"Александр Абрамов, Сергей Абрамов. Глаза века (Сборник "Мир приключений")" - читать интересную книгу автора

самоуверенность в глазах, наигранно прикрывающая мальчишескую
застенчивость. Володька сейчас очень похож на того гимназиста. Те же
вихры, тот же пушок под носом, та же дань моде, превратившая клеш в тонкую
дудочку, и только самоуверенность естественная и совершенно беспримесная,
без всякого наигрыша.
Никто не уделял мне свободного времени. У отца его просто не было.
Торговый агент, кочевавший по России, он месяцами не бывал дома. Мать
работала кастеляншей во Вдовьем доме и даже по воскресеньям приходила
запоздно. Хозяйством ведала ее дальняя родственница, тихая как мышь, тетя
Паша, уходившая домой после пяти, когда обед был приготовлен и поставлен в
духовку. С самого детства я был предоставлен самому себе, дворовой
мальчишеской Сечи, школьным учебникам и библиотеке попечительства о
народной трезвости, просвещавшей читателей в нашем квартале.
В политике я не разбирался: ни дома, ни в гимназии о ней не говорили. К
войне относились так же, как и "Раннее утро": чем дольше шла война, тем
меньше интересовала она редакцию и подписчиков. И хотя Февральскую
революцию я, как и все гимназисты, встретил с красным бантом в петлице
шинели, но знал о ней едва ли больше тети Паши, приобщавшейся к революции
на рынке и в церкви.
Правда, я был знаком и, как мне казалось, даже дружил с настоящим
революционером, но и это не стимулировало моей политической зрелости. То
была странная дружба, начавшаяся около года назад, когда студент Александр
Томашевич вернулся из ссылки в Москву. На Тверском, в доме, где жили и мы,
у его отца был писчебумажный магазин. В глубине его, за стеной, была
темная комнатушка без окон, заставленная по стенам штабелями писчей
бумаги. Эту каморку с железной печуркой, поставленной вопреки всяким
пожарным правилам, приспособил для жилья бывший студент, уверявший, что в
квартире его отца, двумя этажами выше, жить ему скучно и неуютно. Сюда
после закрытия магазина забегал и я поболтать у огонька, вечно
подогревавшего большой эмалированный чайник: самоваров Томашевич не
признавал.
Я познакомился с ним, когда он, заменяя за прилавком заболевшего отца,
продавал тетради мальчишкам на копейку дешевле обозначенной на них цены.
Когда я спросил его, почему он так делает, он засмеялся и сказал:
- Возвращаю прибавочную стоимость. Знаешь, что такое прибавочная
стоимость?
- Не знаю, - сознался я.
- Ну и не знай. Легче жить будет на свете, - сказал он.
Потом я зачастил к нему, и он неизменно встречал меня веселой улыбкой,
обнажавшей жемчужины зубов прелестницы с рекламы зубного полосканья
"Одоль". Худощавый брюнет с черносливинами-глазами и матовой, никогда не
блестевшей кожей, он был очень красив той нерусской, экзотической
красотой, обрамлением которой хотелось бы видеть сомбреро или тюрбан, а уж
никак не старую студенческую фуражку. Да и звали его не дон Алонзо, а
просто Сашка или по-украински Сашко. Меня же он дружески называл Саней.
Недоучившийся студент, таинственный революционер и прозаический агент
по распространению подписных изданий совмещались в нем с легкостью, не
вызывавшей душевных противоречий. О революционном подполье, тюрьме и
ссылке своей он никогда по рассказывал, а мой нескромный вопрос однажды
обрезал с решимостью педеля, отбирающего у вас гимназический синий билет: