"Анатолий Афанасьев. Ужас в городе (fb2)" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Анатолий)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава 1

В Федулинске по спецуказу командора Рашидова провели генеральную перерегистрацию населения. Каждому аборигену по предъявлении паспорта или водительских прав ставили на тыльную сторону ладони черное, красивое тавро с эмблемой города – Георгий Победоносец, но почему-то не на коне, а верхом на верблюде, и не с копьем, а с ночным горшком в руке. В указе было сказано, что перерегистрация делается для более точного учета в виду предстоящей голодной зимы, тем не менее многие пытались избежать процедуры, затеянной для их же пользы. За печать полагалось заплатить двадцать долларов, как за услугу; по федулинским меркам – это целое богатство. Впрочем, тех, у кого не хватало денег, регистрировали бесплатно, но при этом нещадно избивали.

Команда счетчиков рыскала по городу днем и ночью, отлавливала уклонистов на улицах, вытаскивала из квартир и подвалов, снимала с чердаков – и волокла на пункты прививки, при каждом из которых был оборудован временный кабинет регистрации. На третий день по телевизору выступил мэр Монастырский со специальным обращением и пристыдил сограждан. Он предупредил, что саботажники будут привлечены к суду и, по закону о чрезвычайном положении, публично расстреляны на стадионе, но также, радея о малоимущих, разрешил расплачиваться за печать предметами домашнего обихода, если у кого-то они остались. После его выступления у пунктов прививки, как по мановению волшебной палочки, выстроились огромные очереди, и таким образом смута была подавлена в самом зародыше.

Однако Хакасского насторожил сам факт ничем, казалось бы, не мотивированного стихийного народного сопротивления. Он вызвал Рашидова и потребовал объяснений. Рашидов привел с собой доктора Шульца-Степанкова, ответственного за общее состояние умов в городе.

Известный профессор, выписанный из Мюнхена за большие деньги, не видел причин для беспокойства. По-научному растолковал, что при долгом воздействии определенных препаратов, как и при психотропном промывании мозгов, наступает некое привыкание, ничего страшного в этом нет, требуется лишь слегка перекомпоновать комбинацию лекарств.

– Не буду скрывать, – добавил доктор, – я несколько удивлен быстротой привыкания. Если учесть, что в эксперименте мы имеем дело с простейшими белковыми формами…

– Сколько понадобится времени на коррекцию? – перебил Хакасский.

– Полагаю, дней пять-шесть, не больше.

– Так и займитесь тем, за что вам платят. Умствовать мы сами умеем.

Когда обиженный доктор ушел, обратился к Рашидову:

– Что об этом думаешь, Гога?

Сторонник беспощадного действия, Рашидов любил, когда его спрашивали, о чем он думает. Он прошел к холодильнику, достал бутылку запотевшего нарзана. Ловко сколупнул крышку ногтем. Хакасский поморщился. У Рашидова много привычек, которые шокировали человека утонченной культуры, но приходилось смотреть на это сквозь пальцы. В деле Рашидов незаменим. Семь лет назад Хакасский вычленил его из орехово-зуевской группировки, разглядел в обыкновенном, расторопном боевике грозного чистильщика; точно так же, как годом раньше великий Куприянов угадал в заурядном аспиранте МГИМО Хакасском талантливого, неутомимого реформатора-либерала, способного на деяния, рядом с которыми меркнет блистательный план "Барбаросса". Святое время первого передела собственности в завшивевшей при коммуняках стране. Святое время подбора золотых кадров в бизнесе, политике, экономике. Имена тех, что в ту пору уцепились за власть, уже при жизни превратились в легенду, в миф, в романтическую сказку. Рыжий гениальный комбинатор Толян, раскромсавший державу на приватизационные ломти; глубокомысленный, неустрашимый, как бетонная свая, Егорка, накинувший на шею поверженному монстру финансовую удавку; невзрачный с виду, тошнотворный Бурбуля, заставивший верховного дегенерата плясать под свою тоненькую дудочку, и многие, многие другие – мечтатели, мыслители, герои, первопроходцы. Общими титаническими усилиями они расчистили плацдарм, заселенный дикарями, подготовили почву для реализации извечной мечты прогрессивного человечества – о гигантском отстойнике для всей мировой гнили…

Рашидов запрокинул голову и вылил половину бутылки в луженую глотку, остаток предложил Хакасскому, но тот отказался.

