до колен, на голове платок. Понимала, что выглядит замарашкой, но иначе выглядеть и не хотела. И добилась своего: ни Ксюша, ни Сергей не восприняли ее как женщину, говорили при ней свободно, как говорят при официантке в ресторане.

— Ты, значит, Виктор Жанович Шумакин, — рассказывал Сергей.

— Жанович?

— Да. Отчество такое. А Ксюха твоя жена вот уже третий год.

— Я не первый раз женат? — уточнил Виктор, глянув на Ксюшу, который было лет двадцать пять (и глянул, отметила Татьяна, с естественным мужским интересом — да и как без интереса смотреть на такую эффектную женщину?).

— Третий вообще-то, — сказал Сергей, хмыкнув, видя в этом некую веселость.

— Дети есть?

— Детей, извини, нет, — признался Сергей, будто был в этом каким-то образом виноват. — По причине твоей инфекционной болезни, перенесенной в юности.

— Ясно. Рассказывайте дальше.

Сергей рассказывал.

Виктор был сиротой и воспитывался в детском доме в окрестностях города Сарайска. При доме была секция дзюдо с приходящим тренером, Виктор проявил способности, побеждал на детских, затем на юношеских соревнованиях. Потом мелкая кража, еще одна, поимка на рынке, отправка в колонию. Там за драку Виктору добавили срок, из малолетки он перешел в колонию взрослую. Мог застрять в местах лишения свободы навсегда, получая все новые сроки, как это бывает со многими людьми его темперамента. Но встретил умного человека из бывших спортсменов, безрукого гимнаста, служившего в тюремной библиотеке (записывал книги в формуляры зубами, то есть ручкой, зажатой в зубах), он приохотил Виктора к чтению, разговаривал с ним. Объяснил, что в этой жизни воровать воровскими способами давно уже невыгодно, лучше воровать честно, занимаясь, к примеру, политикой или бизнесом.

И Виктор, отбыв очередной срок, будучи еще молодым человеком, поступил учиться заочно в сельскохозяйственный институт (там не было конкурса). Занялся, имея смекалку и ум, бизнесом.

— Каким? — спросил Виктор.

— Ну, бизнесом вообще.

— Банковское дело? Производство? Торговля? Какой бизнес, конкретно?

— Витя, разве это важно? — спросила Ксюша.

— Очень важно, Ксюша, — ответил он ей.

Ксюша вся так и засветилась: по имени назвал!

Татьяна отвернулась.

— Ну, Витя, я, ей-богу, не знаю! — развел руками Сергей. — Бизнес, он и есть бизнес. Деньги делал.

— Из чего?

— Из всего.

— Так, ладно. Что дальше?

— А что дальше? Ты — доверенное лицо губернатора.

— Это должность такая?

— Нет. Скорее неофициальный статус. Когда-то это называли: чиновник для особых поручений, — блеснул эрудицией Сергей.

— Вам это известно?

— Давай на “ты”, а то я стесняюсь, — сказал Сергей. — Почему же неизвестно, я исторический факультет закончил. А Ксюша биолог у нас.

— И какие у меня были особые поручения? — спросил Виктор.

— Разные…

Сергей посмотрел на Татьяну.

— Говори, при ней можно, она мне…

— Я ему хозяйка тут, — торопливо сказала Татьяна. — Как даже нянька. Он же, как малый дитя, совсем был, вот я и ухаживала, потом он помаленьку начал память возвращать, в смысле повзрослел, а все равно много чего не понимает, вот мне и приходится… Ну, и он кое-что помогает, муж у меня больной, он в отлучке сейчас, — рассказывала Татьяна, стараясь казаться проще и неграмотнее, чем была на самом деле.

Виктор слушал ее, постукивая пальцами по столу и не поднимая головы. Но Татьяна уже хорошо его знала, ей не надо было заглядывать ему в лицо, чтобы увидеть, что он все понял правильно.

— Да, — сказал Виктор после паузы. — Так и было. Рассказывай, Сергей.

Сергей рассказал.

Последнее поручение было: отвезти энную сумму в Москву некоему министру, чтобы тот кое в чем помог Сарайской области и ее губернатору, что одно и то же. Абы кого с такими поручениями не посылают. Шумакину дали двух сопровождающих, крепких парней из личной охраны губернатора. Остановились они в сарайском представительстве: губерния имеет в Москве свой особняк. Виктор должен был назначить министру встречу, причем министр требовал, чтобы никаких свидетелей. Предположительно, свидание должно было состояться ночью где-то на глухой улочке в окрестностях представительства. И как раз этой ночью здание загорелось. И Виктор бесследно исчез. Вместе с деньгами. И неизвестно, успел ли он передать деньги или нет. Вопрос этот очень волнует губернатора Затыцкова и других приближенных к нему людей.

— Боитесь, не передал? — спросил Виктор. — Сбежал с деньгами?

— Боимся — передал. Суть в том, что министр через неделю после пожара угодил под следствие. Разгребают до сих пор, нашли много наличности — в чемоданчиках деньги лежали и в сейфах, будто в камере хранения. Некоторые чемоданы он даже и не открывал, зараза! А дело ведут такие умельцы, что докопались до происхождения уже многих денег, и у многих больших людей — большие неприятности. Затыцков ждет — вот-вот очередь дойдет до него. Одна надежда, Виктор, что ты эти деньги проиграл. Любил ты это дело, но, правда, играл всегда только на свои.

— А я это знала, — утирая слезы, вступила Ксюша, — и позаботилась. Подумала — вдруг тебя занесет, вдруг все проиграешь, я тебе на крайний случай в куртку, в воротник, где капюшон, зашила десять тысяч. Позвонил бы мне, а я бы сказала. Ты их нашел?

— Нашел… А почему меня в розыск не объявили?

