"Эмиль Ажар. Псевдо" - читать интересную книгу автора

потому что оно было не из наших. Казалось, оно было таким новорожденным и
слабым, что можно было начинать на что-то надеяться.
А может, это опять мои человеческие свойства подложили мне свинью.
Я все-таки стал потихоньку писать, потому что выбор был или писать, или
химиотерапия. Уколы неведомой дряни с целью ввести меня в норму.
Я писал по несколько часов в день, возвращаясь в палату, только чтобы
себя не видеть. На литературный труд всегда ходят как на работу, с
завтраком.
Я писал и боялся: у слов есть уши. Они подслушивают нас и приводят
людей. Слова обступают вас, окружают со всех сторон, льстят и заискивают, а
стоит только им поверить, и кляц! Они хватают вас, и вот уже вы, как
Тонтон-Макут, у них на побегушках. Вы ползаете перед ними на брюхе, лебезите
и расшаркиваетесь, несете все одну и ту же чушь. Мне случалось уже встречать
красивейшие слова, которые подлизывали такие грязные тарелки и водились, без
зазрения совести, с такими ярчайшими отбросами, что мне пришлось лечиться по
методу Сакеля уколами 50 мг бромацетилколина и фолликулина, потому что у
меня не хватало духу говорить.
Отпечатки пальцев Тонтон-Макута можно найти на всех несчастьях
человечества. Из всего он делал бестселлеры.
Невозможно представить, в каком трудном положении я оказался. Я вроде
мог бы не писать и не публиковать, отвергнуть жанр в целом, но это опять
стихи, признание в тайной поэзии. Это романтизм, жестикуляция, растрепанные
чувства и стремления, типично литературные отношения и позы. Не писать, из
принципа и из чувства собственного достоинства, по возражениям совести" что
носит более книжный и более лирико-блеющий характер, - какой способ
выражения, какой акт веры?
Я испытал огромное облегчение при выходе в свет второй книги, - читая
начертанные авторитетнейшими перьями утверждения, что Эмиля Ажара де нет. Я
вырезал эти статьи и наклеил их на окружающие меня стены: когда меня со всех
сторон охватывают сомнения, подозрения, внешние данные, затруднение дыхания,
холодный пот, тревога и прочие признаки жизни, иногда создающие убедительную
иллюзию и способные обмануть даже меня, я сажусь в кресло лицом к этим
свидетельствам братской дружбы, зажигаю короткую трубочку, набитую
английской флегмой, и читаю и перечитываю доказательства несуществования,
которым полагалось бы уже тысячелетия висеть на наших стенах.
Когда в результате предательства и обмана, пока я лежал в кагорской
больнице, вышла в свет моя первая рукопись, я стал протестовать. Я был
уверен, что все это подстроил Тонтон-Макут, в надежде, что книжка будет
хорошо продаваться и я смогу сам оплачивать свое лечение, и еще потому, что
он всегда хотел, чтобы я стал таким же, как он, соглашателем, словесным
подпевалой, словесным прихлебалой, потому что слова - дело доходное.
Я все отрицал. Вопил, что пишу только для того, чтобы у меня было
меньше проблем, чтобы избежать химиотерапии. Но в итоге я решил, что будет
безопаснее разрешить публикацию, а то еще обвинят в бредовом идеализме с
элементами мечтательности и мессианства. Я, кстати, из предосторожности
поставил под первым договором чужую фамилию, чтобы меня не вычислили. Бывает
такая невидимая и вездесущая полиция, готовая наброситься на вас при первом
признаке существования и нашпиговать судьбой по самые помидоры. Одновременно
я мог ловко использовать себя для попятного маневра в нужном направлении:
стать писателем, чего я не хотел ни за что на свете, потому что это было мое