– Так что, Гога? Я спросил, ты не ответил.

Рашидов смотрел на молодого хозяина-партнера с нежностью. Звериное начало с острым, пряным запахом отчетливо проступало в лощеном Сашином облике, и это умиляло Рашидова. Семь лет назад, когда Хакасский приехал в Орехово-Зуево и предложил ему новую перспективную работу (Рашидов был тогда не Рашидов, а Гриша Бобок и недавно вернулся со второй ходки), он чуть не послал его на хрен, увидев перед собой натурального интеллигента, чистенького, умытого, с педерастической лживой ухмылкой, то есть представителя той самой породы, которую Бобок на дух не выносил, понимая своим кондовым, крестьянским умом, что именно от интеллигентов, с их говорливой проницательностью, настырностью, все обиды на земле; но Хакасский с резкой переимчивостью зверя сразу угадал его настроение и тут же успокоил: "Не сомневайся, Гриня, мы сработаемся. Мы братья, ты и я, только шелухи на мне побольше".

Впоследствии Рашидов стократно убедился в чистосердечности Сашиного неожиданного признания, да и к интеллигентам постепенно смягчил отношение. Он перевидал их в Москве немало, среди них попадались такие, которые, несмотря на неизбывную нутряную слякоть, на поверку выходили покрепче иных центровых авторитетов.

Чего уж говорить о Хакасском. Тот всегда стелил мягко, а спать – лучше вовсе не ложись. Глядя в чистые, светлые Сашины очи, Рашидов думал, что если придется его убирать, а когда-нибудь непременно придется, то он сделает это по возможности безболезненно, по-дружески.

– Ай, Саня-джан, – проговорил Рашидов капризно. – Не люблю рыхлого клиента. Этот город слишком мягкий, в нем полно ученых людей. Их давишь, сок течет, а писку почти не слышно. Это опасно. Надо поторопиться.

– Конкретно, что имеешь в виду?

– Если кто-то воду мутит, в этой сырости не распознаешь. Они все на одно лицо. Мухоморы поганые.

Он прав, подумал Хакасский. В федулинской тине легко затаиться. Вон бешеного мужика так и не удалось поймать, и он, возможно, до сих пор прячется в городе.

Когда брали Щелково, было легче. Там сплошь мастеровые, пропойцы. На запах сивухи приходили скопом, как раки из-под коряг.

– По последним сводкам сколько осталось лишнего поголовья?

– Тысяч сорок, не больше. Можно для страховки сократить дневную норму.

– Сколько времени понадобится на окончательный отсев?

– Месяца в полтора-два уложимся. Если Монастырский, сволочь недорезанная, не помешает.

– Какой ему резон мешать?

– Почуял чего-то гад. За кресло держится. Он же маньяк. Навроде президента. Ему только власти дай. Хоть над обезьянами.

– Что у него осталось?

Рашидов допил нарзан, сыто рыгнул.

– Да ничего. Банчок "Альтаир" на ладан дышит, фонд этот вшивый "В защиту памятников" у нас под контролем, через него отмываемся потихоньку, – вот и все.

Знаешь, Саня, мне его немного жалко. Он ведь надеется на Гаркави, мента ссученого. Раз в неделю чек ему шлет на пятьдесят тысяч. Старой крысе эмведешной верит, как маме родной. А тот у нас на договоре с полгода, с Монастырского глаз не спускает. В случае чего, приговор приведет в исполнение. Сам просил.

– Зачем ему?

– За Масюту хочет пометить, за прошлого мэра. Тот ему должок не вернул, а Монастырский должничка удавил. Он возле Геки сидит, как удав. Часа ждет.

– Любопытная штука, – вслух задумался Хакасский. – Все пружины человеческих отношений упираются все-таки в деньги. Никуда не денешься. Маркс был прав.