— Какой розыск? — удивился Сергей. — Наоборот, мы всем говорим, что ты тяжело болеешь и дома лежишь. Потому что, пока насчет денег не выяснили, лучше, чтобы никто ничего не знал. Пробовали, правда, в московских казино выяснить, был ли где-то большой проигрыш в это время, но они разве скажут! Так что, Виктор, очень надо вспомнить, куда делись деньги. Если успел отдать — плохо, если проиграл — тоже плохо, но уже лучше. А самый замечательный вариант — если бы у тебя их украли. Мы охранников допросили, конечно, и всех прочих. Безрезультатно. Ну? Не помнишь?

— Я насчет своей жизни ничего не помню, а ты — деньги! — раздраженно сказал Виктор.

— Одно с другим связано, — примирительно улыбнулся Сергей.

— А я никого не убил в своей жизни? — задал неожиданный вопрос Виктор.

Сергей даже засмеялся:

— Ну ты спросил! Успокойся, как ни странно, никого не убил.

— А что ж странного?

— Да ничего. Просто в твоем окружении мало людей, которые никого не убивали. Всем приходилось — либо лично, либо при посредстве.

— Хорошее окружение! — иронично отозвался Виктор.

— Время такое было, — списал на время Сергей, как списывают и все прочие.

Виктор задавал еще вопросы.

— Я строителем работал когда-нибудь?

— Нет.

— В футбол играл?

— Разве только в детдоме. На физкультуре.

— Животные в доме есть?

— У тебя на них аллергия. В смысле — на кошек и собак.

— Да? Не замечал. И лошади не было?

— Нет. Ты сроду на лошади, насколько я знаю, не сидел, — отвечал Сергей.

— А что мы тут разговариваем? — спохватилась Ксюша. — У нас самолет вечером, в восемь часов! Собирайся, Витя!

— Что, и билет взяли?

— Конечно.

— По какому документу?

— По паспорту, — Сергей выложил на стол паспорт. — Восстановить с нашими связями — плевое дело.

Виктор раскрыл его, рассматривал.

— А кто такой Мушков? — спросил он.

— Понятия не имею, — сказал Сергей. — Ксюша, ты не знаешь?

— Никогда не слышала. А кто это, Витя?

— Сам не знаю.

Татьяна пошла в хлев — задать корма Тишке.

Сказала ему:

— Ну все, хватит. Сегодня же приглашу Митрюхина, пусть тебя режет. Хоть ты и хороший, а все равно свинья. А свинье свинская участь, понял? Сожрут тебя. Обидно? А почему? Чем ты лучше других? Других свиней режут, а тебя до старости кормить? До естественной смерти? И кому от этого польза? Тем более — станешь старый, будешь болеть, мучиться, а тут чик по горлу — и даже не заметишь. Митрюхин хорошо режет, ты не бойся. Он, говорят, не ножом и не топором, а такое у него длинное шило. Он им сунет в сонную артерию — и все. И отправишься в свой свинячий рай, прости меня, Господи. Надо, что ли, лампу опять проверить…

Она долго уже отсутствовала.

Она знала, что Георгий, то есть Виктор, будет ее разыскивать, чтобы проститься. И зайдет сюда.

Она знала, как поступить.

Если он сейчас уйдет от нее, все помня о ней, это больно. Пусть уйдет без памяти. Ты человека помнишь, он тебя нет — это все равно что человек умер. А об умершем можно лишь тосковать, но нельзя надеяться на его возвращение. Тосковать Татьяна была согласна, надеяться — нет. С ума сойдешь.

Она разожгла лампу.

Увидела в щель: Виктор идет к хлеву.

За ним, ни на шаг не отставая, шла Ксюша.

— Татьяна! — окликнул Виктор.

Татьяна промолчала.

Виктор открыл дверь, заглянул, увидел Татьяну, вошел.

А Ксюша, зажав нос, закричала:

— Виктор, выйди оттуда! Ты провоняешь весь! Ужас!

И, не в силах стерпеть запаха, отбежала от хлева.

— Ну что ж, Таня… — сказал Виктор.

— До свидания, всего хорошего, — заторопилась Татьяна. — Вы бы забрали все свое. Машину, другие вещи. Велосипеды у пацанов можете взять в счет денег.

— Не стыдно тебе? Ты знаешь, я бы остался… Но каждый человек должен жить своей жизнью, а не чужой.

— Зачем вы мне это говорите? Не надо мне ничего говорить! Слава богу, не дура, все понимаю! — говорила Татьяна, не поворачиваясь к Виктору.

Лампа стояла перед нею на ящике, из форсунки выбивалось небольшое пламя.

Татьяна схватила лампу, подкачала несколькими резкими движениями, направила на Виктора, тот отшатнулся. Она подскочила ближе, почти опаляя лицо.

Виктор ударился спиной о стену, осел. Закрыл глаза.

Все, как обычно.

Татьяна погасила лампу, ждала.

Тихонько постучала Виктора по щекам.

Он открыл глаза.

— Здравствуйте, — сказала Татьяна. — Объясняю: вы потеряли память. Оказались здесь, у посторонней женщины, то есть у меня. Но вам повезло, вас нашли ваша жена и ее брат. Они вас ждут.

— Хватит дурить, Татьяна, — сказал Виктор. — Все я помню. Какие-то эксперименты проводишь. Зачем?

— Чтобы ты меня забыл. Хотя — и так забудешь.

— Таня… Ты не представляешь, как я благодарен…

— Слушайте, езжайте уже! — закричала Татьяна.

Виктор не понял ее грубости, даже слегка обиделся. Он просто не знал, что нет для женщины ничего нестерпимей, чем благодарные слова мужчины при уходе. Когда он ругается на пороге, проклинает и обвиняет во всех грехах — это понятно, это обидно, но не оскорбительно. А когда вот так вот рассусоливает — дескать, ты славная, хорошая, но… — убить хочется. И задать вопрос: если я такая славная и хорошая, чего же уходишь?

Ехали в машине (Сергей нанял такси до самого аэропорта), сидели в зале ожидания, летели в самолете — Виктор все спрашивал и спрашивал, желая узнать о себе как можно больше. А Ксюша не сводила с него глаз и постоянно держала его за руку, что Виктору было не только не стеснительно, а очень даже наоборот: он видел, что все окружающие смотрят на Ксюшу — хороша женщина! Стройная, стильная, голову держит высоко, а глаза той самой глубокой голубизны и загадочности (с темноватыми тенями на веках, что делает их еще глубже), какая заставляет мужчин чуть ли не скрежетать зубами: “Почему не моя?!”.

