"Дмитрий Быков. ЖД (fb2)" - читать интересную книгу автора (Быков Дмитрий)
Помню Родину, русского Бога, Уголок на подгнившем кресте, И какая сквозит безнадега В робкой, смирной его красоте . Лев Лосев
Грузно попыхивая, паровоз начал брать поворот, и они плавно скрылись из виду со своим убогим и вечным терпением, со своей безмятежной недвижностью. С этой готовностью детски неумелой. И вместе какая, однако, способность любить без меры, заботиться о подопечных, надежно их оберегая и обкрадывая, а от обязательств и ответственности отлынивать так простодушно, что и уверткой этого не назовешь. Уильям Фолкнер
Все идет в одно место. Экклезиаст, 3:20
Книга вторая ПРИБЫТИЕ
Интерлюдия
— Что же спеть тебе? — говорил как бы в задумчивости как бы слепой как бы старец с бандурой в руках. Он сидел на папке в избе подполковника Лавкина, офицера, блин, ух, какого офицера! Такой офицер. В первый год войны, когда еще стреляли по-настоящему, Лавкин лично расколол на допросах до пятидесяти ЖДов. Сам он был собою контрразведчик. В нем было даже немножко варяжского духу, то есть Стрельбе по своим он все еще предпочитал стрельбу по чужим. Были ведь когда-то времена, когда варяги не угнетали, а кочевали и убивали. Это годы угнетения несчастного племени испортили варяжество, как портит это занятие любого приличного человека. Одно дело — завоевать, другое — удерживать. Завоеватель может быть и правым, и неправым; в конце концов, шел, увидел, захватил, в схватке оказался сильней — обычное дело. Стоит тебе, однако, сделаться полноправным угнетателем — и ты уже не воин, а надсмотрщик со всеми вытекающими; именно поэтому всякий нормальный солдат ограничивается победой, а добивать побежденных и распоряжаться ее плодами предоставляет другим. У варягов, к сожалению, ничего с этим не получилось. Иногда, конечно, им приходилось сражаться с ЖДами, потому что вовсе без этого варяги обходиться не могли; но в их жизни появилось равновесие, а это для подлинного воина смерть. Есть своя земля, есть рабы, которых надо удерживать в повиновении (а они никуда и не рвутся), есть постоянный враг, с которым раз в сто лет выясняешь отношения, — и так оно идет уже полторы тысячи лет; знамо дело, исчезает главное, что есть в битве, — свежесть. Какая свежесть, когда все выродилось? Какими-то своими флюидами их растлил несчастный покорный народ — как рядом с трупом, говорят, охватывает иногда живого странный сон, вялость, нежелание шевелиться. Так русалка сманивает руса — иди, мол, ко мне: спокойно… прохла-а-адно… Что-то в них стало не то.
— Про войну спой, — небрежно заказал Лавкин. Он сидел напротив старца и по-варяжски глодал кость — надо ж беречь хоть какие-то воинские традиции. С утра приказал сварить козу и вот глодал. В боевых действиях настало затишье. Да оно, в сущности, уже два года длилось. Противники бегали друг от друга, иногда захватывая лазутчиков и всласть на них оттягиваясь — пытая, подвешивая на крюк; в остальном давно перешли каждый к излюбленным занятиям. Варяги расстреливали своих, хазары колонизовали местных, — ни те, ни другие в этом не преуспели. Расстреливать всех бессмысленно, а колонизовать, как знало варяжество по долгому опыту, бесполезно.
— Что же спеть тебе про войну? — как бы в задумчивости как бы спрашивал как бы слепец, а на деле зоркими глазами из-под мохнатых бровей постреливал по углам избы. — Или про Анику-воина, или про Добрыню-воина, или про Иулиуса Кесаря, тоже воина, или же про вавилонянина Мардохея-воина, по древним вавилонским писаниям?
— Про Мардохея давай, — ковыряя желтым ногтем в зубах, откликнулся атаман Батута, угощавшийся козою в лавкинской избе. Он дружил с контрразведчиком, в контрразведчике был хоть какой-то дух.
— Ой, трудно, трудно, — говорил бандурист, перебирая струны. — Древняя то песня, и не всю я ее припомню.
— Ништо, валяй, — рыгнув, разрешил Батута. Он знал, что истинный воин любит послушать музыку, в особенности народную.
