"Михаил Ахманов. Массажист" - читать интересную книгу автора

съели линдины бутерброды, разделили кусок пирога на двоих, посумерничали при
настольной лампе, помолчали, поболтали... Потом он проводил ее домой. Ехали
в метро, под заунывный стук колес, и Глухов наклонял голову, слушая Линду -
она рассказывала о покойной матери и ее пирогах с брусникой, которые были
гораздо пышней, чем съеденный за чаем, а Глухов возражал и говорил, что
пирог отменный, что Вера, его жена, пекла такие же, и что он не едал
брусничных пирогов уже тринадцать лет. Так они ехали, то заговаривая, то
смолкая, то смущенно отводя глаза, и Вера с линдиной матерью будто
сопровождали их, но не мешали, стояли себе в стороне, смотрели на Глухова с
Линдой и даже вроде бы поощрительно улыбались. Но кто-то к ним пристроился
еще - третий бесплотный дух либо тень еще живого человека, присутствие коего
Глухов мог угадать или, вернее, вычислить; все-таки Линда была зрелой
женщиной, красивой, умной, привлекательной, и значит, в прошлые годы и
времена был у нее попутчик. Где и как он потерялся, что оставил, боль или
добрую память, она не говорила, а Глухов не спрашивал. Но думал, что есть
истории простые и трагичные, как у них с Верой, а есть запутанные, сложные,
и тоже трагичные, и неизвестно, что тяжелей - когда любимый человек уходит
навсегда или попросту уходит.
Потом... Что же было потом? Он проводил ее до парадной, сжал узкую
ладонь с длинными хрупкими пальцами и сказал: завтра увидимся. Увидимся,
откликнулась она. И улыбнулась.
Шелестели шины, поскрипывало сиденье, и двигатель, будто аккомпанируя
скрипу и шелесту, отзывался негромким мерным рокотом. Синий "жигуленок"
обогнул площадь у Озерков и очутился на Выборгском шоссе. Теперь слева
торчали голые ветви яблонь в маленьких, обнесенных штакетником
палисадничках, а справа шеренгами белых, желтых и розовых зданий наступал
город, вытягивал серые альфальтовые щупальцы, играл тысячью солнц в
хрустальных окнах, гудел, заманивал, звенел. Небо было ясным, весенним,
теплым, и в сердце Глухова тоже разливалась теплота.
Внезапно он понял, что последние месяцы - можно сказать, вся осень и
зима - были не просто тяжелыми, а отвратительными. Это чувство нагнеталось
извне, и Глухов не связывал его ни со своей работой, ни с повседневной
жизнью, ни с привычной тоской по Вере; эти дела относились лишь к нему
одному, и он справлялся с ними - с чем-то лучше, с чем-то хуже, но
справлялся. Однако существовали обстоятельства, над коими он был не властен,
и в то же время, в силу своих занятий и положения, нес за них
ответственность - пусть не всеобъемлющую, не прямую, но ясно сознаваемую им.
Как-никак, он был представителем власти, а значит, отвечал за то, что эта
власть творила - пусть в соответствии с законами, но не во имя
Справедливости.
После случившегося в августе обвала привычный мир залихорадило как в
приступе белой горячки; рубль деревянел, народ нищал, цены росли и
неприятные сенсации поторапливались друг за другом, словно власть, во всех
ее ветвях, искренне желала наделить сограждан пусть не хлебом и маслом, так
развлекательными зрелищами. Сначала важный олигарх-чиновник объявил, что на
его персону покушаются спецслужбы; затем чиновника убрали, а вместе с ним -
и генерального прокурора, что обернулось склоками и демонстрацией
скандальных пленок; тем временем левые грозили президенту импичментом, банки
лопались как мыльные пузыри, Запад не давал кредитов, где-то горело, где-то
взрывалось, банкиров и демократов отстреливали через одного, финансы,