"Николай Буянов. Опрокинутый купол (fb2)" - читать интересную книгу автора (Буянов Николай)

Глава 17 КТО-ТО ВНУТРИ

Он находился в странном месте: будто внутри какого-то механического чудовища, местами – на уровне глаз – совершенно прозрачного, и из его нутра сквозь частые водяные капли была видна гладкая дорога и ельник по обеим ее сторонам. Чудовище, тихо и сытно урча, мчалось вперед так быстро, что деревья слева и справа сливались в одну черную полосу на черном небесном фоне.

Ольгес, еще в пору раннего ученичества твердо решивший ничему не удивляться, не удивился и теперь: мало ли в каких далеких мирах способна путешествовать душа. Однако он не выдержал и спросил:

– Где я?

– Скорее, не где, а когда, – возник в голове голос Патраша. И замолчал – да разве он объяснит когда-нибудь по-человечески?

Он держал руль с небрежностью опытного водителя. Тихо звучала музыка (вспомнилось непонятное слово: приемник), лента шоссе послушно стелилась под колеса… Съемочный день был закончен (суета сует и нервотрепка, ничего общего не имеющая с тем, что гордо именуется творческим процессом). Назавтра объявлен перерыв, можно валяться в постели хоть до полудня, благо братец с утра отбывает на службу…

Три фигуры верховых выплыли из тьмы так неожиданно, что он не испугался и не удивился (опять!). Глаза смотрели на дорогу, нога спокойно давила на газ… А всадники плавно опустили копья и синхронно взяли разгон. Он, глядя вперед, все не мог осознать, что происходит, лишь в последний миг древний инстинкт самосохранения заставил резко затормозить, бросить руль влево до отказа и рвануть из «бардачка» пистолет… Кажется, он кричал. Все тело будто опустили в кипяток, раскаленный туман опутал голову, проник в нос и горло. Ольгес отчаянно рванулся вверх. чувствуя, что сейчас задохнется.

Спокойно, приказал властный голос из небытия. Все хорошо, никто тебя не тронет. Ты возвращаешься.

Он очнулся достаточно быстро: приобрел некоторый навык. Видимо, какой-то уголок сознания все еще пребывал в том, сопредельном, мире, потому что возникла нелепая мысль: «Черт, как бы не заделаться наркоманом. Старый хрен, конечно, великий колдун, кто убудет отрицать… Но, чтобы меня погрузить, он явно использует какую-то траву, натуральное дурманящее средство».

Наутро кто-то постучался в покосившиеся ворота. Ольгес только проснулся и теперь плескался у колодца, временами поглядывая на красавицу Дану, копошившуюся в крошечном огородике позади кудо. Эта женщина притягивала его помимо воли. Сам он боялся лишний раз поднять глаза, чтобы не наткнуться на ее насмешливый взгляд и не покраснеть, как мальчишка (не те годы: скоро увидит свою восемнадцатую зиму). Но уж в те минуты, когда она была занята, Ольгеса какая-то неведомая сила влекла туда, где находилась она, и он смотрел, смотрел, забыв обо всем. И всякий раз на душе почему-то становилось черно и пакостно, когда вдруг незнамо откуда появлялся Патраш верхом на ручном лосе или на низкорослой пегой лошаденке, соскакивал, бросал поводья Ольгесу или Некрасу (тот уже подрастал – мальчишке едва исполнилось пять, а со всякой домашней живностью он уже обращался получше всякого). И когда Данушка, очнувшись и позабыв про домашние дела, с радостной улыбкой спешила навстречу, обнимала мужа, ласково заглядывая в глаза и они вместе скрывались за дверью… А уж о чем они говорили – того Ольгесу, сыну Йаланда Вепря, знать было не положено…

Стук повторился. Юноша подошел к воротам, глянул в щель, на всякий случай попутно посмотрев, рядом ли собаки: мало ли лихих людей шастает по окрестностям. Псы подскочили, но без злобной настороженности: наверное, нечаянный гость был им знаком. Ольгесу он тоже не внушал опасения: бедный зачуханный старичок без возраста, одетый в латаную-перелатаную холщовую рубаху ниже колен, обвислые штаны и опорки, для верности перевязанные у щиколоток пеньковой веревкой. За плечами старика висела тощая котомка – видно, дорога была не близкой.

– Здоровья тебе, внучек, – сказал гость. – Дома ли Патраш?

– Дома, – буркнул Ольгес, колеблясь: пускать или не пускать? Уж больно неказистый вид имел путник. Однако уважение перед почтенным возрастом взяло верх: юноша посторонился, пропуская старика во двор.

Скоро в дверях кудо появился сам Патраш с маленькой девочкой на руках. Девочка внимательно разглядывала гостя, засунув в рот грязный палец.

– У тебя дело ко мне? – спросил колдун. Старичок поклонился и нерешительно переступил с ноги на ногу.

– Большая беда у меня, господин. Племянника моего, Зивку Щелкана, помял медведь на охоте. Помоги, он ведь единственный кормилец мне…

– Далеко отсюда?

– Верст пять будет, – засуетился гость. – Он третий день как лежит в охотничьей избушке, что в Козьей пади. Лошаденка моя еще весной пала, так я пешком… Ты уж поспешай, господин, сделай милость!

