"Дмитрий Быков. ЖД (fb2)" - читать интересную книгу автора (Быков Дмитрий)

Глава четвертая

Губернатор едет к тете, губернатор едет к тете… Васильич встретил его хмуро.

— Сначала к Григорию, — сказал губернатор.

— Может, в резиденцию сперва?

— А что такое?

— Да увидите.

— Нет, ты выкладывай.

— Да приезжали там…

— Кто?

— Да Хрюничев со своими…

— И что?

— Обыск был.

— Хрюничев? У меня? Обыск? По чьей санкции?

— Ну не знаю я, Алексей Петрович. Не предъявляли мне санкции.

— Нет, но что это такое?! В мое отсутствие?

— Да, без вас. А они и нарочно так сделали, без вас. Понятно же, чего искали.

— Чего?

— То есть кого, — со значением сказал Васильич. Губернатор набрал Хрюничева.

— Михаил Николаевич, — сказал он строго. Машина неслась среди леса из аэропорта в город, пахло хвоей, сыростью, небо было лиловое, зловещее, и никогда еще губернатор не чувствовал себя до такой степени чужим в собственном крае. — Мне доложили, что вы обыскивали без меня мою резиденцию.

— Кто доложил? — неприветливо спросил шеф МВД.

— Какая разница?! Это так или нет?

— Вы на месте? — не отвечая, спрашивал Хрюничев.

— Я еду туда. Я был у Тарабарова по вызову.

— Что вы были у Тарабарова, я знаю, — досадливо сказал Хрюничев. — У вас не было никакого обыска. У вас было рядовое, это, рутинное было у вас розыскное мероприятие.

Им все казалось, что, если они переименуют серьезную вещь, она сделается несерьезной: контртеррористическая операция, локальный конфликт, снижение жизненного уровня… — С какой стати? Я что, партизан укрываю?

Вы партизан не укрываете, вас лично никто не обыскивал. Вас досматривали? Нет, не досматривали. У нас лично к вам претензий нет, — одышливо, с паузами говорил Хрюничев.

— Это черт знает что! — заорал губернатор. Ситуация до такой степени выбила его из колеи, что он не думал сейчас ни об Аше, ни о Григории, которому позвонил еще из самолета — и опять тщетно. — Какие мы? Кто такие мы?!

— Соответствующие ведомства, — важно сказал Хрюничев. — Что вы меня спрашиваете, Алексей Петрович? Я человек подневольный. Вам следовало с Тарабаровым. Вы же были у Тарабарова. Вы могли спросить лично.

— Это что, с его санкции?

— Я не знаю, с какой санкции. У нас свое ведомство и своя санкция. Вы доедете до места, Алексей Петрович, и тогда позвоните. У вас не пропало ничего. Если у вас что пропало, то вам надо заявление по форме. Но я вам отвечаю, что ничего не пропало. Если пропало, то это обслуга потом это, пользуясь случаем… Вы приезжайте на место и дайте знать.

Черт-те что, думал губернатор, черт-те что. Губернатор едет к тете. Приехали. Здравствуйте, тетя. Я не понимаю: губернатор я или кто? Что здесь еще входит в мои обязанности? Кто в моем распоряжении — только туземная шваль? Значит, силовые ведомства мне уже не подотчетны — да и были ли когда? Санкция явно не тарабаровская; Тарабаров требовал, чтобы я убрал Ашу, — а здесь в это время уже ищут Ашу без меня; значит, Тарабаров вызвал меня с их же санкции, чтобы развязать им тут руки; значит, это люди, которые могут приказывать Тарабарову… Получается, что никакой защиты на самом верху у меня теперь нет; а ведь я хотел, хотел позвонить Калядину. Калядин руководил пресс-службой всего Совмина, обычно они с губернатором обедали, когда наместников собирали на рутинные совещания в Москве, — в этот раз губернатор ему даже не позвонил, прилетел за взбучкой, получил и с накрученным хвостом вернулся… Но что может Калядин, если включились такие силы? И почему они включились? Если они ищут Ашу, все еще как-то понятно; но что, если они ищут не Ашу? Что на мне есть? Он стал вспоминать — и не мог вспомнить; тогда, если все эти силы включились из-за нее… и если наверху, с этими их друидическими гороскопами и цитатами из Конфуция, верят теперь в туземную легенду о девушке из рода волков, понесшей от северного наместника… значит ли это, что все окончательно сошли с ума?

