"Дмитрий Быков. Вместо жизни (очерки, заметки, эссе) " - читать интересную книгу автора

как снобы девяностых и снобы шестидесятых: девяностники наезжали на
шестидесятников просто потому, что своя своих не познаша. Еще неизвестно,
кто больший совок - поклонник Хэма или обожатель Наба. К сожалению, именно
такие поклонники здорово компрометируют двух одинаково больших писателей в
глазах нормальных читателей: есть литераторы (в их числе и Маяковский, и
Бродский), подражание которым немыслимо в принципе.
Тем не менее общественное сознание XX века во многом развивалось как
непрерывное соревнование Набокова и Хемингуэя, своего рода большой
русско-американский бокс между ними. В такой терминологии нет ничего
дурного, Хемингуэй вообще любил употреблять боксерский язык, когда речь шла
о литературе.

"Думаю, я уложил бы Флобера. Думаю, я простоял бы пять раундов против
Мопассана. Но против старины Лео Толстого я не пропыхтел бы и раунда. Черт
побери, да я просто не вышел бы на ринг!"

Это его подлинные слова. Против Набокова он пыхтит вот уже сто лет. В
1954 году он его почти нокаутировал, взяв Нобелевскую. В 1957 году Набоков
дал ему хорошей сдачи, на пятнадцать лет став чуть ли не самым известным
американским романистом. В 1961 году Хемингуэй застрелился, но драка
продолжалась: Набокову был нанесен серьезный удар. Его в России не знали, а
папа Хэм висел на каждой интеллигентной стене. В семидесятые папа Наб начал
наступать, и хотя в 1977 году умер, но в 1985 году окончательно нокаутировал
Хемингуэя. Мода на бородатого в России кончилась и началась мода на бритого.
Но, по счастью, окончательных нокаутов в литературе не бывает, и сейчас
Хемингуэй возвращается.
Он возвращается потому, что опять пришло его время. Время победителей,
не получающих ничего. Несмотря на все свои пошлости, обычные, в общем, для
представителя американского среднего класса, он сформулировал в своих книгах
множество полезных вещей - вроде того, что на войне избавляешься от себя, а
иначе там никак. Он не так уж много воевал, не очень хорошо знал окопную
жизнь, но ему хватило. Он отлично разбирался в людях и действительно умел
писать - вот почему, скажем, из хорошего поэта Константина Симонова так и не
получился советский Хемингуэй. Симонов не умел писать прозу и не догадывался
об этом. А Хемингуэй умел, что поделаешь. Он умел это делать не хуже, а
иногда и лучше Набокова. Набокову слабо было написать рассказ вроде
"Индейского поселка". И при всех своих прелестях и совершенствах, при всей
точности и остроумии Набоков никогда не дарит читателю ощущения такой
первозданной свежести, как Хемингуэй: говорить могу только за себя, но те,
кто захотят возразить, по-моему, лукавят. Есть в Хемингуэе этакая
американская невинность, здоровая чистота, настоящий масштаб - и хотя герой
его почти всегда противен, зато природа вокруг него почти всегда хороша. Все
набоковские закаты, описанные подчас очень изобретательно, не стоят одного
хемингуэевского, написанного просто и грубо, как у Рокуэлла Кента
какое-нибудь полярное сияние.
Я очень люблю Набокова, не подумайте, но сегодня предпочитаю Хемингуэя
по единственной причине. И победа его кажется мне симптоматичной по той же
причине. Хемингуэй прекрасно понимает, что правых нет (и левых нет), что в
борьбе плохого с отвратительным давно уже нельзя быть ни на чьей стороне. И
репутация погибнет, и толку никакого. Однако некий рыцарский кодекс,