– Закон жизни, – авторитетно согласился Рашидов…

Пока Роза Васильевна добралась до рынка, ее два раза останавливал патруль. Проверяли печать на запястье, не поддельная ли. Печать была, разумеется, фальшивая, но лучше, чем натуральная, несмываемая, четкая, сказался лагерный опыт Мышкина. Еще требовали какой-то аусвайс на предъявителя, оказалось, речь идет о справке из прививочного пункта с проставленными датами. Без этой справки по Федулинску можно было передвигаться только глухой ночью, да и то короткими перебежками от дома к дому. Роза Васильевна уже обвыклась с городскими порядками. За справкой третьего дня заглянула в один из вагончиков и, как и рассчитывала, купила ее за десять баксов у пьяного фельдшера. Укол ей, правда, сделали, но обыкновенную глюкозу. Фельдшер для блезиру натыкал сразу три дырочки в вену.

От патруля Роза Васильевна отделывалась играючи: сытые, наглые, оловянные омоновские рожи, точно такие же, как и в Москве. Она по-прежнему косила под цыганку, блажила, куражилась, бормотала заклятия, предлагала парням погадать и разводила такой тарарам на всю улицу, что опешившие костоломы не рады были, что связались с дурой. Один дюжий детина в камуфляже, с лошадиной мордой прельстился ее ладной фигуркой и вознамерился провести дополнительное освидетельствование в ближайшей подворотне. Роза Васильевна, напустив на глаза лихорадку, смущенно призналась, что у нее дурная болезнь, но, если молодой человек готов рискнуть, у нее есть надежный американский презерватив с усиками, красавчик не пожалеет… Товарищи отсоветовали детине рисковать, хотя тот уже загорелся и расстегнул ширинку.

Рынок поразил Розу Васильевну, и она не сразу поняла, в чем дело. С первого взгляда все как везде: ряды шопиков с турецкими и китайскими шмотками, прилавки, заваленные импортной пищевой гнилью, то есть праздник изобилия, сбывшаяся мечта демократа, но в то же время картина смазывалась каким-то чересчур суетливым мельтешением огромной массы покупателей, то замирающей, то судорожно срывающейся с места, – это производило впечатление водяных бурунчиков в излучине бурной реки. При этом лица горожан, как и на улицах, у всех без исключения освещены просветленными, бессмысленными улыбками, как при совершении какого-то непонятного таинства. От этой сцены возникало тягостное ощущение чего-то приснившегося, невсамделишного. Оглядевшись, походив между рядами, она догадалась, отчего появилось странное чувство: на этом рынке никто ничего не покупал. Публика имитировала торг, а продавцы изображали прибыльную распродажу. Да иначе и быть не могло! Наличных денег у федулинцев давно не было, их заменяли талоны, всевозможные справки, но и товар, в огромном количестве разложенный на прилавках, при ближайшем рассмотрении оказался совершенно негоден к употреблению. Расползшаяся по швам одежда, куртки и плащи с полуоторванными рукавами, консервы с давно просроченными датами, смердящие сыры и колбасы, червивые фрукты, протухшее мясо – и прочее тому подобное: бесконечная, испаряющая миазмы распада свалка никому не нужных вещей и продуктов. Откуда все это взялось? И зачем?

Роза Васильевна обратилась к молодой, смазливой бабенке в обветшавшем, стираном-перестиранном, когда-то белом халате, весело торгующей гнилыми, синими бананами и апельсинами с продавленными рыжими боками, а также картошкой, из которой сочилась на землю зеленоватая слизь:

– Скажи, голубушка, откуда такой товар?

– У нас все самое лучшее, – гордо ответила продавщица. – Не сомневайтесь. Бананы из Африки, картоха немецкая. Будете брать? Цена доступная.

– Конечно, буду. Попозже… Значит, за бананами гоняете в Африку.

– Ты чего? – Счастливая ухмылка на мгновение сбежала с лица красавицы. – Палыч дает. Но ты к нему не ходи. Тебе не даст. Доверенность нужна. У тебя ее нету. Ведь нету?

Роза Васильевна пошла искать Палыча. Ей указали невзрачного мужичонку в ватнике, руководившего разгрузкой контейнера. Из контейнера выгружали ящики со сливами и виноградом. При соприкосновении с землей ящики хлюпали, как промокшие калоши.

– Вы Хомяков? – спросила Роза Васильевна. Мужичонка полоснул по ней жестким взглядом, в котором не было и тени общей для всех федулинцев маразматической радости.

– Тебе чего, девушка?

– Мне нужен Колдун.