После звонка Хрюничеву он ожидал многого, но все же не того, что застал в резиденции. Резиденции, собственно, не было. Снаружи она еще сохраняла прежний, уютный и мирный вид, — но внутри все было перевернуто вверх дном, с явным намерением не просто отыскать кого-то, по и навести максимальный беспорядок. Так могли вести себя только с человеком, с которым больше не считались; первого чиновника в крае так обыскивать не могли. Обыск был произведен нагло, с вызовом, — и главное, к поиску Аши дело далеко не сводилось. Не в ящиках же стола они ее искали! Он, конечно, нигде не хранил ничего лишнего — ЖДовских брошюр в доме и так не водилось, но личные вещи… Весь его безупречный гардероб, галстуки, сорочки… Он арестовал бы за такое любого — стоило позвонить Хрюничеву, но не звонить же Хрюничеву с тем, чтобы он сам себя арестовал!

Номер он, однако, набрал, не удержался.

— Что вы у меня искали, Хрюничев?

— Я вам уже докладывал, — засопел чертов боров, — я уже докладывал вам все…

— С чьей санкции вы посмели все это устроить?!

— С санкции министра внутренних дел.

— Какого министра?

— Нашего министра, российского министра. Никакие другие мне пока, слава богу, санкций не выписывают.

— Там была санкция именно на весь этот бардак?!

— Вот у меня здесь сказано, — Хрюничев зашуршал бумажкой, — у меня здесь сказано: розыскное мероприятие под шифром бе пять, по первому разряду. Это на языке должностной инструкции означает: полный розыск, с досмотром личных вещей. (Как все они, он говорил «досмотром», с ударением на первом слоге.) Я вам могу предъявить, это все не самодеятельность, я не в игрушки играюсь. Я действую, как мне предписано.

Почему меня никто не ввел в курс? Я должен присутствовать при таких мероприятиях, вы же рылись в моих вещах!

Никак нет, это нигде не предписано, что вы лично. Это можно с вами, а можно без вас. Понятые были, спросите камердинера вашего и кухарку. («Господи, они все выворачивали при них! Как я буду им приказывать после этого?!»)

— Пришлите по крайней мере людей навести здесь по рядок!

— Этого нигде не написано, — сказал шеф МВД. — Они ничего не взяли, и это я отвечаю. А присылать их все рассовывать по местам — это, извините, не наше, это вы можете лично силами прислуги.

— Вы с завтрашнего дня здесь не работаете, Хрюничев, бесцветным ломким голосом сказал губернатор. — Я доложу в Москву. Я вас отстраняю.

— Никак нет, — засопел Хрюничев, — вы не отстраняете меня и никакого права, вы полномочий не можете имен, даже на расспросы, это я вам лично по человеческому от ношению… Если вы так будете разговаривать, мы можем по-другому разговаривать… Если у вас розыск по категории бе пять, то вы под подозрением и вам может быть предъявлено! Вы обязанности свои исполняйте, а на чужие вы посягать не можете! Я лично, если хотите, вам могу продемонстрировать, решайте свои вопросы наверху, а меня вне рабочего времени трогать не можете, и я не обязан вам тут!

Он нажал отбой. Это была наглость неслыханная, не бывалая. Губернатор допускал, что у МВД может быть от дельное руководство, но в разговоре с ним, личным наместником, который пусть раз в год, но принимал от президента ежегодную верительную грамоту… в разговоре с ним самолично отключиться… Это было беспрецедентное нарушение служебной этики, плевок в лицо, и этот тон! Что-то переменилось, переломилось, он хотел проснуться.

