"Тахави Ахтанов. Избранное, том 2 " - читать интересную книгу автора

на земле счастливые люди, то двое из них - Жанель и Коспан. И вот пришла
война.
Нельзя сказать, что Жанель довольно ясно представляла себе, что такое
война. Одно только она знала - там могут убить ее Коспана, и эта мысль
наполняла ее холодным ужасом.
В доме без Коспана стало пусто. Правда, маленький Мурат, так забавно
похожий на отца, скрашивал ее новое одиночество, но все равно мира уже не
было в ее душе, и по ночам она долго шептала, заклиная судьбу пожалеть ее
Коспана.
Неутоленная жажда счастья сжигала Жанель. Вновь и вновь в мыслях она
возвращалась к счастливым временам. Всюду она видела следы мужа. Вон его
табуретка, он сам ее красил в светло-зеленый цвет, краска теперь облупилась;
вот стол, накрытый клеенкой, за ним он сидел и, шевеля губами, читал вот эту
книгу с захватанной обложкой - "Богатырский эпос"; вот калитка, что он сам
поставил перед войной.
Она тогда не отходила от него и смотрела, как он вбивает гвоздь за
гвоздем. Напряженно прикусив правый угол рта, он двумя точными ударами
вгонял гвоздь в доску и удовлетворенно приговаривал: "Сиди так". Всегда,
когда он работал, строгал или пилил, он прикусывал губу таким образом.
В передней, на вешалке, тоже сделанной руками Коспана, висело его
большое черное пальто. Жанель долго не снимала это пальто. Ей было приятно
смотреть на него, мечталось, что Коспан только что снял его с плеч.
Проходили недели и месяцы. Прибыло извещение о пропаже без вести.
Пальто уныло висело на своем месте, потеряв уже свое тепло и запах, уже не
частичка Коспана, а просто холодный предмет. Жанель спрятала его в сундук.
Жанель теперь работала грузчиком в конторе заготживсырья, с утра до
ночи таскала тюки шерсти и овечьих шкур, пропиталась кислым дурнотным
запахом. Возвращалась поздно, усталая, как верблюд, но заснуть не могла -
рядом пустовало место Коспана.
Чаще всего она вспоминала сцену прощания. Коспан старался держаться
молодцом, пытался не выдать волнения и поэтому суетился, натужно бодрым
голосом разговаривал с товарищами, а на прощание сказал лишь:
- Держись, Жанель. Береги Муратика...
Они построились в колонну, и он бросил жене и сыну последний взгляд,
полный тоски. Лицо его исказилось болью, словно он собственными руками
что-то вырывал у себя изнутри.
- О боже, будь милостив к нему, - шептала Жанель по ночам. - Он не
обидел ни одной живой души.
Мурат... Мурат-джан... Это имя дал ему отец. Сколько радости он принес
им! Смуглый, толстенький, ширококостный, как отец, - настоящий крепыш.
Круглые выпуклые лукавые глазищи. Мурат - сорви-голова, все переворачивал в
доме, изображая сражающегося на фронте отца: "Пуф! пуф! бей фашистов! чи!
чи!" Возвращаясь с улицы, он хвастался перед матерью: "Мам-мам, как я
сегодня надавал Абитаю", - но невзирая на такую воинственность был он очень
добрым, делился с товарищами последней краюшкой хлеба.
Однажды, когда Жанель вернулась с работы, мальчик сидел на полу и
строгал доску. Мастерил себе лодку. Весь напрягся, прикусил правый угол
рта - вылитый Коспан. Сердце Жанель дрогнуло от нежности. Обняв сына, она
долго его целовала и плакала.