Прилетели.

На автомобиле с затененными стеклами отвезли Виктора под Сарайск, где было его поместье в элитном поселке — среди прочих таких же теремов.

— Неплохо живешь, а? — спросил Сергей зятя.

Виктор оглядел дом и пространство перед ним: дорожки, елочки, декоративный пруд. Ему понравилось. Спросил только:

— Сам делал?

— Ты-то? Ты, извини, хоть и детдомовский, а не приспособленный ни к чему. Гвоздя вбить не умеешь. Если и работал руками, то когда своим дзюдо занимался. Ладно, отдыхай, наслаждайся, а завтра я к тебе целый консилиум привезу. Лечить тебя будем. Новейшими методами.

Ксюша при слове “наслаждайся” даже вздрогнула.

Она ждала ночи.

Она надеялась, что ночь все поставит на свои места.

И все было, в общем-то, славно, хорошо, бурно. Но когда утром Сергей, живший в этом же доме на третьем этаже, спросил томно-утомленную и сладко потягивающуюся сестру с родственной фамильярностью:

— Ну, что? Накушалась секса? — она ответила:

— Накушалась. Но как-то все по-другому. Будто с чужим мужчиной переспала.

— Мужчина-то ничего?

— Более чем!

— Ну и слава богу, — порадовался брат за сестру.

Приехал консилиум: доктор медицинских наук, психиатр, главврач клиники, и два кандидата. Говорили они с Виктором долго, подробно обо всем расспрашивали. Особенно интересовались огнем:

— Значит, как только вспышка или пламя — все забываете?

— Забывал. А последний раз не подействовало.

— При каких обстоятельствах? Огонь возник неожиданно или вы его видели заранее?

— Вообще-то видел.

Виктор усмехнулся каким-то своим мыслям.

Врачи насторожились:

— Еще какие-то детали?

— Она хотела, чтобы я ее забыл, — сказал Виктор, не глядя на врачей и как бы не им объясняя, а себе. — Но, видимо, я этого не захотел. Поэтому и не отключился.

— Кто — она?

— Это вас не касается.

Врачи переглянулись.

Вывод консилиума оказался таким же, к какому пришел чиховский психиатр Кобеницын: органических нарушений нет, это видно без всяких томограмм и энцефалограмм, классический случай ретроградной амнезии, возникшей по причине аффекта, связанного, скорее всего, с огнем; показаны психотерапевтические беседы и общеукрепляющее лекарственное лечение.

— Витамины, что ли, пить? — спросил Сергей, которому врачи повторили свой диагноз.

— В том числе, — ответил главврач и сделал значительную паузу, означающую, что разговор окончен и неплохо бы теперь получить гонорар.

Каковой и был незамедлительно получен.

В тот же день, вечером, состоялся высочайший визит губернатора Затыцкова, следовавшего в свои угодья на берегу реки Волги. Случай, конечно, беспрецедентный, но Виктора не хотели никуда вывозить, чтобы его не видели не только посторонние люди, но даже и сотрудники губернаторского аппарата.

Губернатор обнял Виктора и слегка прослезился. Очень уж его нервировала неопределенность с проклятыми деньгами для министра, а теперь — хоть какая-то ниточка.

Но ниточка никуда не вела: Виктор еще ничего не вспомнил. С губернатором общался очень уважительно, понимая, кто он. Но только понимая, не более. Затыцков, заметив это, разгневался:

— Что ты меня рассматриваешь, как клоуна в цирке?

— Амнезия, — негромко сказал Сергей, оправдывая зятя и надеясь, что врачебный термин подействует на простонародного губернатора, который очень уважал все научное и сам был доктором экономических наук, хотя диссертацию, естественно, не писал и даже не скрывал этого, говоря остепененным экономистам: “Я, в отличие от вас, лохов, экономику на ощупь знаю, а вы мне формулы тычете!”.

На этот раз ученое слово не произвело эффекта.

— Какая амнезия? Он папу-маму может не помнить, а меня — должен помнить!

На этом рассерженный губернатор свернул визит.

— Амнезия! — сановито бурчал он, сходя с крыльца дома. — Я тоже полмиллиона украду и скажу, что амнезия!

— Лучше бы уж он украл, — заметил пресс-секретарь Затыцкого, умница и эрудит Дмитрий Башловитый.

Губернатор вспомнил суть проблемы и согласился:

— Да уж. Не обеднели бы…

Виктор все выспрашивал у Сергея, каким он бизнесом занимался. Но Сергей так и не смог объяснить ему.

— Ну, дела делаешь, с людьми встречаешься.

— Какие дела, с какими людьми?

— Откуда я знаю? Я при тебе всего лишь консультант по пиару, имиджу и общим вопросам. Да еще статьи пишу за тебя в газеты. Ты же у нас публицист. Будущий лидер областного отделения партии.

— Какой?

— А какая будет правящей к следующим выборам.

— Хорошо. Но в какой сфере у меня бизнес — хотя бы приблизительно?

— Да во всех. В человеческой, я бы сказал.

— То есть?

— Ну, решаешь вопросы.

— Какие?

Сергей не знал, что ответить.

Суть в том, что в России помимо людей, занимающихся действительно практическим бизнесом, то есть спекулирующих нефтью, газом, продуктами, лекарствами, ширпотребом, алкоголем (не путать с производством вышеназванных вещей, это не бизнес, а именно всего лишь производство, на нем сидят другие люди), есть огромное количество предприимчивых господ, которые “делают дела” в чистом виде. Они ничего не производят, не продают и не покупают, они даже не выращивают деньги из собственно денег. Им их дают. За что? А за то, как правильно выразился Сергей, что они “с людьми встречаются”, “решают вопросы” и “утрясают проблемы”.

А еще Виктору захотелось вдруг найти маму.