Он вызвал заместителя по общим вопросам — по сути, шефа своей канцелярии, занимавшегося должностной перепиской и готовившего отчеты для Москвы.

— Виктор Андреевич! Распорядитесь там, пожалуйста, чтобы люди навели порядок в резиденции.

— Сейчас, — ласково отозвался заместитель; по крайней мере этот еще его не предал. — Они только в офисе закончат…

— А что, в офисе тоже обыск?

— Так, небольшой. Они тут сделали беспорядочек слегка, но ребята уже опять сделали порядочек. Они требовали, чтоб я им компьютерные пароли сдал, но я не сдал. Не имеете права, и все. Они сказали, что завтра с вами поговорят. — Завтра я с ними поговорю так, что они у меня никакого пароля не захотят, — пообещал губернатор. — Из Сибири в Сибирь, a? — проговорил он, обращаясь уже к самому себе — Я знаю, кто поедет из Сибири в Сибирь… Совсем стемнело. Он стоял один среди разоренной спальни которой еще сегодня утром прощался с Ашей. Аша, да, Аша. Надо забрать ее немедленно и везти куда угодно. Видимо действительно очень серьезно. Если завтра не примут мер по его жалобе и не уберут Хрюничева с командой, он тут же подаст в отставку. Приземлиться есть где. В конце концов, чем терпеть все это… Он давно уже чувствовал, что не может больше встраиваться в государственную пирамиду, где ни один его плюс не требовался, а минусы горячо приветствовались, где у него были все основания для успешной карьеры, кроме единственно необходимого — бездарности. Губернатор едет к тете.

— Никита! — Слушаю-с, — Никита возник по первому зову. — Сейчас сюда Мстиславский пришлет людей наводить порядок, проследи. Я поехал за Ашей, приеду с ней. Распорядись насчет ужина.

— Сделаю.

Губернатор стремительно вышел из спальни и приказал Васильичу гнать на Саврасовскую. Охрану он на всякий случай прихватил.

Что ж вы, сволочи, — горько сказал он телохранителю в машине — У вас на глазах такое творили в доме, а вы?

— Что ж нам, отстреливаться было, Алексей Петрович? Мишка полез к ним, да они его положили мордой вниз… Ответят и за Мишку», — отметил про себя губернатор.) Они бумагу предъявили. Сами знаете, мы люди служилые, Служилые, знаем. Это универсальное местное оправдание для всех не хочет ни за что отвечать. Я и сам до последнего времени был такой служивый: надо пороть — порол, дезертиров ловить — ловил, и правильно. Что будет, если служивый забудет службу?

— Но могли вы хоть сказать, чтобы они не свинячили так?

— А кто видел? Нас всех услали вниз, в служебку, там мы и пересидели… Хрюничев сам был. Сказал, вам все объяснит и чтобы не злились.

— Ну, объясню я ему и сам кое-чего…

В окнах Григория не было света. Губернатор взбежал на третий этаж, за ним тяжело топотал телохранитель.

Бороздин готов был застать полный разгром, выломанную дверь, а то и труп, чем черт не шутит, — но дверь была заперта. На первый же звонок отозвался испуганный Григорий.

— Да?

— Откройте, свои. Григорий приоткрыл дверь.

— Вы один?

— С телохранителем. Аша где?

— Здесь, в кухне.

— Чего вы без света сидите?

— Была мне охота лишний раз светиться… Я весь день боюсь, что за ней придут. В местных новостях объявили приметы. Я вашу машину услышал, потому и отозвался.

— Почему приметы? Что сказали?

— Сказали, по подозрению в покушении на губернатора.

— На меня?

— А что, вы уже не губернатор? Разжаловали?

— Попробовали бы они, — сказал Бороздин, хотя и без особенной уверенности.

Они прошли в кухню. Аша сидела у стола на шаткой табуретке, уронив руки. Весь ее вид выражал тупую, странную покорность — губернатор никогда не видел ее такой.