Патраш обернулся к Ольгесу и буркнул:

– Со мной поедешь. Посмотрим, на что ты годишься, не все же тебе хлеб даром переводить.

Путь и впрямь оказался недалек. Старика на смирном верховом лосе пустили вперед, показывать дорогу, сами ехали на лошадях чуть позади. Патраш сидел в. седле расслабленно и, казалось, дремал. Ольгес сторожко поглядывал по сторонам: Йаланд приучил к настороженности, а также к тому, что оружие всегда должно быть под рукой: охотничий нож в берестяных ножнах и тул с луком и десятком стрел – за спиной.

К Козьей пади подъехали к полудню. Надо думать, какой-нибудь охотник в давние времена забрел сюда, к крохотному лесному озерцу, и увидел множество диких коз, прибежавших на водопой. Возвратился домой с богатой добычей, а здесь, в стороне от звериной тропы, поставил заимку. Тот охотник, должно быть, успел состариться и отойти в лучший мир, а почерневшая избушка, время от времени подновляемая, все так же торчала посреди вырубки, глядясь единственным оконцем в зеленую озерную гладь.

В избушке, прямо на полу, укрытый шерстяным одеялом, лежал человек. Ольгес робко подошел к нему, дотронулся до рваной раны на груди, оставленной медвежьими когтями. И сразу почувствовал зловонный жар, исходивший от нездорового тела. Огневица. Страшная болезнь. Чертов старик едва не опоздал: еще бы чуть-чуть, и утащил злой дух Анамез душу охотника в свое подземное царство.

Решимость сразу улетучилась. Ольгесу ни разу не приходилось лечить такие раны. Он растерянно оглянулся на Патраша, ища поддержки, но тот, казалось, и не замечал вовсе. Так учат плавать: выгребают на лодке на середину реки и бросают в воду – вопящего, захлебывающегося, леденеющего от ужаса… И коль ужас отступит перед яростной жаждой жизни – хорошо, а нет… Стало быть, не судьба.

– Помоги, господин, – –плакал несчастный старик. – Помрет племянник – и я вслед за ним, куда же мне одному-то!

– Да что я, – равнодушно ответил Патраш и кивнул на Ольгеса. – Вон пусть он помогает.

Делать было нечего. Юноша закрыл глаза, собрался, осторожно положил ладони на изуродованное молодое тело, ощущая, как жизнь уходит оттуда по капле. Дыхание было едва слышным, неровным, прерывистым… Странные невидимые существа вились вокруг: красивые и уродливые, злые и добрые. И ни те ни другие не могли взять верх.

– Как дерево к огню, – беззвучно шептали губы, – как зерно к земле, как солнце к небу-так мать Агне, богиня Жизни, – к душе скорбящей и в тело скорбящее… Как туман на рассвете, как тени в полдень – так утянут боль матери-богини Земли и Воды, Ведява и Модява…

Пальцы постепенно теряли чувствительность, а за ними – руки, спина, все тело. Дух Ольгеса витал где-то далеко, и он не замечал, как дыхание человека под одеялом выравнивалось, а бескровные щеки понемногу розовели…

– Что скажешь, Малх? – с почтением спросил Патраш.

Тот взял пучок травы, перевязанный магическим узлом, и долго вертел в пальцах, прежде чем бросить в очаг.

– Мальчишка, конечно, несмышленыш – сам не понимает своей силы. Будь с ним осторожен.

– И я получу то, что желаю? Секрет бессмертия?

Слишком много было написано на лице собеседника – так много, что Малх не выдержал и рассмеялся.

– А ты уверен, что я им владею?

– Не дразни меня! – выкрикнул Патраш, едва справляясь с собой. И добавил, успокаиваясь: – Много зим назад, когда я был таким же, как сейчас этот мальчишка, я стал твоим учеником. С той поры ты нисколько не изменился… А мои силы тают с каждым днем. Так что ты раскроешь мне секрет, Малх, ты ведь больше всего на свете хочешь завладеть Шаром. А Ольгес – ключ к нему… Кстати, откуда ты взял своего «племянника»? Его и вправду задрал медведь?

– А ты никак разучился читать следы когтей? – усмехнулся Малх. – И вправду медведь, и вправду племянник… Только не мой. Но это не так важно.

Он посмотрел в сторону избушки, где за закрытой дверью Ольгес творил свое колдовство… Неудачливому охотнику ныне редкостно повезло, потому что Малху нужно было увидеть сына Йаланда Вепря собственными глазами и оценить его способности. Раньше Малх сомневался, теперь же знал точно: мальчишка подходит для его целей. Он сумеет найти доступ к Шару, спрятанному в тайных подземельях города Житнева. И Шар примет его. А дальше… Дальше все просто.

Говорят, будто во времена стародавние, там, где позже встал Новгород Великий, жил знатный мерянин по прозвищу Сокол. Женился он на семнадцати женах, и они родили ему семьдесят сыновей. Там же, в небольшом кудо на берегу Оки, обитал отшельником. чародей по имени Дятел. И однажды Сокол спросил своего друга о судьбе своих сыновей. Тот ответил: «Если будут потомки твои жить в согласии, никто их не победит, а поссорятся меж собою – и будут покорены русскими». Умер Дятел в глубокой старости, и похоронили его в Ожском устье, назвав то место Дятловыми горами.