— Какую маму? — удивилась Ксюша. — Ты же сирота!

— Это ясно. Но не от плесени же я завелся, от женщины родился.

— Ты уже пробовал выяснить, в детдоме не нашли никаких документов.

— Еще попробую.

И Виктор уговорил Сергея свозить его в детдом.

Детдома не оказалось: здание обветшало, его снесли, чтобы построить новое. И построили, но в другом месте и с другим персоналом, потому что прежние работники были местными и сниматься с родовых гнезд не пожелали.

Отыскали бывшего директора детдома Яковлева Романа Матвеевича.

Тот, уже дряхлый старик, не узнал Виктора, о его матери тем более ничего не мог сказать.

— Но откуда-то я здесь взялся?

— Документы надо смотреть.

Поехали в новый детдом за сорок километров. Молодая директриса, запуганная с одной стороны детьми, а с другой — бесконечными проверками, к посетителям отнеслась как к начальству (а кто же они еще, приехавшие на серебристом “мерседесе”?) и выдала все документы.

Там не было ничего особенного, кроме акта приема с записью: “Сдала в качестве подкинутого ребенка Суровцева Екатерина Петровна, г. Сарайск, ул. Протечная, д. 12. Записан на фамилию предположительного отца Шумакина Жана, отчество неизвестно. Зарегистрирован: Шумакин Виктор Жанович”.

— А я все думал, откуда такое отчество? — сказал Сергей. — Да и у папаши твоего, надо полагать, это было не имя, а кличка.

Поехали в Сарайск, нашли улицу Протечную, дом двенадцать. В доме было грязно и бедно, копошилось человек десять разнополого и разновозрастного народа, все пьяные по случаю субботы. Впрочем, был бы вторник, можно было бы сказать — по случаю вторника. Единственный более или менее трезвый человек лет шестидесяти (он просто только что проснулся и не успел еще опохмелиться), назвавшийся Леонидом Ильичом, на вопрос о Екатерине Петровне заплакал и сказал:

— Схоронили мы маму! Пять лет назад!

— Шесть! — возразил бас с пола.

Виктор и Сергей вгляделись: под столом лежал подросток лет четырнадцати.

— Пять, говорю! — упрямился Леонид Ильич.

— Щас вот уе… по е…! — сказал подросток, не смущаясь тавтологией, — сразу вспомнишь!

— Ты на отца? — закричал старик. — Мразь!

И пнул ногой малолетнего сына.

Тот захохотал, приняв за юмор.

— А нет ли фотографии? — спросил Виктор.

— Была где-то.

— Найдите. Бутылку водки дам.

И тут же население дома закопошилось, ища фотографию. Ругались, царапались, оттаскивали друг друга, толкались. Не нашли.

— На кладбище есть, — вспомнил Леонид Ильич. — На памятник ее вклеили. Ну, на эмаль свели, а саму фотографию, боюсь, в похоронном бюро так и оставили.

Многие тут же вызвались проводить на кладбище, но Виктор разрешил только Леониду Ильичу.

На кладбище долго плутали.

— Здесь где-то было. Точно помню, — бормотал Леонид Ильич.

В результате нашли метрах в трехстах от того места, что он точно помнил.

Ржавая ограда, ржавый покосившийся крест, сваренный из водопроводных труб. К кресту прикручена проволокой овальная эмалевая табличка, на которой, как ни удивительно, сохранилось вполне ясное изображение Екатерины Петровны.

Леонид Ильич лег возле ограды и заплакал.

— Дайте выпить, — зарыдал он, — а то умру с горя!

Дали.

— Кого-то она мне напоминает, — сказал Сергей.

— Меня, — ответил Виктор.

Сергей посмотрел:

— А ведь точно!

Известное дело: укажи на сходство двух людей постороннему человеку — и он его найдет и увидит. На самом деле Виктор сразу понял, на кого похожа Екатерина Петровна. На Татьяну.

— А скажи, — обратился он к Леониду Ильичу. — Екатерина Петровна детей не отдавала куда-то?

— Конечно, отдавала! — подтвердил старик. — Рожала-то она каждый год, ты прокорми такую ораву! Только семь человек себе оставила. Женька в прошлом году помер, Петька еще живой, но тоже скоро сгниет, сколиоз его ест, — считал старик, — Тамарка уехала лет десять назад куда-то на Север, Лидка в тюрьме, Ваську в милиции до смерти забили, Пашку тоже зарезали, но друзья… А кто же седьмой-то? — озадачился Леонид Ильич. — И заново стал считать, шевеля губами и загибая пальцы.

— Пошли отсюда, — сказал Виктор.

Они пробирались сквозь деревья и бурьян и были уже у выхода (то есть пролома в кирпичной стене), когда услышали истошный крик:

— Вспомнил! Седьмой — это же я!

— Возможно, он твой брат, — сказал Сергей.

— Возможно… А почему я раньше мать не отыскал? Ведь просто оказалось.

— Ну… Значит, не надо было.

Харченко в отсутствие Георгия-Виктора совсем потерял покой. Со дня на день и с часу на час он собирался навестить Татьяну, но все откладывал, удивляясь своей нерешительности.

Меж тем к Татьяне пришел, то есть почти приполз Валера Абдрыков.

— Подыхаю, — прохрипел он.

— Подыхай, — одобрила Татьяна.

— И тебе меня не жалко?

— Ничуть.

— А дети?

— Что дети? Сейчас ты то ли есть, то ли тебя нет. А тогда уж точно не будет, им от этого только спокойней.

— Жестокая ты.

— Я? Ты чего пришел вообще? На опохмелку попросить?

Вообще-то Абдрыков именно этого и хотел — опохмелиться. Но терпел признаться. Знал остатками разума: даст ему сейчас Татьяна денег, выгонит — и все, путь заказан. Ну, может, еще раз даст. А может, и еще. Но рано или поздно перестанет давать. Надо вести себя по-умному. Остаться здесь: жена теперь живет крепко, с машиной. Бросить пить хотя бы на время.

Такие праведные мысли копошились в голове Абдрыкова.