— Сняли? — спросила она тихо.

— Да почему сняли, так, вызывали по рутинным вопросам.

— Ты не ври про рутинные. Они тебя вызывали, чтобы без тебя меня тут… Ты другое скажи: куда думаешь деть меня?

Меня теперь быстро надо отправлять отсюда, они все приметы сообщили.

— Слушай, — Бороздин не выдержал и сел на пол, прислонившись спиной к древнему холодильнику. — Скажи ты мне русским языком: чем ты им так мешаешь?

— Им не я мешаю, — устало сказала Аша. — Им дитя мешает.

— Что такого сделает это дитя?

— Никто не знает этого. Пророчество есть. Волкам нельзя с захватчиками. Если от них родится что, то от этого человека выйдет начало. Это у вас говорят — конец, у нас говорят: начнется начало. Тогда никакой нашей жизни не будет. Чтобы начала не допустить, мы всю жизнь настороже. А вот не устерегли. Я же не знала, какого ты рода. Да я и не думала, какого ты рода. Любила я тебя очень, и теперь люблю, — говорила она спокойно, но у губернатора по коже побежали мурашки.

— Аша! Когда, в какие времена власть руководствовалась пророчествами?!

— Во все времена, — тихо заметил Григорий. — В Риме гадали по внутренностям, чем вы лучше Рима? И в пророчестве этом, кстати, глубокий смысл. Как только местное начальство полюбит свой народ, вся эта канитель кончится и начнется нечто совсем другое, только никто из этого начальства уже не уцелеет. Им же не надо, чтобы что-то начиналось, — понимаете? Их устраивает эта вечная русская жизнь, какая она есть. А от вас может что-то такое родиться. Я в это вполне верю. Вы же славный малый, губернатор. Приличия знаете. Вам не место на госслужбе, я вам еще когда говорил. Вам одного не хватает — немного самодостаточности, этого, знаете, доверия к судьбе… Так у вашей пассии этого хоть отбавляй. Короче, от вашего союза вполне может получиться человек, с которого здесь начнется нормальная жизнь. Если, конечно, вы спасетесь — В чем я крепко сомневаюсь. У меня вам оставаться нельзя, я не святой. Если вас у меня найдут, мне выйдет полное начало.

— Ладно, ладно, — поморщился губернатор. — Пока еще я первый человек в крае.

— Это вам так кажется, — сказал Григорий. — МВД вам никогда не подчинялось, вот они и есть тут первые люди. А вы — так, витрина московская. Вы думали, что вы человек государственный. А теперь это государство хочет вытравить вашего ребенка и убить вашу женщину, потому что ему страшный сон приснился в ночь на пятницу. И вы как человек государственный должны этому способствовать, нет? За это у вас будет возможность и дальше насаждать тут науки, открывать школы и ездить ко мне отводить душу в разговорах. Не хотел бы я быть на вашем месте, губернатор, и никогда не буду, слава тебе господи.

У губернатора заиграл мобильник. Номер не обозначился.

— Алексей Петрович, — сказал осторожный голос Мстиславского, — у меня есть подозрение, что вам надо уходить, и быстро. Мои ребята слышали, как ваш камердинер вас закладывал. Вы, может, не знаете, но Никита — человек Хрюничева, его не просто так к вам подставили. Короче, Никита доложил, что вы поехали за Ашей. Если за вами не было хвоста, они вас найдут не сразу, но так или иначе следовало бы уходить. Или по крайней мере поместить ее в безопасное…

— Витя, — перебил его губернатор, — откуда вы говорите?

— Я говорю из автомата, тут не слушается. Но скоро они начнут слушать все. Город у нас маленький. Я не знаю, где вы сейчас, и вы не вздумайте говорить…

— Не дурак, знаю. («Вдруг именно он подкуплен и начнет выманивать меня туда, где уже ждет эта свинья со своими мордоворотами?»)