Много ли, мало ли времени прошло – настал черед умирать старому Соколу. Созвал он сыновей, передал им то, что услышал когда-то от мерянского ведуна. И тоже завещал детям мир и согласие. Сыновья поклялись помнить отцовский завет. Однако… Обещать – легко, сдержать слово – намного труднее. Слишком много противоречий и взаимных обид грызло братьев, а потом – и их сыновей, и внуков с правнуками. Инязоры Кадом, Обран и Пуреш – потомки Сокола – делили и не могли поделить земли Дальнего Заволочья и Селигерский путь, что открывал доступ к Шексне и Волге, далее – до самого Великого моря. И началась среди мерянских племен вражда на многие поколения, которая не прекратилась и тогда, когда под стенами их крепостей встали русские дружины. Ни один из князей не вспомнил о завещании Сокола. Да и поздно было вспоминать. Свершилось то, о чем предупреждал Дятел.

Крепость Тунез в устье Оки, по соседству с Дятловыми горами, оборонял князь Обран, у которого была дружина в пять сотен воинов и четырнадцать сыновей. Князь Новгородский Мстислав выставил против них десять тысяч своих ратников. Вел русское войско воевода Борис Жидиславич – тот, что двадцатью годами раньше сжег илем Мустая Одноногого. Ныне история повторялась: деревянный частокол опять высился впереди, на насыпи за широким рвом и рядом дубовых надолбов – эффективнейшим средством против тяжелой конницы.

На сей раз воевода выехал вперед сам – на белой лошади, с белым конским хвостом на копье: знак парламентера. Он совсем не хотел быть парламентером. Он хотел бы, чтобы никаких переговоров не было вообще, но так решил князь, а его слово – закон. Дело было в том, что разведчик, тайком побывавший в крепости, донес, будто мерянскому инязору Обрану служит Йаланд Вепрь – тот, который двадцать лет назад убил Борисова побратима Савелия Белого, первого княжеского дружинника…

Память жива и свежа – пожилые люди, случается, забывают вчерашние события, но то, что произошло два десятка лет назад, помнят отчетливо и в деталях…

Вокруг не оставалось никого живого, лишь высились груды иссеченных тел. День клонился к вечеру, а битва все не угасала, хотя победители стягивали кольцо, а люди Мустая отступали за частокол, ощетинившись копьями и огрызаясь стрелами… Но – только для того, чтобы там, возле княжеского дома, встать спиной к спине и постараться подороже продать свои жизни. Лишь один воин, израненный, но еще крепко стоявший на ногах, прикрывал узкий пролом в стене, не давая воинам Мстислава ворваться в крепость. Савелий вырвался вперед, поудобнее перехватив меч, взвился вверх в отчаянном прыжке, поверх голов, стрелы знай себе втыкались во вскинутый щит…

И легко, будто кусок подтаявшего масла, наделся на клинок Йаланда Вепря. И упал, не вскрикнув.

Жидиславич взвыл от дикой ярости, изо всех сил пришпорил коня… Да где там – битва оттеснила в сторону, завертела, стало не до того, чтобы искать своего врага, их ныне было в достатке.

После того как все было кончено, он долго искал Йаланда среди живых и среди убитых. А потом едва не зарубил дружинника, который сообщил ему, что под развалинами княжеского дома обнаружили потайной ход, уводивший далеко за реку…

– Слушай меня, Обран, – во всю мощь своих легких крикнул воевода, поставив коня на дыбы. – Говорю с тобой от имени моего господина, князя Мстислава.

Мерянский инязор появился на стене – черноволосый, в волчьей куртке мехом наружу и в кожаной броне с серебряными заклепками. Постоял секунду – ровно столько, чтобы не подумали, будто он торопится из трусости, и степенно произнес:

– Слушаю тебя.

– Мой господин повелевает: сложи оружие и открой ворота, тогда никого не тронем. Сам уходи с Оки, а людям своим накажи, чтобы исправно платили дань.

– Еще что скажешь?

Жидиславич ясно ощущал на себе пристальные взгляды из-за стены, поверх оперения стрел, чувствовал, как подрагивают пальцы стрелков на тетивах… И усмехнулся в длинные усы, развернув грудь – так, чтобы золотая гривна на шее ярче вспыхнула на солнце.

– Выдай мне Йаланда, – хрипло сказал он.

Обран задумчиво поскреб в бороде.

– Не обессудь, боярин, тут уж не мне решать. Я ведь не князь, лишь выборный глава. Как народ решит. А насчет Йаланда… Был где-то здесь, а где – бог ведает.

Поняв, что над ним издеваются, воевода чуть было не размахнулся, пуская копье в полет. Гневно сверкнул глазами, развернул коня и ожег плеткой по боку. Взлетел на пригорок, где поджидал Мстислав.

– Говоришь, Вепрь в крепости? – глухо спросил он.

И ничего не добавил.