И он сказал:

— А давай, как раньше?

— Это как? Я работаю за троих, а ты пьешь?

— Нет. Как еще раньше. Когда я тоже работал.

— Не хочу.

— Это почему?

— А не нужен ты мне.

— Врешь, Татьяна! Ты меня любишь! — уверенно сказал Валера.

И уверенность его не была пьяной или похмельной. Все эти годы он был абсолютно убежден, что Татьяна только делает вид, держит форс, а на самом деле счастлива будет, если он вернется.

— Тебя? — насмешливо воскликнула Татьяна. — Опомнись!

— А что, нет?

— И думать забыла, Валера! На, иди и пей!

Татьяна сунула ему денег.

Валера был потрясен. Он ведь все-таки не дурак был, ему хватило ума сообразить: если женщина сама дает мужчине денег на выпивку, значит, не бережет его, значит — действительно не любит.

А кабана Тишку Татьяна прирезала-таки с помощью умелого Митрюхина. Толик и Костя, явившиеся, когда все уже было кончено, плакали, ругали жестокую мать и жалели Тишку, но через день уже вовсю уплетали свиное рагу, и Костя, как старший и более мужественный, даже поддразнил Толика, показав кусок мяса:

— А вот в этом месте ты его гладил: Тишенька, Тишенька! А теперь жрешь!

— Ничего я не гладил, — огрызнулся Толик. — И вообще, он вонял!

У Харченко появился повод: собственный день рождения. Обычно в этот день он угощал весь отдел, а потом брал пять-шесть верных друзей, лучших чиховских барышень и отправлялся за город, где жарили шашлыки, выпивали и устраивали веселые безобразия, после которых у всех участников долго болела голова, и они некоторое время, встречаясь, не глядели друг другу в глаза.

На этот раз Харченко захотелось отметить иначе. Тихо. Наедине с Татьяной.

Он заехал к ней в магазин (она опять стала там работать) и сказал грустным голосом:

— А у меня день рождения сегодня.

— Поздравляю! — сказала Татьяна и насторожилась.

— Может, отметим?

— Работа у меня.

— Так не сейчас, вечером. Ты не думай, мы без компании, культурно. Даже без выпивки, если хочешь.

— Может быть…

Виталий обрадовался.

— В “Золотой кружке”, ага?

— Если только недолго.

— Да час-полтора, не больше!

И Харченко уехал, обнадеженный.

Сергея в тот же день осенила мысль.

— Надо свозить его в казино, — сказал он Ксюше.

— Ты с ума сошел? Ему же там голову снесет!

— И хорошо! Когда нормальному голову сносит, он становится ненормальным. А когда ненормальному — он может стать нормальным!

— Только много денег ему не давай, — предупредила Ксюша.

Она согласилась потому, что устала жить с человеком, не приходящим в себя. Поначалу он проявлял к ней активный, еженощный, а часто и ежедневный интерес, но вскоре как-то приутих, поувял… О делах своих расспрашивал все меньше, словно отчаявшись в них разобраться.

Отдельно обидно было то, что раньше он любил с нею беседовать — у нее все-таки образование, знания, начитанность, восхищался ее умом и романтическим цинизмом (так она сама называла свое умение ценить произведения человеческой мысли и фантазии, ни в грош не ставя при этом человека как такового, считая, что он сам не достоин своих же ума и таланта), а теперь говорил с нею рассеянно, невнимательно.

Сергей развлекал его как мог: играл с ним на бильярде, в теннис, Виктор быстро восстановил прежние навыки, но почему-то не было прежнего азарта. Затеяли гонки на квадроциклах по окрестным холмам — раньше Виктор это очень любил. Понравилось и сейчас, и даже обогнал Сергея, смеясь и дразня, но, когда Сергей предложил еще раз попробовать — отказался.

Даже коня купили — с конюшни сарайского ипподрома. Привезли, подвели к новому хозяину. Виктор с видом, что очень рад, подошел, потрепал по холке. Но конь остался равнодушен и, будучи чистокровным рысаком, имел при этом тусклый взгляд сиволапого мерина, употребляемого по хозяйственным нуждам. Виктор ему ответил тем же — больше не подходил к жеребцу.

Поэтому и возникла идея казино.

Виктор согласился проветриться.

— Сколько возьмем? — спросил Сергей. — Тысяч десять?

— Не многовато? За десять тысяч, между прочим, в Чихове люди по два, а то и по три месяца работают.

— Не понял. Они такие деньги получают? — изумился Сергей. — Или ты в рублях считаешь?

— А ты в чем?

— В долларах, естественно! Десять тысяч долларов, говорю, возьмем, чтобы не жалко проигрывать. И больше ни-ни, учти.

— Ладно…

Виталий заехал за Татьяной с цветами. И вручил их ей.

— Будто у меня день рождения, — усмехнулась она.

— Мой праздник — твой праздник, — галантно сказал Харченко.

Татьяна приготовила ему подарок: сбегала в магазин народных промыслов и купила красивую берестяную шкатулку.

— Взятки складывать, — сказала она.

Виталий улыбнулся, понял, что Татьяна шутит.

В ресторане “Золотая кружка” их ждал накрытый столик — в отдельном загончике. Такими загончиками был выгорожен весь ресторан, чем и славился: и люди вокруг, общество, и отдельное, личное пространство. А за туалетами поворот, а там несколько дверей в совсем уж отдельные, секретные комнаты с широкими постелями и необходимыми удобствами, о чем знал Харченко (надеясь, что Татьяна не знает).

Виталий достал шампанское из ведерка — конечно, не серебряного, а никелированного, но все равно красиво.

— Ты же сказал — пить не будем.

— Это шампанское, Таня!

И он разлил.

Татьяна подняла бокал.

— За твое здоровье, Виталя. Чтобы жизнь у тебя была красивой, хорошей. Чтобы умная и добрая жена, детей двое или трое, дом большой…

Харченко тост не понравился. Он предпочел бы что-то более традиционное и формальное: “Успехов в труде и счастья в личной жизни”. Конкретные пожелания Татьяны были слишком уж детальными: семья, дом, дети… Рано ему еще об этом думать. Ему о любви еще думать хочется, о веселье, о радости.