— Я бы вам посоветовал уходить на Захаровку, но вы там, кажется, выставили облаву на дезертиров. Лучше бы всего брать Васильича, он ваш без глупостей, и гнать с ним куда угодно, если есть надежное место. У меня, к сожалению, нет. Учтите, что спрятать ее у своих не получится…

— Черт возьми! — шепотом крикнул Бороздин. — Вы-то откуда знаете?

— Туземцы с утра по всему городу рыщут. У них оказалась приличная самоорганизация, мы и не знали. Они бы так работали, как ее ищут… В общем, мое дело вам сказать, а там как знаете. Тут у вас, кстати, факс пришел от Тарабарова с запросом — вы ему какое-то подтверждение должны…

— …в рот я ему должен! — просто сказал губернатор. — Спасибо, Витя, жив буду — не забуду.

— Облава? — спросил догадавшийся Григорий.

— Не без того. Обложили немного. Черт с ними. — Бороздин выглянул в окно: его машина была на месте. Машину знали, в городе ее обнаружить нетрудно. Он набрал номер Васильича.

— Да?

— Васильич, быстро гони в резиденцию, — сказал губернатор. — Будут спрашивать, куда ездили, — скажешь, па строительство.

— Не дурак, — понятливо отозвался Васильич.

— Ну, спасибо. Я завтра вернусь.

— С Богом.

Во дворе раздался рев машины — машина у губернатора была громкая, БМВ.

— И что вы думаете делать? — поинтересовался Григорий.

— Я думаю прежде всего вызвать такси, — сказал губернатор, — и ехать до границы области. Там я думаю сесть в поезд и везти Ашу в Дегунино, это трое суток, Мстиславский порулит без меня.

В этот момент он рассуждал, конечно, не как государственный человек. Впрочем, он рассуждал и не как любовник, поскольку любовь к Аше была в этот миг ни при чем. Дело было в нем самом, в оскорбленном государственном чувстве. Он принес на алтарь своего дела все, что у него было. Он готов был служить на любом посту, куда бы его ни бросили. Двадцать лет его безупречной службы в разных качествах и на разных должностях были перечеркнуты разом, в один инь, из-за того, что он отказался прислушиваться к дурацкому суеверию. Ну а что такого, спросил ненавистный внутренний голос, чем ты недоволен? Разве не такими же суевериями ты упивался, называя их прекрасной бессмыслицей? Разве не спорил с либеральной сволочью, утверждавшей, что государство — большая жилконтора или прачечная? Разве не доказывал, что государство — наместник небесной родины на земле? Получи, хлебай полной ложкой! Может быть, тебя смущает свиноподобность Хрюничева? Ну, а если бы на его месте был вестернизированный красавец вроде тебя, подтянутый и безупречно одетый, с хобби поблагороднее охоты и рыболовства? Не ты ли утверждал, что в истории и государстве роль личности ничтожна, а уж внешний вид подавно не имеет значения? Один объект государственной воли должен сдать мучителям другой объект государственной воли, причем о причинах спрашивать бессмысленно: государственная необходимость, обладая ветхозаветным величием, не снисходит до мотивировок. Тем, кого ты сек, тоже, вероятно, казалось, что делать это не обязательно. Заткнись, сказал он себе. Любой обиженный немедленно начинает проповедовать свободу. Я не дам допустить сюда свободу, я не допущу ее даже в свое сознание. Я ненавижу этот ЖДовский фантом. Два главных врага человека — свобода и простота. Я не дам ничего упростить, не дам отменить ни одного ритуала, ни на секунду не ослаблю самодисциплины, ибо свобода начинает с того, что упраздняет порядок, чтобы на место его водрузить произвол. Я государственник и умру государственником, но мое государство вечно перехлестывает, плодя врагов. Я никогда не плодил врагов — и не дам этого делать моему государству. Я не стану его врагом. Я дам ему время разобраться в приступе безумия, а потом все пойдет по-прежнему. Я еще губернатор. Заиграл мобильный. Его вызывала Москва.