А потом дружинные подняли мечи и тяжело пошли на тех, кто посреди широкого лога, за частоколом из дубовых бревен, отыскивал зорким взглядом охотника незащищенные места во вражеских фигурах: лицо, шею, колени, правую руку, сжимавшую оружие…

…Обран умер по дороге. Йаланду, несмотря на тяжелую рану в боку, все же удалось вырыть ножом неглубокую могилу. А вот как-то отметить ее сил уже не хватило. Так и вырос низкий безымянный холмик посреди заболоченной лесной глуши, на сухом островке, меж двух молодых осинок – вместо высокого кургана, выложенного изнутри берестой, где бы и упокоиться мерянскому князю по обычаю: чтобы богатое оружие и украшения лежали в головах, а в ногах свернулась молоденькая пригожая наложница, пожелавшая разделить с любимым долгий путь по загробным мирам…

Ветер доносил до Йаланда песню далеких сосен и запах паленого. Он без сил прислонился спиной к дереву и прикрыл глаза. Подумал как о чем-то неважном, что надо бы попытаться вытащить наконечник стрелы, засевший в боку и мешавший вздохнуть лишний раз. Да самому никак. А те, кто мог бы помочь – друзья, соратники, – лежали под открытым небом, и некому было закрыть им глаза. Отрадно одно: что Мстислав, потерявший в битве три четверти своих воинов, уйдет теперь с Оки надолго, если не навсегда – отлеживаться, зализывать раны.

(Через пять лет Новгородский князь снова придет к Дятловым горам и на месте сожженной крепости Тунез построит свой укрепленный городок, который вскорости падет под ударами мордвы и угорских племен. Мстислав спасется, ускачет вместе с ближайшими телохранителями через Березополье в Боголюбове… Но это будет последнее, что он успеет в жизни. После таких ударов встают не скоро. Или не встают вообще.)

Будто кто-то осторожно ступал по мягкому мху и рыжей траве. Йаланд сделал усилие, разлепил веки… И улыбнулся:

– Ирга, ты?

Она выглядела так же, как когда-то на лесной тропинке, при первой их встрече: в простеньком сарафане, с полным лукошком спелой земляники (хотя теперь была осень, золото дождем падало с берез, и высоко, в бездонной синеве, пронзительно-жалобно кричали журавли). Тяжелая коса спускалась до тонкой талии, чуть раскосые глаза смотрела ласково и выжидающе… Йаланд встал, не ощущая собственного тела, но чувствуя жар на щеках.

– Ирга…

– Все-таки Господь не позволил тебе подохнуть не от моей руки, – проговорил воевода Борис Жидиславич, выходя на круглую полянку посреди болотца.

Йаланд мгновенно схватился за меч. От резкого движения в глазах потемнело и на тот бок, где сидел наконечник, словно плеснули кипящей смолы. Ничего…

Появление воеводы, почерневшего и осунувшегося от долгой погони, а с ним – троих дружинников, наверняка сулило Йаланду смерть. Но он скорее обрадовался, чем огорчился. Теперь уж он постарается потешить Обрана, может, тот простит ему, что не был справлен по нему поминальный обряд. Новгородский воевода меж тем насмешливо сощурился: худой, обросший щетиной, в рубахе, покрытой заскорузлой бурой коркой, сын Мустая Одноногого казался измученным и больным. И совсем не опасным. Где тут с ним драться, разве что прикончить… Но сам нападать не спешил, ждал, пока двое ратников изготовятся к бою, встав слева и справа, в полукруг, а третий зайдет со спины…

«Верить и ждать…»

Так же, как в своем недавнем видении-сне, я поставил свечку за упокой и одними губами (атеистическое воспитание не позволило сделать это вслух) прошептал нечто вроде самодельной молитвы, успокаивая себя: может быть, Глеб там, на небесах, услышит и не обидится, что братец не удосужился загодя выучить текст. В конце концов, не в словах дело.

Церковь («златокудрая царевна», вспомнилось чье-то выражение) в этот неурочный час была пуста. Только в правом приделе, у решетчатой двери, похожей на вход в амбар, кто-то возился со связкой ключей. Я постоял минуту, всматриваясь сквозь огонек свечи в древние лики святых Бориса и Глеба (первые русские великомученики ответили печальными просветленными взглядами), вслушиваясь в гулкую тишину под расписным сводом, и сказал:

– Здравствуйте, святой отец.

Он оглянулся и выпрямился. Узкое лицо на секунду вышло в полосу света, будто озарившись изнутри, и опять скрылось в тени. Лицо было красивым, удивительно сочетавшим в себе суровую северную мужественность и спокойствие, даже нежность в больших мудрых глазах.

– Святой отец – звание, безусловно, почетное и соответствующее моему сану. Но все равно, есть в нем нечто… нескромное, что ли. Какое право, если подумать, я не смею причислять себя к лику святых? Так что зовите меня отец Дмитрий. Я вас знаю, сын мой? Кажется, видел в городе…

Я кивнул, непонятно почему чувствуя ком в горле. Отец Дмитрий заметил мое состояние, что-то там про себя сопоставил и мягко произнес:

– Это с вашим братом недавно случилось несчастье?

– Его убили, – глухо сказал я. – Выстрелили из арбалета.

– Да, ужасное злодейство. Надеюсь, убийцу нашли?

– Пока нет. Честно говоря, я рассчитываю на вашу помощь.

Он с сомнением покачал головой.