Но он поблагодарил и выпил. И тут же налил еще.

Хозяева казино “Остров Флинта” были предупреждены Сергеем, которого они прекрасно знали, что с ним появится некий человек из Москвы, не желающий быть узнанным. Будет в черных очках. Вопросов ему не задавать, не приближаться, не вмешиваться. По возможности дать сначала выиграть, ввести в азарт. А там как карта ляжет или шарик упадет.

Карта сначала действительно ложилась удачно (для разминки сыграли в блэкджек). Шарик скакал непредсказуемо, но, такова была воля случая, тоже останавливался на выигрыше для Виктора.

Однако Виктору и не требовалось затравки. Он тут же забыл о Сергее и обо всем на свете. Делал ставки, сгребал или отдавал фишки, повышал ставки. Вошел в раж. Поданный очаровательной официанткой бокал бесплатного шампанского выпил махом, будто воду, и потребовал еще.

Татьяна от второго бокала отказалась. Она и первый-то не допила.

Посматривала на Виталия, который ей в этот вечер нравился уже тем, что мальчишески суетился, волновался, хотя и старался выглядеть раскованным и привычно смелым. И спросила:

— Виталя, извини, а ты чего от меня ждешь?

— В каком смысле?

— Да в обычном. Пригласил на день рождения… И до этого подъезжал… Зачем?

— Будто непонятно, — пробормотал Харченко.

— Непонятно.

— Нравишься ты мне.

— И все?

— А что еще?

— Мне этого мало, Виталя. Нравиться — это девушке в восемнадцать лет хватает. И даже не нравиться, а — обратили внимание, спасибо.

— А чего же тебе надо? Замуж, что ли?

— Обойдусь.

— Ладно, тогда я скажу, — решился Виталий. — Я тебя люблю, если хочешь.

— Чего? — Татьяна так удивилась, что даже рассмеялась. — Это ты всем говоришь?

— Только тебе.

Татьяна посмотрела на вспотевший нос Виталия (и впервые заметила несколько веснушек на молодой коже этого милицейского мальчика) и поняла, что он говорит правду.

— И что будем делать? — спросила она.

— А я знаю?

В самом деле, если бы Виталий имел цель через час-другой повести женщину в секретную комнату, он прекрасно знал бы, что делать. А тут — любовь. Виталий вдруг понял (даже с каким-то испугом, словно уличил себя в симптомах неизвестной болезни), что ему даже не обязательно эту женщину прямо сегодня иметь. Можно и завтра, и даже послезавтра. Гораздо важнее уловить в ее взгляде, что он ей не противен, что нравится хоть немного, что, быть может, она тоже готова его когда-нибудь полюбить. И все. И одним этим он будет счастлив.

Татьяна же думала о своем.

Она думала, что ждать возвращения Георгия, оставаясь честной женщиной, — мучительно. Думать: я тут ни с кем ничего, а он там с кем-то что-то — с ума сойдешь. Ибо, открыла Татьяна, тяжело, оказывается, быть хорошей, когда другой человек плох. Как-то даже стыдно. Вот почему, сделала она еще одно открытие, так много на свете плохих людей и так мало хороших, незавидная это участь — быть примером для других. Ты своей хорошестью усложняешь жизнь других, заставляешь их чувствовать себя ущербными. Вот почему, сделала Татьяна уж заодно и третье открытие, мы только делаем вид, что любим положительных людей, на самом деле обожаем гадов. Послушать то же радио — песни сплошь про воров и негодяев. Да и народные были про разбойников, если вспомнить. С гадами веселее, они не напрягают.

Татьяна знала про комнатки в “Золотой кружке”. Лидию однажды один из ее приятелей водил туда, ей понравилось.

— Ты хочешь со мной подружиться? — спросила Татьяна.

— Можно так сказать, — согласился Виталий с этой формулировкой.

— Ну, пойдем дружить, — сказала Татьяна.

— Куда?

— А то не знаешь…

Виталий схватился за стакан.

— Не надо больше, — попросила Татьяна. — И учти, мне допоздна нельзя, дети ждут.

Вокруг Виктора столпились — он проигрывал уже десятую тысячу.

— Не лезь! — кричал он, пихая локтями. — Ставлю на красное, на пять, двенадцать, восемь!

Шарик затрещал, скача по лункам.

Выпало: черное и цифра двадцать пять.

— Ставлю на черное, пятнадцать, шесть, двадцать один!

Выпало: красное и четырнадцать.

— Ставлю все на зеро! — закричал Виктор, хватая груду оставшихся фишек и сваливая их кучкой на ноль.

Крупье пустил рулетку, кинул шарик.

Тот остановился на цифре пять — и тут же Виктор яростно повернулся к соседке, белокурой даме лет сорока, весьма приличного вида. Без церемоний схватил ее за ворот блузки и закричал:

— Ты что делаешь, гадюка? Ты в последний момент поставила!

Виталий обнял Татьяну и прошептал:

— Никогда такого не было.

Она тихо вздохнула и тоже обняла его.

Дама взвизгнула, рванулась. На пол посыпались камешки с разорвавшегося ожерелья.

Подбежали служители.

Сергей бросился на выручку, его оттолкнули.

Виктор сбил одного, другого, третьего.

Ему тоже отвесили по лицу. Кто-то сзади вцепился, рвал одежду.

Виталий срывал с Татьяны одежду, задыхаясь.

— Не торопись, сама я… — прошептала Татьяна, закрывая глаза.

Виктор сбросил с плеч вцепившегося, развернулся, чтобы дать ему по роже, но тут самый опытный из охранников применил проверенный способ нейтрализации дебоширов: выхватив из кармана дезодорант, который у него всегда имелся на подобный случай, он нажал на колпачок распылителя, пустил струю и поднес к ней зажигалку, отчего полыхнуло направленное вперед пламя. Это и неопасно, если не подносить близко к лицу (что крайне важно, так как обладатели лиц часто люди очень важные), и держит разбуянившихся на расстоянии.

