"Алесь Адамович. Последняя пастораль" - читать интересную книгу автора

Но мучения Ее глубже, не только в моих достоинствах или недостатках
дело. Как раковая опухоль под черепом, растет в ней догадка, подозрение,
ужас, что мы действительно лишь тени, тени умершей жизни, и все нам только
кажется. Ниточка памяти, тянущаяся к ржавой двери за водопадом, все
напряженнее в Ней - вытягивает новые и новые детали, подробности, смутные,
но болезненные. В том гранитно-стальном гробу, так здорово задуманном,
сконструированном, построенном для долгой жизни с замкнутым циклом обращения
веществ (растения должны были поглощать углекислоту, а человеческие фекалии
питать растения), очень скоро сами люди превратились или в
надсмотрщиков-палачей, или в лагерную чернь, истребляемую поголовно. Со все
большей лютостью надсмотрщики охотились за всеми, а потом уже и друг за
другом. И скоро в погасшем, пропитанном трупным ядом, мирке осталось лишь
двое. Девочка и немой. Как часто бывает, уцелели самые слабые и беспомощные:
жизнь порой прячется в оболочке, где ее меньше всего рассчитывает отыскать
смерть.
Девочка смертельно боялась немого, как и все там под конец боялись друг
друга. Но вскоре она поняла, что нужна ему, без нее он не отдаст команду
компьютерам и не получит воду, пищу, задохнется (аппараты неисправно, но все
еще подавали запрашиваемое). Но и немой ее боялся. Потому что без него-то
она могла просуществовать. Спал он неизвестно когда, все следил за ней. Или
уходил куда-то на время, прятался среди трупов и, видимо, отсыпался. А затем
появлялся снова. Ей было уже страшно, что когда-нибудь он не вернется, что
останется одна. Даже привязалась к этому страшному, истощенному, как скелет,
существу - единственно живому в мире смерти. Сама не заметит, как потянется
к его руке (он испуганно отдергивал). Рассказывала ему вслух свои сны или
фантазии: про то, как дверь открыли, впустили дневной свет и они вышли, а
там все как было, солнце, трава, но она искала и не находила маму. И
проснулась в слезах.
- А ты ее помнишь?
- Нет. Ничего не помню, я самый несчастный на земле человек!
Утром, оставив Ее наконец измученно уснувшей, я выбрался из нашей
пещерки, привычно поискал глазами косу. Третий еще спит под нездешними
березками, сон у него крепкий, ничего не скажешь. Нет, услышал меня,
приподнял голову. Я показываю косой: пойдем, мол, поработаем. Только
тихонько! Он тоже повращал глазами, догадливо кивая на пещеру, и мы
удалились.
Что несколько усложняет и запутывает и споры наши, и вообще чувства к
соседу и собрату по островной жизни, так это что он не просто американец
(недавний противник), но еще и цветной (а значит, объект нашего с детства
привитого сочувствия). Был бы он, как я, белый (хотя загар мой погуще, чем
его природная смуглость), легче было бы выяснять и делить наше неразумное
прошлое.
Нет, будь я на месте Ее - влюбился бы. В эту плывущую, плавную, как у
зверя, пробирающегося по густой траве, походку. В эти по-особенному изящные
руки, сухие и длинные ноги, гордую шею - не может быть, чтобы не замечала!
Вот еще одно доказательство (в помощь науке), что начинался человек не
где-нибудь, а в Африке. Лучшие лекала, еще не разбитые штампы господа бога
употреблены были, истрачены на них, на первых.
Это все островные мои чувства и мысли, здешние, теперешние. Но есть еще
и прошлые, воспитанные, во многом книжные. Мир двигался, усложнялся - и