– Ну, если вы уверены, что я смогу… Прошу! Мы поднялись наверх, по «заходным полатям», прошли узкой сводчатой галереей с чисто выбеленными стенами. «Единственное уцелевшее строение, – пояснил отец Дмитрий. – Все остальное – звонница, кельи для монахов, хозяйственные постройки – было уничтожено в тридцатом году. Я те страшные времена не застал, а мой родной дядя, брат отца, был в ту пору воином-послушником».

– Воином? – удивился я.

– Гм… У вас, по-моему, не совсем правильное представление о монахах… Как об этаких кротких овечках, да?

– Что-то вроде. Если тебя ударили по правой щеке, подставь левую… и так далее. Хотя я помню примеры из истории: пресвитер Деметрий, монах Юлиан Венгерский, Пересвет…

– Все правильно. Служители Бога обязаны защищать свой храм.

– Что же тогда, в тридцатом, не защитили?

Отец Дмитрий задумчиво помолчал.

– Это, видите ли, сложный вопрос. Те, кто пришел сюда со злым умыслом, были ведь не какими-то иноземными захватчиками. Просто неразумные злые дети, которым взрослые дали в руки спички… Против них грех было поднимать оружие. Отец Илизарий, в те времена здешний настоятель, не разрешил, хотя монахи могли дать отпор… Это был тот случай, когда следовало молить Господа о прощении, а не о наказании.

Я с почтением потрогал массивную каменную кладку.

– Почему храм уцелел?

– Строили на совесть. Безбожники так и не сумели его взорвать. Внизу, у основания, еще сохранились шурфы для взрывчатки – своеобразная память.

Я посмотрел вниз. Отсюда, с галереи, был виден уголок монастырского кладбища – тихое место, благодатное: деревянные и металлические кресты, узкие сырые тропинки меж ухоженных холмиков с островками не растаявшего снега… Могила настоятеля Илизария – в центре, под сенью старого вяза (картинка из славного прошлого: пьяные голоса, раскрасневшиеся юные лица вокруг костра из икон, под присмотром «взрослого дяди» в пенсне и кожанке, спички в руках и лозунг «Все можно!». И – одинокий, но внятный голос, обращенный к небесам: «Господи, прости их, ибо не ведают они, что творят…»).

В келье отец Дмитрий кивнул мне на низкую скамью вдоль стены, сам сел напротив, указав на небольшой портрет, написанный маслом.

– Мой дядя. Здесь ему приблизительно сорок. Как вам?

– Портрет? Не очень, – честно ответил я.

– Гм… Господь в милости своей не одарил меня талантом, но одарил тягой к живописи. Результат вы только что оценили.

– Зато вы, несомненно, прекрасный специалист по древнеславянскому, – успокаивающе заметил я. – Я читал один ваш перевод…

– Да?

– Фрагмент летописи, найденный тогда же, в тридцатом году. Собственно, поэтому я и пришел.

– Вон оно что, – протянул отец Дмитрий. – Почему он вас так заинтересовал?

– Мне кажется… Нет, я уверен, что именно из-за него погиб Глеб.

Я рассказал ему все. Это было совсем нелегко: я путался, сбивался, перескакивал с пятое на десятое и основательно вспотел, пока добрался до конца. Отец Дмитрий слушал очень внимательно, не перебивая.

– Общепринятая версия гласит, что князь Олег указал татарам дорогу на Житнев и тот повторил судьбу града Китежа: воды озера Житни скрыли его… и так далее. Однако по сей день точно не установлено, был ли Китеж на самом деле. А существование Житнева подтверждается археологическими находками и культурным слоем…

– Скрыли воды? – недоуменно спросил отец Дмитрий. – Откуда это известно?

– Из вашего перевода. Я понимаю, что летопись могла содержать в себе лишь красивую легенду (Глеб, кстати, был того же мнения: войска Батыя взяли Житнев, сожгли его, перебили жителей, покатились дальше на юг, в степи), однако…

– Я не слышал о такой легенде.

– Послушайте, – решительно сказал я. – Сам документ я, конечно, не читал (старославянский для меня – темный лес), но видел его в музее у Закрайского. Я читал ваш перевод на современный язык – он был в бумагах Глеба.

– Можно взглянуть?

Я раскрыл «дипломат» и положил на стол кипу бумаги с машинописным текстом. Отец Дмитрий, покопавшись в своей сутане, выудил откуда-то очки в тонкой позолоченной оправе, водрузил на нос, пробормотав: «Мартышка к старости слаба глазами стала», и погрузился в чтение. На середине он вдруг очнулся и внимательно посмотрел на меня… Точнее, сквозь меня. И произнес:

– С этим документом связана одна довольно странная история, которая заставляет думать то ли о божьем провидении, то ли о происках сатаны… Кстати, переводить его начал еще мой дядя, и он же провел реставрационные работы: документ был в очень плохом состоянии – его хотели сжечь вместе с иконами, но один мальчик спас его, буквально вытащил из огня.

– Мальчик из монастыря?

– Нет, он был среди комсомольцев.

– Что с ним стало потом?