Мужичонка зыркнул глазами вокруг и, не отвечая, засеменил к штабелям пустой тары. Роза Васильевна за ним. Он в проход между коробками – и она следом. Очутились в глухом закутке, как в глубокой норе, составленной из пустых картонок, где, между прочим, стояли две табуретки и перевернутый бочонок – как бы стол. Хомяков присел, продолжая ее изучать, указал на вторую табуретку. Достал пачку "Золотой Явы". Чиркнул позолоченным "ронсоном".

– Ты от кого?

– От Сапожка.

Мужик ухмыльнулся одной щекой, от чего она раздулась, как резиновая.

– От Харитона Даниловича?

– Ну да.

– Заливай другому. Не знаю я никакого Сапожка.

Обозналась, девушка.

Роза Васильевна вытряхнула из рукава на ладонь пластмассовый кружок, на котором рукой Харитона был выведен черный знак – гвоздь, торчащий из подметки.

Мужик взял метку, поднес к лицу, понюхал зачем-то.

Взгляд его затуманился слезой.

– Радость-то какая, Господи Иисусе. Уважила, девушка! Выходит, живой Харитоша? Не урыли стервецы.

Не догнали.

Полез рукой в тару, наугад выдернул, как фокусник, пузырек с чем-то желтым, без наклейки. На бочонке сами собой образовались две латунные стопки.

– Причастимся на радостях! Тебя как зовут-то, красавица?

– Роза.

– Пей, Роза, бери, пей! Собственного изготовления, без примеси, на корешках… Как он? Где? Здоров ли?

Роза Васильевна послушно осушила чарку. В горле будто динамитом рвануло.

– Прячется он.

– Здесь, в городе?

Роза Васильевна кивнула, помахав у рта ладошкой.

– Ах, как неосторожно, – посуровел Хомяков. – И зачем ему Колдун?

– Откуда же мне знать?

– И то верно… К Никодимову я тебя, конечно, доставлю, он тут неподалеку… Только учти, он уже не тот, каким его Харитон знал. Одна шкура осталась, и та – молью проеденная.

– Привитый он?

Хомяков поглядел на нее с удивлением, наполнил стопки.

– До этого, пожалуй, не дойдет, но все же… Похужел сильно, из больницы не вылазит. Да и мошну порастряс. Откупился от бешеных, надолго ли? У них аппетиты немеряные. Когда город сожрут, дальше кинутся.

Бедолага перебивается корешками да ведовством, много ли этим нынче заработаешь. Людишки-то сплошь охмуренные.

– Что же случилось с ними? – полюбопытствовала Роза Васильевна просто так, из вежливости, на самом деле ей это было неинтересно. У нее поручение Харитона – доставить к нему Колдуна. Остальное ее не касается. Но Палыча вопрос задел за живое.

– Ты кто по нации, вроде не русская, нет?

– Наполовину татарка.

– Вот именно! – обрадовался Хомяков. – Не обижайся, такой тебе приведу пример. Когда Русь под вашим игом сидела, все равно было лучше, чем теперь. Вообще хужее не бывало никогда. Татары либо немцы, либо кого хошь возьми, они ведь шли с обыкновенным грабежом.

Дома отымали, землю, имущество, ну и прочее, включая жизнь. Нынешнее нашествие самое ужасное. Покорители душу у народа переиначивают на свой манер. Погляди, разве это люди, которые по рынку бродят? Нет, не люди.

Это неведомые зверушки – и больше ничего.

От грустных мыслей Хомяков померк, съежился и стал еще поменьше объемом, чем был, – сухонький гороховый стручок. Роза Васильевна сочувственно ему улыбалась. Она никогда не спорила с мужчинами, да и редко вслушивалась, о чем они говорят. Все, что надо про них знать, легко считывала с лица.

– Хотелось бы поторопиться, – заметила мягко. – Харитон нервничает.

Палыч сунул недопитый пузырек в картонный лаз, стопки спрыгнули с бочонка опять сами собой.

