"Дмитрий Быков. Вместо жизни (очерки, заметки, эссе) " - читать интересную книгу автора

встретил под конец свою Зину - Мэри Уэлш,- но тут уж ему изменила не
женщина, а здоровье. С этой изменой он ничего поделать не мог и застрелился.
Думаю, столько раз покупая своим героям абсолютную правоту единственным
способом - заставляя их умереть за мертвое, никому не нужное дело, чаще
всего по идиотской случайности,- он рано или поздно обречен был и с собой
сделать нечто подобное.
Поразительно, что при страшном количестве сходств существует довольно
мало работ, посвященных сравнительному анализу творчества Набокова и
Хемингуэя: я знаю только симпатичный очерк Т.Беловой. Между тем совпадает у
них почти все: культ физического здоровья, вспышки творческой активности
(свои лучшие романы они написали попросту одновременно), спортивные
увлечения и географические пристрастия. Оба любили Южную Европу: один
охотился там на бабочек, другой наблюдал корриду. Обоим нравились
длинноногие девушки (Набоков сказал бы - "долголягие"; но и он никогда не
злоупотреблял этим словом так, как его переводчик Сергей Ильин). Набоков
обожал Америку, отлично видя ее вульгарность; думается, он и Хемингуэя мог
бы полюбить (любил же Сэлинджера), но не прощал одного - успеха. Так
ревновать к славе можно только очень похожего, кровно близкого писателя:
Хемингуэй (презрительно транскрибированный как "Гемингвэй") упоминается у
него в собственных текстах лишь единожды - в послесловии к "Лолите"; там
русская мода на Хемингуэя квалифицируется как признак дурного вкуса. Ни с
того ни с сего обозвал хорошего человека современным заместителем Майн Рида.
Еще в одном интервью заявил, что из всего Хемингуэя читал одно сочинение -
что-то про bulls, balls and bells (быки, яйца и колокола). Пародия, как
всегда, точная и на первый взгляд исчерпывающая, но отмочить такое про "По
ком звонит колокол" мог только очень завистливый человек. Вообще ревность к
чужому успеху ослепляла Набокова совершенно - неважно, был то успех в
огромной России или в крошечном эмигрантском кругу; он разбомбил несчастного
Поплавского (за то, что его признавали в кружке "Чисел"), набросился на
"Доктора Живаго" (рявкнул что-то про "чаровницу из Чарской" - и это про
кого, про Лару!). Не говорю уж о том, как от него досталось "тихим донцам на
картонных подставках" - тут, может быть, и по заслугам... Хемингуэй отвечал
Набокову совершенным молчанием. Вероятней всего, он его просто не знал. В
1956 году он почти не читал американских новинок, а потому "Лолита" прошла
мимо него. "Тихий Дон" он считал шедевром, а подсунь ему кто Набокова -
скорей всего, на пятой странице воскликнул бы, как Джек Лондон над Генри
Джеймсом: "Объясните же мне кто-нибудь, что это за белиберда!" Правду
сказать, чужого успеха он тоже не выносил: если ему в боксерском поединке
разбивали рот, плевал кровью победителю в лицо и говорил, что на Кубе боец
таким образом выражает уважение к противнику. Врал, скорее всего.
В общем, ненавидели бы они друг друга при личном знакомстве, как могут
ненавидеть только кровно близкие, родные, в сущности, люди. И я еще не знаю,
какой из двух типов мачизма-снобизма мне более отвратителен: тот, который
основывается на бабочках, или тот, который базируется на ловле марлина.
Поклонники Набокова и Хемингуэя являют собой, пожалуй, одинаково
отталкивающее зрелище. Противны и шестидесятнические мачо в своих свитерах с
высокими воротниками, с небритостью, немногословностью, женофобией и крайним
эгоцентризмом; малоприятны и архивные юноши, сочиняющие эссе о путешествиях,
гурманствующие, цитирующие, высокомерные, уверенные в относительности всех
истин. Собственно, Набоков и Хемингуэй враждебны друг другу точно так же,