– Он приезжал сюда где-то в шестьдесят третьем, гостил у нас в доме. И передал документ на хранение в монастырь. Хотя, собственно, монастыря как такового в те годы не было… Так вот, этот человек рассказывал, что тогда он спускался в подземелье под храмом (оно существует и сейчас), попал в тайный ход, который вывел его на какой-то берег моря…

– Наверное, он ошибся, – возразил я. – Ближайшее морское побережье…

– Вот и я подумал о том же. Но самое странное – он видел там всадников. Они были одеты как древнерусские воины: в нагрудниках и кольчугах, с мечами…,

Я отмахнулся.

– Это он приврал или напутал. Или ему пригрезилось: нервное напряжение плюс несколько суток на морозе.

– Возможно, Однако есть вещи, которые так просто не объяснить… И отмахнуться тоже нельзя. К примеру, подземный ход действительно существовал – в тринадцатом веке, во времена татаро-монгольского нашествия. Татары разрушили монастырь и завалил ход. Позже, в конце XV века, когда монастырь был восстановлен, подземные кладовые и тайники вновь отрыли, но тоннель за реку исчез навсегда, сейчас в том месте тупик, каменная кладка.

– Откуда же мальчик мог знать…

– Вот и я говорю: откуда?

В думах своих я не заметил, как пролетело время. Отец Дмитрий снял очки, протер пальцами уставшие глаза и спокойно сказал, возвращая мне листы:

– Я этого не писал.

Я посмотрел непонимающе.

– Да, да. Это не мой перевод. Я, конечно, не помню документ дословно (столько времени прошло), однако…

– А что именно не так?

– Хотя бы то, что Житнев не повторял судьбу Китежа и не погружался в озеро. На самом деле войска Батыя, повернув от Новгорода и Игнач-Креста на юг, подошли к городу и взяли после четырех дней осады.

– Когда это было?

– Весной 1238 года. До Вологды и Великого Устюга Батый не дошел, не тронул и Чудь Заволоцкую, и Выборг с Онегой… Да, я думаю, вам это известно не хуже меня. (Мне не было это известно «не хуже него», но я промолчал.)

– Наверное, именно так и появилась версия, будто князь Олег вступил в сговор с татарами – дабы они не достигли Белоозера…

– Возможно. По крайней мере, до сих пор неизвестно, кто же послал доносчика в ставку хана. А Житнев… Горожане держались стойко и полегли до последнего человека. Погибли и княгиня Елань, и воевода Еремей, и ближайшие бояре – они укрылись в соборе и держались еще некоторое время, когда татары уже завладели городом.

– А князь Олег?

– Его судьба неизвестна.

Он помолчал.

– Из всех жителей уцелел лишь один юноша, почти мальчик – то ли пастушок, то ли один из отроков воеводы Еремея. Когда начался штурм, княгиня послала его с поручением (скорее всего с просьбой о помощи в соседнюю крепость), но он не добрался. Монахи обнаружили его в лесу, тяжелораненого. Он что-то пытался сказать в бреду, и монах Феоктист записал это. Собственно, именно его свидетельства и содержал найденный документ.

– Продолжайте, – попросил я, кажется, уж вовсе перестав дышать, чувствуя, как незаметно, исподволь, приближается разгадка-развязка (или, наоборот, к нагромождению ложных следов добавляются новые, которые еще предстояло пройти до конца и выяснить, ведут ли они куда-то или заканчиваются тупиком, как давно засыпанный ход под древним монастырем).

– Мальчик вернулся. Возможно, он не захотел оставлять свою госпожу в опасности или заподозрил, что та просто решила сохранить ему жизнь, отослав прочь… Центральные двери собора были заперты изнутри, и мальчик вошел в боковую калитку (за точность не поручусь, но с большой долей вероятности…).

– Я понимаю

– Дальше начинается непонятное. По идее, юноша должен был остаться в соборе вместе со всеми, но тот факт, что его обнаружили в глухом лесу, заставляет думать, будто он попросту сбежал…

– Странное поведение, – согласился я. – Княгиня решила сохранить ему жизнь и отослала из обреченного города. Однако он возвращается, чтобы сбежать… У вас есть какое-то объяснение этому?

Отец Дмитрий задумчиво пожевал губами.

– Приходит на ум, что мальчик, во второй раз войдя в собор, увидел там что-то, что его испугало. Привело в ужас – настолько, что он, забыв себя, скрывается в чащобах… Я приведу вам отрывок из того самого документа, тогда, может быть, вам станет ясно.

Он подошел к аккуратному стеллажу вдоль стен, заставленному темными от времени корешками – разглядел несколько довольно редких изданий Евангелия, Жития святых, подшивок старинных богословских журналов… С верхней полки он достал объемистую картонную папку и протянул мне.