— Я вас слушаю, Алексей Петров, — сказал в трубке сиплый голос Тарабарова.

— Это я вас слушаю, Савелий Иванович.

— Нет, Алексей Петров, это ты мне должен сказать, как ты выполнил директиву. Время отчетное, сам должен помнить.

— Я выполнил директиву, — ровно сказал Бороздин.

— Каким образом, Алексей Петров?

— Я отвез девушку к ее родне и больше с нею видеться не намерен.

— В уши-то мне не ссы, Алексей Петров! — прикрикнул Тарабаров. — Думаешь, у ее родни поста не поставили? Я тебе что сказал, Алексей Петров?! Государева служба — это цицю сосать, ты думаешь? Ты цицю хочешь сосать? Я на тебя возлагаю в двадцать четыре часа…

— Это я на вас возлагаю, Савелий Иванов, — сказал Бороздин. — Не тяжело вам там, нет? С большим прибором возлагаю. Пошел на хуй, рожа красная.

При этих словах порыв мокрого ветра распахнул форточку и порвался в окно.

— Никогда при мне это слово не говори, — раздельно произнесла Аша. — У него при мне сила есть.

Губернатор представил, как западный ветер в эту самую секунду налетел на Тарабарова и опрокинул его вместе с креслом. Ему стало весело.

— Ладно, надо собираться. Спасибо, Гриша.

— И куда вы сейчас? — спросил Григорий.

— Да есть куда, — вдруг ответила Аша. — Я знаю тут дороги, выйдем. На краю города машину возьмем, деньги у меня припрятаны. Я все припрятывала, что ты давал. Нам на попутной доедем до другого города, где не ищут пока. В электричку сядем да в Дегунино поедем. Я все деревни тут знаю, знаю, где волки где так себе люди. К волкам нам нельзя, но до Дегунина и они не тронут. А так себе люди везде мне приют окажут. Слово я такое знаю. Пойдем, губернатор, а то, неровен час, и сюда сейчас припожалуют…

Они спустились по темной лестнице. Дождь перестал, И крупные мохнатые звезды показались в тучах, как заплаканные глаза между слипшимися ресницами.

— Вот ты и бегаешь, как заяц, государев человек, — сказа-пи ему Аша. — И все твое государство.

— Подожди, недолго мне бегать, — сказал Бороздин.

— И то, недолго. Хорошо еще, если добежим. Ладно, пошли.

Она долго вела его темными дворами, среди каких-то ям, рытвин, канав, брошенных тряпок, мотков проволоки, сванок… Губернатор никогда еще не ходил по окраинам. Его пронзила внезапная мысль о том, что именно среди этих еле освещенных халуп, на свалках, в ямах и колодцах, где живут Иськи или прячут трупы, ему придется теперь ночевать. Зaпаx мокрой земли мешался со смрадом помоек. Все раскисало, разлезалось, пузырилось, и ничему больше он не был хозяин.

— Долго нам идти? — спросил он.

— Долго, кружной путь. Ты не робей, — сказала она Вдруг. — До Дегунина довезу, а там, глядишь, все получится.

Этот ребенок, что во мне, — он ребенок не простой. Большую силу мне дает, кстати. Я до него помнишь какая слабая была? Ветром шатало. А теперь дойду. До Дегунина дойду, и до гор дойду. И тебя доведу, куда скажешь. Ты потом сюда вернешься, тебя наши любят. А твои простят, у них мало таких, умных-то.

— Видно будет, — сказал Бороздин.

— Нам бы до электрички добраться, — сказала она. — Где железная дорога, я проживу.

В соседнем городе он снял с карточки все деньги, и вовремя: когда два часа спустя, на вокзале, решил проверить, заблокировали ли счет, — доступа к нему и впрямь не оказалось. Деньги Аша заботливо рассовала по его и своим карманам; он думал, что после бессонной ночи и пяти часов в тряском междугородном автобусе она будет чуть жива, — но она словно крепла с каждым шагом, словно состояние бездомности было для нее самым естественным. И то сказать, она не радовалась, когда он ввел ее в свои хоромы, — с чего ей было огорчаться, когда этого больше не было? Оно ведь было чужое, не свое.