– Ладно, пошли…

* * *

Никодимов, узнав, что его кличет Харитон, собрался мигом. Надо заметить, с Розой Васильевной встреча у них получилась примечательная. В двухэтажный деревянный особняк Хомяков провел ее черным ходом, они поднялись по скрипучей лестнице – и вдруг очутились в роскошных апартаментах, где на диване под капельницей лежал волосатый, как леший, старик в голубой пижаме: молоденькая девчушка в белом халате возилась с его желтыми ступнями, делала педикюр. Сцена была такая, что могла поразить кого угодно, но только не Розу Васильевну. Живя в Москве с Абдуллаем, она навидалась кое-чего и похлеще.

Хомяков с порога неожиданно громким голосом, как у поручика, грянул:

– Здравия желаю, Степан Степанович! Извини, что без приглашения. Гостью тебе привел со спешным поручением.

Старик, едва взглянув на Розу Васильевну, спросил:

– От Харитона, что ли?

Она опять не удивилась, спокойно ответила:

– Угадали, господин Колдун. Просят о встрече.

– Почему сам не пришел?

– Опасно ему. В розыске он. По всему городу ловят.

– Подойди поближе.

Роза Васильевна подчинилась. Встала в ногах. В капельнице тихонько булькала прозрачная жидкость, как в самогонном аппарате.

Старик разглядывал ее, сузив глаза, из которых вместо зрачков будто торчали две еловые иголки.

– Ведьма?

– Уж как водится, – ответила женщина.

– Зовут Розкой?

– Можно и так.

– Скажи, пожалуйста, Роза, когда это было, чтобы Харитона не ловили? Я такого не помню! Но ведь поймают когда-нибудь. Как сама думаешь?

Девчушка, выстригающая миниатюрными ножничками мозолистый палец старика, неожиданно хихикнула.

– Не поймают, – сказала Роза Васильевна, сохраняя серьезность. – Он же неуловимый.

Старик поманил ее пальчиком, и Роза Васильевна сделала еще шаг вперед. Колдун протянул клешню, ухватисто ощупал ее тугие бока, ущипнул литое бедро. Заметил удовлетворенно:

– Славный товарец. Тебя где Харитон взял?

– У Абдуллая. В Москве.

– У Равиля? Знаю, встречались. – В следующее мгновение немощный на вид старикан бодро выдернул из вены шланг от капельницы, гикнул и соскочил с дивана, да так шустро, что девушка-маникюрщица от неожиданности опрокинулась на ковер со всеми своими инструментами. Колдун голубым шаром прокатился по комнате и скрылся за широкой желто-золотой портьерой.

– Тигр, – уважительно заметил Палыч, помогая девушке собрать щипчики, ножницы и пилочки. – Истинный тигр. А ведь ему сто лет.

Роза Васильевна спросила:

– Куда он убежал-то?

– Кто же знает… Заметь, Розочка, до сей поры девочек ублажает. Огневой дедок.

– Еще какой! – пискнула с пола маникюрщица.

Вскоре Никодимов вернулся переодетый. Теперь на нем вместо голубой пижамы был двубортный, строгого покроя костюм, но тоже с синей искрой. На ногах – старинные "скороходы" на толстой каучуковой подошве. Ростом он оказался не выше Палыча. Оба низенькие, аккуратные, немного с плесенью, и видно, пальца в рот не клади ни тому ни другому. Но Роза Васильевна и не собиралась этого делать.

Вышли в прихожую, где предупредительный служка подал хозяину дубленку и шапку. Никодимов сунул ему в лапу какую-то ассигнацию. Служка картинно расшаркался, отворил перед ними дубовую дверь и, семеня то с одного бока, то с другого, проводил до машины.

Машина – шестиместный "шевроле" бронзового цвета. Там их принял богатырь-водитель в кожаной кепке, как у Лужкова, и почему-то перепоясанный крест-накрест пулеметными лентами. Когда уселись, он бережно укрыл коленки старика коричневым пледом. По всему выходило, если Колдун и обеднел, как говорил Палыч, то еще не до крайности. Держался на уровне среднего вора-реформатора.

Все происходящее, начиная с рынка, Розе Васильевне не очень нравилось, но ей ли судить. Харитону виднее.

– Поехали, – Никодимов ткнул в спину водителя черным стеком. Склонился к Розе Васильевне:

– Никому в городе не верь, красавица, кроме меня. Особенно не верь вот этому, Палычу. Давеча прислал ящик коньяку французского, а в бутылках обыкновенная сивуха. Шалавам лакать, – Степан Степанович! – негодующе воскликнул Хомяков. – За что такое оскорбление?