– Это начинал писать мой дядя, – сказал он почти благоговейно. – Я продолжил, сообразно данному ему слову закончить перевод. Надеюсь, это будет ему более достойной памятью, чем мой живописный «шедевр»…

Я взял папку и развязал тесемки. Первые листы, написанные в далеком теперь уже 63-м, выцвели и поистрепались по краям, чернила поблекли, но читать было легко – почерк у дяди был исключительно аккуратным и изящным, буква к букве. Выделялись заглавные, выписанные с красной строки: витиеватый росчерк, прекрасная стилизация под древнерусскую вязь…

«В год 6746 от сотворения мира, – читал я, подвинув к себе старомодную, начищенную до блеска керосиновую лампу, – несметное войско, ведомое поганым ханом татарским Батыем и его воеводами Бурундаем и Субудаем-багатуром, подошло к граду Житневу, что скрыт был среди лесов дремучих, и обложило его, и взяло приступом, много народу побивши и учинив разорение великое. Но княгиня, правившая городом, и воевода, и челядь дворовая, и мастеровые, и сословия – обманули поганых, оставив свои бренные тела на земле, будто убитые, а сами, просветленные и чистые душою, вошли в сверкающие врата, кои указала им Пресвятая Богородица в милости своей, явившись им в образе хрустального шара… И апостолы в белых одеждах вели людей, что убоялись и сказали: не пойдем мы, ибо не знаем, что ждет нас, но сказано им было: не бойтесь, и обретете спасение…»

Некоторое время я сидел неподвижно, прикрыв глаза, видя внутренним взором то внимательное лицо отца Дмитрия, то незнакомый северный берег и всадников в развевающихся плащах, несущихся вдоль серой кромки прибоя, то – опять! – странноватые , глаза Владимира Шуйцева («Моцарт и Сальери – извечная тема». – «Нет, нет, никакой вражды и зависти. Посмотрите на фотографию!» – «Я видел собственный – труп – множественные ранения в грудь и живот…» – quot;Оставив бренные тела на земле…)

– От чего умер ваш дядя?

– От болезней, – вздохнув, пояснил отец Дмитрий. – Он ведь сидел в лагерях с 51-го по 58-й: кампания против религиозного одурманивания.

– А в документе упоминается имя мальчика?

Он нахмурил брови.

– Упоминается, но разобрать было нельзя. Только первые две буквы: «Ни…» или «Не…» Возможно, Никита или Никодим.

– Или Некрас, – тихо добавил я.

– Предатель! – гневно выкрикнула княгиня. Подлый предатель!

– Любимая, – хрипло проговорил князь Олег, падая на колени. – Как ты могла подумать…

– Стоп, – вздохнул Мохов.

Я сидел в дальнем от сцены, «нерабочем», уголке, оставаясь как бы невидимым со стороны: все были заняты своими делами, никто меня не замечал, принимая, возможно, за манекен для одежды. Только Машенька Куггель рассеянно кивнула мне, после чего подошла к Александру Михайловичу и принялась что-то энергично ему втолковывать, а он вяло отмахивался. Далее следовала сцена, стандартная для книг и фильмов про театр: главный режиссер, изнуренный тупостью актеров и вспомогательной челяди, а также выходками примадонны с прогрессирующей шизофренией, с размаху бросает на пол папку с текстом и широким шагом удаляется в буфет, откушать водочки и выпустить пар. Впрочем, ничего похожего: буфет в студии не работал со вчерашнего вечера, и Мохов ничего швырять не стал, ушел по-английски тихо. Ольга Баталова, красная лицом, зло переругивалась со своим партнером по сцене, комкая в руках псевдожемчужную кику. Ковер на полу в «горнице» сбился, кто-то из рабочих уже тащил по нему связку осветительных кабелей…

Машенька – как обычно, в свитере с широким горлышком, расстегнутом пуховичке, джинсах и полусапожках – слегка растерянно стояла посреди павильона, не зная, чем заняться в отсутствие Большого босса. Вспомнила обо мне (на безрыбье и рак – рыба), подошла, села рядом, приняв крайне озабоченный вид.

– Нервничает, – сообщила она, имея в виду Мохова. – Господи, он был великолепным помощником режиссера, одним из лучших. А теперь на нем лица нет. Еще схватит язву желудка… А вы здесь как, по делу?

Я пожал плечами. Что я мог ответить?

– А убийцу нашли?

– Вы прекрасно знаете, что нет. Убийца во время осмотра находился в зале. Все, кто был там, в данный момент здесь, перед вами. Никто не арестован.

– Значит, он тут, среди нас. Жутко, – она поеживаясъ. – Жутко находиться рядом с психом.

– Вы меня, что ли, имеете в виду?

– Почему вас? ЕГО…

– По-вашему, ОН ненормальный?

– Все преступники ненормальные, – сказала она сдержанно. – Кроме, разве что, профессиональных киллеров.

– Интересно.

– А что? Вот скажите, почему он стрелял именно из арбалета?

Решив проверить ее осведомленность, я осторожно ответил насчет того, что другого оружия у убийцы не оказалось под рукой, а выходить из студии было рискованно, вахтер мог обратить внимание…

Осведомленность ее оказалась на высоте, как и здравый смысл.

– Глупости. Сколько лет я работаю здесь, и мне бы в голову не пришло бежать за оружием в реквизиторскую… Просто бы не пришло! Можно ударить чем-то по голове, задушить шарфиком, в конце концов…

– Значит, у убийцы нестандартное мышление.

– У всех убийц стандартное мышление, – отрезала Машенька и фыркнула. – Вы считаете меня ребенком, да? Это все из-за моей внешности.

И повторила мой собственный вывод:

– Он точно знал, когда на экране свистнет стрела. И сам выстрелил в этот момент, иначе бы его услышали. Разве я не права?