— Мы давно так привыкли, — сказала она, угадав его мысли. — У нас своего, почитай, и нет ничего. На своей земле как на чужой. Странствие — самое наше дело. Васьки тоже все странствуют, их за это святыми людьми зовут. Они потому и странствуют, что мир этим спасают.

— Как спасают? — машинально спросил Бороздин.

— А чтобы начало не началось. Они по кругу ходят, вот и спасают. Может, весь мир на них держится.

— Почему?

— Должность такая, кружиться. Вы их васьками называете, а у нас они соколы. Сокол — он окол ходит, круг рисует. Они кружатся, а кольцо ими держится. Теперь-то можно и тебе знать, — добавила она снисходительно, — теперь ты сам вроде как без дома, без дела. Немного — и сокол станешь.

— А волк?

Волком родиться надо, — обиделась она.

— И что, васьки у вас святые?

— Святые. Святей — только те, что дорогу строят.

— Какую дорогу? — не понял Бороздин.

— Разную. Раньше такую топтали, теперь железную делают. Железную дорогу строить — это самое святое дело.

— Это зачем? — не понял он.

— Про то еще не время. Будет пора — тогда расскажу. Они подходили к вокзалу. На вокзале в тот день отчего-то проводилась спецоперация по отлову васек, так что Бороздину с Ашей, можно сказать, повезло. Сам Бороздин в бытность губернатором, случалось, несколько раз санкционировал прямые отловы — в особенности когда дело касалось васят, развозимых по приютам, — но особенно старался не зверствовать: В конце концов, от васек не было особого вреда, а что такое Распределители, он знал, ездил в показательный московский висятник, когда для губернаторов сделали экскурсию под руководством все того же Тарабарова. Прежде чем они попадали и васятники, их подолгу морили в обезьянниках, досматривали, выясняли обстоятельства, а проще сказать — выбивали из них сведения; половина васек никаких сведений не помнила, и за это их били снова, уже без всякого смысла.

Решительную зачистку сулили ежегодно, но до нее как-то не доходили руки, да и иностранцы к нам почти уже не ездили — для кого было стараться? Впрочем, то, что происходило теперь на вокзале, по жестокости и масштабности было очень похоже на окончательное решение васятского вопроса. Васек вытаскивали из всех углов, где они обычно ютились, сапогами гнали в открытые грузовики, а кто не шел — Тащили волоком; на вокзале густо пахло бомжом. Публика смотрела с явным одобрением, лишь немногие в ужасе отворачивались, кто-то пытался объясняться с милицией — милиция не слушала. Большая часть васек шла в машины покорно, тупо, с тем вечным неопределенно-несчастным выражением лица, с которым они скитались по своим темным маршрутам; лица у всех были темно-желтые, опухшие, клочья полос на головах — свалявшиеся, как шерсть в старой куртке; почти у всех непременно была в одежде какая-то красная деталь — некогда красная, точней сказать, ибо на васьках вся одежда была одного бурого цвета; несмотря на лето, многие были в вытертых кацавейках. Некоторые сопротивлялись, но молча; только одна машка, в которой от женщины оставался лишь пронзительно-визгливый голос, цеплялась за все фонарные столбы и умоляюще орала менту:

— Зая! Зая! Зая!

Мент продолжал тащить ее к машине, потом ему надоело ее беспомощное сопротивление, и он одним движением зашвырнул ее в грузовик; пролетела, кажется, метра три. Как только она плюхнулась в машину, на другие дряблые тела, визг тотчас прекратился. В суматохе отлова губернатор и Аша, оба прилично одетые, даже не без некоторого лоска, спокойно прошли к поезду, идущему на Барнаул.