– Ничего, скоро ответишь за все свои шалости, рожа неумытая. Своих грабишь? Мало я тебе благодетельствовал?

– Да ни сном ни духом! – Палыч аж порозовел от возмущения. – Сам пробу снимал. Но коли такой случай, мигом заменю.

– Как бы не опоздал, – зловеще посулил Колдун.

Выкатились в центр Федулинска, водитель почтительно уточнил:

– Куда прикажете, ваше благородие?

Старик вопросительно посмотрел на Розу Васильевну.

Та сказала:

– Что же мы среди дня на машине к убежищу подкатим?

– Правильно мыслишь, – одобрил Никодимов. – Но когда с тобой Колдун, он сам за все про все решает. Твое дело соответствовать. Назови улицу и дом. ;

– Покажу… Вот в тот переулок пока…

Только свернули, как навстречу выдвинулся БМП, откуда высыпали человек пять бойцов в полумасках. Окружили "шевроле", наставив автоматы, подскочили к дверцам. Старший рявкнул:

– Выходи по одному! Руки за голову!

То ли под впечатлением упреков Колдуна, то ли еще почему-то, Хомяков неожиданно проявил себя законопослушным гражданином, резвым колобком выкатился из машины. Стража приняла его в кулаки, повалила на землю, слегка попинала, завернула ватник на голову, обыскала и швырнула на обочину.

Никодимов, морщась, протянул в открытую дверцу какую-то бумагу. Командир вгляделся, отступил на шаг, козырнул:

– Можете ехать! Звиняйте, батька.

Никодимов сказал раздраженно:

– Этого верните.

Двое бойцов подняли Палыча, отряхнули и сунули обратно в салон.

Водитель газанул, впритирку объехал БМП.

Маленькое происшествие развеселило Колдуна.

– Ты что, совсем очумел, Палыч? Зачем из машины попер?

Хомяков поворошился на сиденье, тяжело дыша.

– Черт его знает.

– Ну и как себя чувствуешь?

– Да никак. Пару ребер вроде сломали… Ничего особенного. Наплевать.

– От кого ожидал, только не от тебя. Как ты еще до сих пор сохранился при такой сноровке.

Палыч расшатал и выплюнул изо рта три окровавленных зуба, аккуратно сложил в носовой платок и убрал в карман.

– Иной раз не угадаешь, как лучше, ей-Богу. А ну, как фугасом бы пальнули?

Никодимов наставительно заметил:

– Самомнение у тебя большое, Палыч, зато умишка кот наплакал. С какой стати фугас, ежели у нас на машине красные номера?

– Значит, бес попутал, – признался Хомяков.

Прибыли на окраину, где на отшибе от домов темнело низенькое кирпичное строение, то ли амбар, то ли подстанция. Чтобы ни у кого не оставалось сомнения, на углах здания красовались крупные черные буквы "М" и "Ж". Видно, эти "М" и "Ж" давно никто не посещал, к кирпичной коробке вилась еле приметная тропка.

– Узнаю Харитона, – радостно прокудахтал Никодимов. – Где дерьма побольше, там и он.

Машину он отправил домой, велев вернуться через три часа. Гуськом побрели по тропке, причем занедуживший Палыч цеплялся за куртку Розы Васильевны.

Мышкин наблюдал за гостями через узенькое окошко-бойницу. Железная дверь в стене будто сама собой перед ними отворилась. Переступив порог, они очутились в небольшой освещенной прихожей, как в обыкновенной городской квартире, даже с вешалкой для одежды и подставкой для обуви на полу.

Мышкин стоял в дверях и казался огромным, как выставленный шкаф. Никодимов старым козленочком подкатился к нему, утонул в его объятиях.

Их встреча умилила Розу Васильевну, хотя она и виду не подала.

– Пес меченый, – нежно бормотал старик, – живой!

Вот не чаял свидеться. Надеялся, а не чаял. Значит, вернулся. Значит, еще покувыркаемся.

В тон отвечал Мышкин:

– Что ты, что ты, брат Степан, еще повоюем. Еще попьем водочки с хлебцем.