Она смотрела мимо меня, на сцену с псевдокнязем и псевдокнягиней… Интересно, кого она подозревает? Оленьку Баталову – из чисто женской неприязни (почему одним все, а другим – ничего?) – или… Я проследил за ее взглядом и вдруг сообразил, что он был устремлен не на Ольгу, а на Александра Игнатова (князя Олега). Все логично: арбалет – не женское оружие… Надо нести по коридору, взводить тетиву, что довольно тяжело, даже при наличии специального механизма, целиться, держа на весу… Ай да Машенька.

– Кому-то Глеб показывал эту пленку раньше, до общего просмотра. И наверное, он уже тогда знал (или догадывался), кто перед ним. И – не принял никаких мер, – она сердито стукнула кулаком по коленке. – Ну почему он не рассказал все вам? Почему мужчины такие самоуверенные, черт возьми?

Я сидел молча – что тут возразишь… Она всхлипнула.

– А самое страшное – все осталось, как прежде. Небо не погасло, мир не перевернулся… Наша примадонна цапается с примадоном (да вы сами видели), у босса творческая импотенция, я ору и хлопаю хлопушкой, осветитель светит, оператор снимает, Вайнцман рисует. Король умер – да здравствует король! Извините, я сегодня зла. Я вообще злая, – покаянно сообщила она. – Злой ребенок.

– Так как по-вашему, почему убийца использовал арбалет? – спросил я, желая ее отвлечь.

– Говорю же, он псих. А арбалет он подбросил как . улику против себя самого. И теперь наблюдает исподтишка: догадаетесь вы или нет? Натуральная шизофрения.

Она полезла в карман пуховичка, вытащила пачку сигарет, неумело затянулась, едва не закашлявшись, – видно, стаж курильщика был невелик.

– Я где-то читала о подобном – у Ле Карре или у Квина… Не помню. Там убийца подбрасывал сыщику, – где только можно, этакие шарады, улики против себя в , зашифрованном виде. Сыщик, бедный, страниц триста разгадать не мог, но потом все же допер… А если бы не это – шиш бы он кого нашел.

– Вы считаете, стрела – это тоже одна из шарад?

Что-то вдруг толкнуло меня, перед глазами возник, словно кадр старого фильма, полутемный зал, пересекаемый лучом проектора, и мальчик на экране (а Глеб уверял, что этот персонаж вымышленный…).

– Мне нужно еще раз побывать там, – пробормотал я, вскакивая и увлекая за собой Машеньку.

– Дверь же опечатана…

– Наплевать (Славка поймет и прикроет).

Она смотрела на меня осуждающе, но с явным интересом – эти два чувства боролись в ней, пока я срывал пломбу с дверей просмотрового зала. Подсобное помещение, что находилось за экраном, запирать не стали – эксперты облазали его на четвереньках вдоль и поперек, обнюхали каждый окурок и измерили в миллиметрах каждый отпечаток подошвы. Забрали на анализ полдюжины водочных бутылок и две жестянки из-под рыбных консервов. Масса посторонних следов – и ни следа убийцы.

– Вы умеете пользоваться проектором? – спросил я Машеньку.

– Само собой.

– Тогда включайте.

Короткая возня.

– Готово… А зачем вам?

– Сам не знаю, – честно ответил я, проходя за экран и отыскивая ту самую дырочку. Нашел, прильнул к ней – Маша стояла у задней стены, возле проектора, точно инженер Гарин – у своего гиперболоида, в глазах застыло ожидание (теперь она принимала меня за волшебника, способного вытащить убийцу за уши из шляпы, как кролика).

– Погасите свет.

Она подчинилась. Зал погрузился во тьму, и теперь мне были видны лишь ножки переднего ряда кресел, а дальше все исчезало, только слепящий желтоватый луч бил в глаза (и впрямь гиперболоид), так что я вынужден был отпрянуть.

Несколько секунд я еще стоял, дабы убедиться в собственной догадке (черт бы ее побрал!), затем осторожно вышел в зал, зацепившись за что-то ногой и едва не загремев. Проектор по-прежнему источал свет, перед глазами плавали оранжевые протуберанцы… Машенька опомнилась, щелкнула включателем и медленно произнесла:

– А знаете, что сказал преступник в романе, когда его все же вычислили? Что если бы он ошибся и сыщик оказался тупее, чем предполагалось, он пришел и сдался бы сам. Ему была невыносима мысль, что преступление так и останется нераскрытым и мир не узнает, каким гениальным был убийца…

Она сидела спиной к закрытой двери и не видела, как та тихо-тихо, по сантиметру, начала приоткрываться. Словно в дешевом «ужастике», разве что без надсадного скрипа… Удлиненная ломаная тень возникла на пороге, в узкой полосе света – нервы у меня были поистерты последними событиями, поэтому я, не рассуждая, моментально скользнул вбок, прижавшись к стене и нацелив табельный «Макаров» в голову пришельца. И почти спокойно спросил:

– Вынюхиваете?

Яков Арнольдович Вайнцман, художник-декоратор, прошел в зал, не обращая внимания на пистолет, и, затравленно глядя в пустой угол, шепотом спросил:

– Значит, вы тоже догадались, да?

– О чем вы?

– О том, что убийца промахнулся в темноте. Он попал в Глеба по ошибке, а целился он в меня, в меня!