"Татьяна Ахтман. Жизнь и приключения провинциальной души " - читать интересную книгу автора

классный мастер, и хозяин, рыжепейсая двухметровая бочка, считается с ним.
Моше держит в голове сотни рецептов, у него глаз - алмаз и всё остальное
тоже. Моше работает как фокусник, и вообще, он - не из Меа-Шаарим, и кипу
одевает, как каску - только на работе. Потому, если Моше остановился
пофилософствовать, то это его право, и даже хозяин не смеет перебить и ждёт
с приятным лицом.

Два Моше и Шломо вот уже четверть часа пытаются объяснить мне что-то
для них очень важное. В ход идут рисунки на муке, пантомима и многоголосье,
где, поначалу, понятно для меня лишь слово "Израиль". Ребята очень
стараются - похоже, они хотят посвятить меня во что-то глобальное. Долго ли,
коротко, мысль, индуцированная Моше, приобретает доступную для меня форму и
потрясает своей силой и простотой: "Израиль, бедная Тания, это - мусорное
ведро, куда ссыпают со всего мира разную дрянь".

В подсобке стоят пирамиды маргаринов, бочки с орехами и шоколадом. Но
меня, почему-то, тревожит метровая стопка яичных лотков. Возможно, из-за
узнаваемости ячеистых подносов из серого картона - совсем как в гастрономах:
на тридцать штук. Яйца бесхитростны и беззащитны передо мной, смущают
простотой и доступностью, и я уже третий день смотрю на них вначале
задумчиво, а затем азартно. Мне кажется, все заподозрили недоброе и
провоцируют меня, оставляя с ними наедине и всё чаще посылая в кладовку. Все
знают и ждут, когда я цапну то - покрупнее, и ворвутся с рыжепейсым, и
закричат "Каха?!", что означает всё, что неописуемо словами.

Кровь новая, вульгарная, струится по старым жилам. Черных лун, страстей
пора - метаний толп, себя не видящих, глаз жадных, несытых ртов прискорбного
конца тысячелетия последнего. В смятении душа и мысль, в разрухе плоть, и
вер неясный лепет слаб, почти не слышен. Вновь, утеряна в мой старый сад
калитка, где среди лип столетних утонула в листве осенней мокрая скамья.

Тряпичная голубенькая косметичка проглатывает яичко и становится
похожей на сытую жабу. Я дрожащими руками укладываю её на дно сумки,
притряхиваю вещичками и в полуобмороке выхожу на публику. Хохочет, хлопая
себя по тощим ляжкам, Антон Павлович, Лев Николаевич угрожающе размахивает
косой, блудливо отводят глаза Шломо и два Моше. "Ну же, ну, господа, где
ваше "Каха?! Ату, меня, ату. Ну же, где разверзшиеся небеса... на помощь,
мама, пожалуйста, мне так плохо... я потерялась..."

"Отпустите эту женщину, Мессир" - вздохнула Маргарита, и я на
негнущихся ногах отступаю под барабанную дробь ошалевшего сердца и - ап! -
кладу яичко на прежнее место...