Рядом в басовом ключе гудел маленький, сморщенный, с окровавленной мордой Палыч:

– Ах, хорошо, ах, славно, какие люди сошлись!.. Гонят нас, ребра ломают, зубья крушат, а заглянешь в сортир – и снова будто в раю.

Мышкин и его приветил. Отпустив Колдуна, ласково потрепал по волосам.

– Здорово, здорово, моряк… Как же ты, однако, не уберег Тарасовну? Надеялся ведь на тебя.

– Нет моей вины, Харитон. Сила солому ломит. После твоего отбытия они в город хлынули, аки саранча. Тарасовну ты лучше меня знаешь. Она хоть и баба, да неусмиренная, Попала под каток, вот и смяли.

– Ладно, ладно, после обсудим… Прошу в комнату, корешки отозванные.

Уселись за накрытым столом – водка, закуска, ничего лишнего. Роза Васильевна подала посуду – чашки, рюмки, тарелки, вилки с ножами. Чокнулась с мужчинами лишь по первой, потом, по восточному обычаю, переместилась в дальний угол, оттуда внимательно наблюдала за застольем: не надо ли кому чего.

Пир потянулся печальный: помянули Тарасовну, выпили за встречу, а также за Русь-матушку, поруганную кремлевскими сидельцами. Говорили поначалу мало, только разглядывали друг дружку, будто все разом вернулись с того света. У Мышкина бельмо лучилось весенним огнем. Нет-нет да и взглядывал коротко в угол, и Роза Васильевна, внутренне обмирая, отвечала ему спокойной улыбкой.

В эти бегучие дни далеко они продвинулись в любви.

Что спали вместе, это просто, это обыденка, другое чудно – зародилась меж ними волшебная искра, которая обоим не давала покоя, жгла душу. Не верили оба, что так бывает в поздние годы. Общая лампочка зажглась, невидимая никому, кроме них. "Ты хоть всю меня выпей, – сказала Роза Васильевна прошлой ночью, – все равно будешь чужой человек. Отчего же так сердце болит, Харитон?" Он ответил: "Так рассуждать глупо. Кто чужой, кто свой – нам ли судить". Мышкину было хуже, чем ей.

За долгие годы бродяжеств он привык к тому, что в женщине нет смысла, кроме того, что она может быть попутчицей на какой-то срок, а также, при взаимном хотении, нарожать детей. Но детей он так и не завел, не встретил ту, от которой могло возникнуть такое желание. А теперь-то что? Теперь поздно думать о переменах в судьбе. В шестьдесят лет мужик не тот, что в двадцать. Смолоду он мчится куда-то как оглашенный, все ему мерещится счастье за поворотом, а к седым годам проседает наземь, смиряется с неизбежным, и дни летят, как бумажные галочки, пущенные из окна. Но когда Мышкин обнимал Розу Васильевну, погружался в нее, сдерживая стон, исчезало вдруг прошлое, и охрипшим голосом он выталкивал из себя слова, которые, казалось, давным-давно истлели в глубине сердца. Не любовные то были признания, а глухая мольба, стыдная для пожилого человека, но на Розу Васильевну она действовала, как ожог. Ответно, мощно напрягалось ее естество, и неудержимые потоки слез сопровождали их мучительное совокупление.

…После третьей-четвертой чарки, когда мужики оттаяли от встречи, разговор потек резвее и вернулся в деловое русло. Мышкин больше расспрашивал, гости отвечали. Ему прежде всего хотелось узнать, какое новое Господне наказание посетило мирный Федулинск.

– Опыт, – пояснил Никодимов. – Очередной опыт по управлению человеческим стадом с привлечением новейших психотропных технологий и химических средств.

Проводится в соответствии с мировой глобальной программой. Конечная цель – полный контроль за жизнедеятельностью россиян, которые останутся в живых. Это не мои слова, так Хакасский уверяет.

– И опыт удался? – спросил Мышкин.

– В Федулинске – да. Сам же видел. Население превратилось в единый, слаженно функционирующий биологический организм. Однако вопрос стоит шире. Требуется перенести результаты опыта на всю территорию России. Получится, нет ли – никому пока не известно.

Кряхтя от боли, смягченной водкой, Палыч вставил словцо:

– Я не такой умный, как вы, Степан Степанович, но все, что вы говорите, – это ерунда.