Виктор отшатнулся, замахал руками — и рухнул.

И закрыл глаза.

Татьяна открыла вдруг глаза. И — словно пьяна была и протрезвела — увидела лицо Виталия, который, зажмурившись, склонился над ней, шаря, будто слепой, потерявший что-то, увидела стены в цветочных обоях, потолок с зеркалом, люстру с вентилятором, которая тихо крутила лопастями, не добавляя прохлады, а, наоборот, нагоняя жар.

Что я тут делаю, дура? — подумала она.

И, одним рывком сбросив с себя Виталия, вскочила и стала одеваться.

— Ты чего? Ты чего? — бормотал Виталий. — Это я от волнения. Я сейчас…

— Не надо! Извини, Виталя. Не сердись, если можешь…

Виктор не приходил в сознание, его отвезли домой, вызвали врача, тот сказал, что ничего страшного. Возможно сотрясение мозга при падении, но не обязательно. И вообще, это не потеря сознания, а просто глубокий сон.

Виктор спал долго, больше суток.

Ксюша с волнением ждала его пробуждения: надеялась, что теперь, после нового шока, он ее вспомнит. И всколыхнется в нем прежняя любовь, прежнее обожание, будет он опять носить ее на руках, заглядывать в глаза и твердить, что готов ради нее на все. Соскучилась Ксюша по такому отношению и по таким словам.

Но Виктор, очнувшись, не только не вспомнил ее, а вообще не узнал.

И Сергея не узнал.

На окружающее смотрел бессмысленно и тупо.

Молча.

Пригласили снова консилиум; Виктор выслушал вопросы врачей, не отвечая, бросил в них подушкой и отвернулся.

Врачи поставили диагноз, заключавшийся в том, что никакого диагноза поставить нельзя. Похоже на ступор, на внезапное слабоумие, на послешоковую заторможенность. Надо подождать.

Ксюша и Сергей ждали день, другой, третий — положение не менялось. Виктор валялся на постели, безучастно глядя в телевизор, или бродил по комнатам и по двору в халате и тапочках.

— И что теперь? — совещалась Ксюша с братом. — Он еще хуже стал, он теперь, совсем как овощ. А деньги, между прочим, тают. А новых нет — и без него не будет.

— Надо его дела в свои руки взять, тогда будут деньги, — жестко сказал Сергей.

— А кто возьмет?

— Мы с тобой. Пусть он генеральную доверенность напишет.

— На что?

— На все.

Пригласили нотариуса, юриста, оформили бумаги, как полагается. Все движимое и недвижимое, все капиталы, что имелись, все дела, связи и нити, все перешло к Сергею и Ксюше.

Виктор подписал все безропотно, даже, похоже, не поняв, что остался без копейки и без имущества.

Заодно оформили и развод.

Ксюша заплакала.

— Ты чего? — удивился Сергей. — Ты теперь богатая самостоятельная женщина. А его можно на помойку выбросить.

— Я тебе выброшу! Я его любила, между прочим! — сказала Ксюша.

— Да? Извини, я не знал…

— А я не говорила разве?

— Мало ли кто что говорит…

Харченко приезжал к Татьяне за объяснениями, она попросила оставить ее в покое. Навсегда.

Он обиделся.

— Если со мной по-человечески, то и я по-человечески. А если нет, тогда смотри! — сказал он.

И началось.

Хозяин уволил Татьяну с работы и обнаружил недостачу в 23 456 руб. 45 коп.

Приусадебный участок Татьяны пришли обмерять люди из городского земельного комитета и выяснили, что он в полтора раза больше положенного.

Наведались санитарно-эпидемиологическая служба, налоговая инспекция и даже экологическая полиция, обвинившая Татьяну в том, что жидкие удобрения, вытекающие из ее теплиц, попадают в экологически чистый карьер, где играют дети и могут отравиться.

В общем, пришлось Татьяне продать машину и прицеп, отбиваться деньгами направо и налево, сломать теплицы, оставив лишь несколько парниковых грядок в саду.

Виктор однажды бесследно исчез. Ничего с собой не взял, только паспорт и немного денег, которые ввиду их незначительного количества (не то две, не то три тысячи долларов) просто лежали в хрустальной вазе.

Ксюша всплакнула, а потом вздохнула с облегчением:

— Может, так и лучше.

Заявление о розыске подавать, естественно, не стали.

Карий, которого Татьяна умудрилась сохранить, не продать (да и не особенно он был и нужен кому-либо, если честно), однажды заржал среди ночи, застучал копытами, забился в своем сарае, чуть не круша доски.

Татьяна проснулась и сказала:

— Гоша…

И побежала из дома.

Во дворе никого не было.

Она бросилась в сарай.

Гоша, то есть Георгий, то есть Виктор, стоял, обнимая голову Карего, который склонил шею, чтобы хозяину было удобней, и гладил его, целовал в глаза (Карий терпел, хотя никакая лошадь подобного баловства не любит).

— А меня? — сказала Татьяна.

Он подошел к ней, обнял.

— Гоша… — выдохнула Татьяна. — То есть, извини… Виктор…

— Да ладно, — сказал Гоша. — Пусть Гоша. Мне так почему-то даже приятней.

— Что, ничего не вспомнил? — спросила Татьяна.

— Да все я вспомнил, — ответил Гоша.

Он действительно все вспомнил после обморока в казино. Очнулся ночью в пустой комнате (Ксюша и Сергей спали, а нанятая сиделка дремала в углу), огляделся — и вспомнил.

Хотел тут же встать, пойти и порадовать жену, Сергея, но что-то его удержало.

Глядя в ночное окно, начал обдумывать свое положение.

Задавал себе различные вопросы, дойдя до главного: чего, если не врать себе, хочется больше — вжиться в прежнюю жизнь или вернуться к Татьяне?

Ответил: вернуться хочется. Очень. Больше всего на свете.

Но так вернуться, чтобы его не искали, чтобы махнули на него рукой.

И решил изобразить полную потерю не только памяти, но и ума.