— Как во городе то было Вавилоне, — начал старец раздумчивым речитативом. — Во граде Вавилоне, да. Вот, песня Мардохея-воина. Пошел я войной на супротивников, на злых слуг Аштарота, да. На них я пошел войной, и грохотали мои колесницы, да. Всех же моих колесниц было двадцать десятков и одна.
— Много, — ухмыльнулся Батута.
— Двадцать десятков было их и одна, уже не слушая, продолжал слепец. Он нащупал наконец мотив, поначалу подозрительно похожий на «Подмосковные вечера», но с каждой спетою строчкой от них отдалявшийся. Это было нечто странное, ни на что не похожее, лишенное гармонии, но звонкое, боевитое.
В первой сам я восседал, имея шлем на мне,Шлем имея золотой, с изображением причудливых вещей,Называть которые и перечислять было бы долго.В руке имел я копье весом три меры веса,Длина его была пять мер длины и еще другую меру длины,В другой щит шириною шесть мер ширины,Такой щит, что за ним могло бы защититься много народу, да,Потому что царь подобен множеству, да!И я ехал, ехал, и колесница моя была как бы сноп,Сноп как бы лучей, упавших от солнца на водуИ от воды упавших назад на солнце, да!Как просо были мои воины, как пятнадцать и одна сотня горстей,И всеми ими руководил я, и в каждом был я,Сердце я имел коровы, воинственной коровы, да!Хитрость ящерицы я имел и много голубиных желудков,Внушающих проглотившему стойкость, да, твердость, да!Мясо мое было мясо льва, мускул мой был мускул коня,Зубов я имел до нескольких тысяч и каждым кусался я!Автор имеет в виду ножи своих воинов, да!И я ехал, ехал, и мы громыхали, в натянутые шкуры мы били, ага!Били, били, земля дрожала, копыта стучали, ну! ты представляешь!Вообще.
— Чего-то долго едет, — сказал Лавкин. — Пусть бы уже дрался.
И тут нас увидели враги, слуги Аштарота, дети червей,Склизкие клубки змей, пивная слизь, мешки потрохов,И от вида моего их ноги стали как ноги дев,И от дрожи земли их руки стали как огурцы,И как плети пивного хмеля стали их мускулы, да,И как жгуты волос стали их жилы, да,И как дрожь листвы стали их души, да,А я все ехал и грохотал, ехал и грохотал.Ты, поклонник Аштарота, жалкий жрецМанамуна, убогий слуга Бататута, да!Думал, ты будешь рулить, а я буду сосать, да?Нет, не я, не я буду сосать, воинственный я муж,А ты, ты будешь сосать по моему хотению, да!Еще чего думал, я буду сосать, а ты рулить!Никогда так не будет, чтобы ты рулил, а я сосал.Так будет, чтобы я рулил, а сосал ты, ты,Я буду рулить, а ты будешь сосать,А то выдумал еще — каждый такой будет рулить, а мы сосать,Мы сосать не имеем охоты, воины мы,Имеем мы охоту рулить, а сосать не мы,Не мы будем сосать, но ты, ты будешь сосать!— Ишь, — обрадованно сказал Батута. — Все как у нас.И он понял, что будет, будет сосать,И повернул свои колесницы, и пошел обратно,В смрадные норы свои пошли они, а я настигал,Двадцать колесниц и одна ехали как одна,И в одной сидел я, и колебал копьем,И доехал до жреца Манамуна, и заколебал,Совершенно его заколебал, веришь, нет?И отрубил ему руки, как отрубают початок, да,И отрубил ему ноги, как отрубают карусту, да,И отрубил ему уши, как отрубают уши, когда хотят отрубить уши, да!И бросил псам его уши, как бросают уши псам,И отрубил ему зубы, как отрубают еще что-нибудь,И то отрубил, чем он думал рулить, а я чтобы сосал,И вложил ему вместо зубов, чтобы сам сосал,И сказал ему: «Вот, да! Видишь, что такое война! Война — дело молодых, лекарство против морщин,Хорошее времяпрепровождение для того, кому делать нечего, ну!
Глаза старца, как бы незрячие, перестали хаотически перебегать с предмета на предмет и осмысленно уставились на Батуту, а потом на Лавкина.
И мы взяли всех их дев и сделали их женами, да,И взяли всех их жен и сделали рабынями, да,И сделали всех их рабынь и сделали котлетами, нет,Потом передумали и тоже сделали рабынями, да!