– Почему?

– Потому, что вы в народ не ходите, а я среди народа живу. Половина только прикидывается, что чокнутые, на самом деле давно очухались.

– Ишь ты!

– Я правду говорю. Дурь-то – она не всесильная. На нее противоядие имеется.

– Какое же?

– Ну вроде как рассол против похмелья. Травки всякие, заклятия. Сами же объясняли, не помните разве?

– Пей лучше, умник… Нет, Харитон, это очень серьезно. Взялись ребята крепко. Большой капитал под ними.

– Кто сейчас в городе верховодит?

– В натуре – Саня Хакасский. Но это так, пустое место, интеллектуальный сопляк. Есть и покруче. К примеру, Гога Рашидов. Практик. Навроде бетономешалки. Ты его, может, знал по прежним годам. Он из Орехова, из банды Китайчика. Гриша Бобок его звали.

Помнишь?

– Нет, не помню.

– Стрижет наголо, но тоже мелочевка. Головка у них то ли в Москве, то ли за бугром. Кто – понятия не имею.

К Сане подход есть, подкармливаю его, с руки поил, но выведать не удалось.

– Жаль.

Мышкин произнес это слово каким-то неожиданно ядовитым тоном, и Розе Васильевне издалека вдруг почудилось, что он совершенно не верит этому самому Колдуну, хотя встретились они по-братски. Чудно!

Колдун выпил водки, нанизал на вилку соленый груздок, отправил в рот. Смачно похрустел.

– Жить, однако, можно, Харитон. Не так свободно, но можно. Примерно как при бровастом… Ежели ты, Харитоша, переворотик задумал учудить, то напрасно. Головку не достанешь, а здешнюю шушеру косить – несолидно.

Мышкин насупился, сверкнул бельмом.

– Они Тарасовну убили, а я за нее перед Богом ответчик.

– Молодец, Сапожок! – загорелся Палыч. – Я такой же. Нипочем не прощу, коли обидят. Характер паскудный.

– Питона помнишь, Степан? – спросил Мышкин.

– Что значит – помнишь? Брат мой нареченный. Богатырь. Который год зовет в гости, порыбачить, кабана промыслить. Разве с ним случилось чего?

– Я к нему посылал мальчонку в науку, Егорку Жемчужникова, сынка Тарасовны. Скоро вернется. На него у меня большая надежда.

Колдун заподозрил неладное:

– Ты о чем, Харитон? Какой мальчонка? Ты, часом, не болен?

Мышкин хитро сощурился:

– Э-э, товарищи милые, мальчонка вырос удалой, необыкновенный. Я и прежде догадывался, Федор подтвердил. У него во лбу звезда горит. Спаситель натуральный. Вот он нам тут и поможет.

Хомяков добавил всем водки, глубокомысленно изрек:

– А что? Очень может быть. Почему нет?

– Слыхал я все эти байки, – недовольно заметил Колдун. – Про спасителей, про молодых витязей. Уши вянут. Где они, ваши витязи? Чего-то, кроме урок, никого не видно, да и те не в законе. Питон мудрый человек, не спорю, но на этой почве у него давно умственный пробел.

Чего скрывать, Харитоша? Он, на казне сидючи, одичал маленько. Вот ему и мерещутся спасители. А их не бывает.

Никто нас не спасет, кроме нас самих. Лучше бы я от тебя про это не слышал, Харитон. Не роняй себя. Спаситель!

– Ну почему, – возразил Палыч. – Издалека видней, чем вблизи. Должен же кто-то прийти откуда-то. Хотя бы с гор.

Неслышно подтянулась со стаканом Роза Васильевна.

Колдун обратился к ней:

– Ты женщина таинственная, восточная. Веришь в ангелов небесных? Есть они или нет?

– Есть, – твердо сказала татарка. – От них весь свет на земле, без них – мгла.

– Ишь ты! Как, однако, быстро тебя Харитон обтесал… Ладно, посиди с нами, ты же не в гареме.

Роза Васильевна кивнула, прилепилась сбоку к своему суженому.

Застолье затянулось далеко за полночь, и потихоньку, слово за слово, в разговорах начали проступать контуры некоего замысла. Нынешним языком говоря, некоего бизнес-плана.