Как он и ожидал, жена и шурин тут же лишили его всех прав.

Он полежал еще несколько дней, чтобы все убедились в его безвредности и бесполезности, и ушел.

Он вспомнил и детство, и юность, и все остальное — и несколько вечеров подряд рассказывал Татьяне о том, что с ним было в прежней жизни.

— К нам зверинец должен был приехать, ну, не к нам, а как раз около нашего детдома территорию отвели. Мы за два месяца об этом узнали. Воспитатели, само собой, объявили: кто будет плохо себя вести, лишится посещения зверинца. Мы стали как шелковые! И тут меня угораздило стенд сбить. Висела какая-то наглядная агитация в рамке, мы играли, я плечом задел, она упала. Даже стекло не разбилось. Но увидели, доложили директору, я думаю: хана, не возьмут в зверинец. Обошлось. Только без обеда и ужина оставили. Я вечером пробрался на кухню, хотел кружку компота выпить и кусок хлеба съесть. Застукали. И тут же: Шумакин, в зверинец завтра не идешь! Я им такое устроил… Всю посуду переколотил. Хотя там колотить было нечего — тарелки и ложки алюминиевые, кружки тоже. Просто — расшвырял все по полу. Меня в кладовку с вениками и тряпками — это вместо карцера у нас было. Я орал, злился. А потом утих. И дал себе торжественную клятву: вырасту — стану богатым! Обязательно стану! Заведу зверинец — личный, свой! И никого туда не пущу!

— И стал ведь богатым, — сказала Татьяна.

— Стал…

— А зверинец не завел?

— Все собирался, но как-то… Зверинец нужен, когда он нужен…

— Это в детдоме тебя научили кровать заправлять и порядок наводить?

— В детдоме. Но я и сам это любил. Чтобы все было правильно, красиво, ровно. Везде, во всем.

— А как с пожаром вышло, куда деньги делись?

— Деньги я проиграл. Не все, конечно. Но очень много, почти половину. Выпил с горя. То есть напился. И помню: сижу, пью, курю, смотрю в окно. Дождик шел, кажется, ветер — знаешь, такая погода, когда в тепле дома хорошо, но почему-то тянет на улицу. Бывало у тебя так?

Татьяна подумала, вспомнила. Кивнула:

— Бывало. Кажется, что кто-то тебя там ждет.

— Точно. Но я никуда не пошел, конечно, лег. Заснуть не мог, смотрел телевизор. И все курил.

— Опасное дело. От этого и зажглось?

— Скорее всего. А потом — провал. Смутно помню — дым, я куда-то лезу, задыхаюсь, падаю… Потом ночь, какая-то улица. Очень холодно.

— Бродил, наверно, как бомж?

— Надо полагать. Куртка на мне была моя, а остальное взял откуда-то. Те же джинсы.

— Вот откуда билет на фамилию Мушкова!

— Ну да. Выбросил человек вместе с билетом, а я подобрал, как бомжи подбирают.

— А как на конюшне был — помнишь?

— Нет. И как к тебе попал, не помню.

— А почему за мной увязался?

— Ты на мою маму похожа. Хотя я ее и не знал. Увидел недавно фотографию: просто одно лицо.

— Но до этого же не помнил!

— Умом — не помнил. А в подсознании, наверно, осталось — не слепым же я был, когда она меня сдала, в книге было записано: возраст два месяца. Понимаешь?

— Понимаю… А откуда немецкий и английский языки? А футбол? А дизайн этот самый ландшафтный — это откуда? Не можешь же ты уметь, чего не умел и знать, чего не знал?

— Могу, оказывается, — усмехнулся Гоша.

— Откуда?

— Не знаю. Из прежней жизни. Не из той, которой жил, а вообще какой-то другой.

— Я в это, если честно, не верю. Ну, в эти вот штуки модные — будто у каждого по семь жизней и тому подобное.

— А в будущую жизнь веришь?

— На небе, что ли?

— На земле. Здесь.

— А чего ж не верить? Если внезапно не умру, значит, буду жить.

— Я тоже, — кивнул Гоша, вкладывая в эти простые слова какое-то особое значение.

— Да, история! — покачала головой Татьяна. — Прямо чудеса какие-то. А как к тебе память вернулась?

— От чего ушла, от того и вернулась. От огня. Сначала — помнишь, в сарае? Тогда еще не вернулась, но и не потерял. Удержал я. Второй раз — в казино еще лучше получилось — не только удержался, а даже все вспомнил. Хотя в обморок все-таки упал. Зато теперь огня совсем не боюсь. Хочешь, зажгу?

Он чиркнул спичкой и поднес ее к газовой горелке, собираясь повернуть ручку плиты.

Но Татьяна дунула на спичку, загасив ее, и сказала:

— Охота тебе эксперименты проводить… я тебе и так верю. На слово.

Остальные деньги, не проигранные Виктором-Гошей, но исчезнувшие, тоже нашлись — через год. Охранники знали о проигрыше (следили за хозяином), ждали: что тот будет предпринимать. Он, вернувшись в представительство, тихо сидел у себя, охранники решили, что заснул, и тоже отправились спать. Ночью сработала пожарная сигнализация, они бросились к комнате Виктора. Долго не могли выломать крепкую дверь, а когда ворвались, все уже полыхало. Они самоотверженно облились водой и вползли в комнату, Виктора не обнаружили, зато нашли портфель-кейс с оставшейся немалой суммой. Кейс взяли, припрятали в гараже, в багажнике одной из машин. Потом выжидали. Когда окончательно выяснилось, что Виктор бесследно пропал, поделили деньги, договорившись не трогать как можно дольше. Знали — обнаруживать себя опасно.

Целый год они терпели. Подвела любовь: один из них втюрился в неприступную девушку, которая была согласна на взаимность лишь при условии покупки ей однокомнатной квартиры и автомобиля. Пришлось купить — вот и всплыли денежки, взяли голубчика.

О чем, собственно, и речь: любовь — дело непредсказуемое.

То есть речь на самом деле о другом.

Ладно.

Разберетесь.