— И ты скажешь — это ваши святые?! — не выдержал губернатор.

— Молчи, — сказала Аша. Губернатор видел, что она до крови прикусила губу.

— Что с тобой?

— Одного слова… одного слова моего хватило бы — отпустить их всех, — сказала она. — Я бы ментам сказала, и все. Твоим когда говорила, всегда отпускали.

— А ты говорила? Не знал.

— Не все тебе знать.

— Что за слово?

— Нельзя мне сейчас, сам знаешь. Да и не примут они теперь ничего от меня.

Она оглянулась. Грузовик уже завелся, васек увозили — но некоторые из них стояли у борта и смотрели вслед губернатору и Аше со странным, сосредоточенным вниманием.

— Узнали, — просто сказала Аша. — Меня что ж не узнать. Наше радио работает. Не бойся, не скажут никому.

— Куда их? — спросил губернатор, словно не он, а она должна была это знать.

— Откуда я знаю. Это твоим видней. Не слыхал вчера в Москве, зачистку делают или так?

— Не слыхал, — признался губернатор, поражаясь тому, что еще вчера его официально встречали во Внукове-2. Если честно, он был рад, что хотя бы к этой зачистке непричастен — и если она действительно началась и окажется вдобавок тотальной, на нем не будет хотя бы этой вины.

Они сели в зеленый грязный поезд; билетов не взяли — сунули денег проводнику. Брать билеты было опасно: кассиры спрашивали документы. Правда, в городе на них пока не оглядывались — видимо, розыск еще не начался или шел плохо, как и все тут в последнее время. Слава богу, вздохнул губернатор. Я просто не подумал, что в выродившейся странe и репрессии вырождаются, нам на радость. Впрочем, расслабляться не следовало. Мобильник он отключил, отправив на всякий случай эсэмэску Калядину — «Нуждаюсь в помощи, напиши, если сможешь» — и получив естественный для государственного человека ответ: «Ничем не смогу». Хорошо, подумал Бороздин, на его месте я поступил бы так же. Когда вся эта ситуация распутается и Тарабаров ответит за самоуправство, а Хрюничева сошлют из Сибири в Сибирь, я позвоню Калядину и кое-что расскажу ему, и он, возможно, поймет.

В конце перрона показался милиционер. Он вальяжно шел вдоль поезда, заглядывая в окна. Аша побледнела. Губернатор сидел против хода поезда и не видел милиционера — видел только Ашу, но по выражению ее лица обо всем догадался. Он оглянулся: мент был уже близко, вагонах в пяти от них.

— Даждь-бог, Даждь-бог, — повторяла Аша, еле шевеля губами; он скорее угадал, чем услышал.

— Он не успеет, — сказал Бороздин, имея в виду мента. поезд уже скрежетнул, готовясь тронуться.

— Даждь-бог, — лепетала Аша.

Поезд, однако, все не трогался, а мент был все ближе; можно было перейти в следующий вагон, можно сбежать назад — в тот, мимо которого он уже прошел… В руках мент держал листок с фотороботом.

— Не одна в поле дороженька, — пронзительно выкрикнула Аша.

Бороздин уставился на нее в недоумении.

Не одна ненаглядная, — быстро заговорила Аша. Мент остановился и посмотрел вокруг.

Мент постоял в задумчивости, выбросил листок и пошел вдоль поезда обратно. В ту же секунду колеса опять заскрежетали, и состав медленно тронулся в путь.

Аша улыбнулась гордо и открыто — он давно не видел у нее такой улыбки.

— С волками жить — по-волчьи выть, — сказал губернатор.

— И то правда, — ответила она. — Погоди, завоешь. Выть по-нашему — петь.

— А петь — что?

— А петь — ничего, имя такое. Петь, а петь, дай посмотреть! Она засмеялась, и он неуверенно улыбнулся в ответ.

За окном потянулись гаражи, заборы, исписанные заклятьями, и заросшие сухим бурьяном пустыри.

пела Аша,