"Татьяна Ахтман. Жизнь и приключения провинциальной души " - читать интересную книгу автора

случайно пришлых и во мне живущих, плутая в отражениях, пугаясь, увидеть,
вдруг, опять незащищённым, своё лицо.

Мысль о смерти овладела мной полностью. Я думала о ней, как о спасении,
со всей оставшейся во мне страстью. Засыпая и просыпаясь, в автобусе и на
работе за микроскопом. Я искала способ бесследного самоуничтожения, но чтобы
смерть была зафиксирована страховой компанией, и семья получила бы
страховку. Появились ошеломляющие головные боли. Л приезжал поздно в
пятницу, я сбегала вниз, садилась рядом в его старенький хипушит - это были
четверть часа отдыха между страхом, что он не приедет и страхом, что не
придёт из армии А и не отпустят на выходной день О. Все химеры из прошлого,
от которых спаслась в бессознание, дождались своего часа, и я принимала их,
стоя обнаженной на возвышении, в центре огромного зала, залитого светом без
теней. Бесконечным потоком шли уже почти истлевшие проклятья, сплетни,
злобные взгляды, стоптанные каблуки, дырявые колготки, хамские окрики,
мертворождённые предательства...

С сосны и крыши полнолунья свет стекал в мой дворик. Лунные капели в
безмолвии струились и белели у моего окна. В янтарной глубине волшебных
фонарей, в немыслимой дали протянутой руки - вновь Каин. Немилосердие
приходит в срок - двенадцать раз в году платок - и мне, и Фриде... Чем
совершенней, Господи, твоя Луна, тем безнадежнее моя вина - один ты - один
ущерб у всех...

В январский, особенно ветреный и слякотный вечер я застряла в луже по
дороге домой. Тропинка шла через свалку и в дождь превращалась в болото. В
свете молний были видны скелеты старых машин. В руки впивались мешки с мятой
хурмой. Танкообразные боты рванулись в последний раз и стали. Меня окружала
абсолютная темнота, затем вспыхнул свет и осветил комнату, стол с книгами,
за которым сидели мои муж и дети. В углу лежала раскрытая солдатская сумка с
прислоненным к ней автоматом. Нужно было стирать - теперь долго сохнет. Я
вышла из кухни с горячей кастрюлей фасолевого супа. Сидящие за столом ожили
навстречу.

Сынок, не нужно меня жалеть: я - это не я. Должно быть, я - погонщик
волн. Поверь, бывает и так. Я дразню штиль, покалываю его красными
каблучками, щекочу подолом царского платья, которое, помнишь, ты так
любил... Которое и теперь на мне... на дне.

О-кей, буду считать, что я умерла и не живу, а просто... ещё немного
помогаю своим детям. О-кей, какая удача: больше я не на донышке жизни, а
высоко-высоко над ней и не отражаюсь в зеркалах. О-кей, я варю суп моим
голодным мальчикам, и это получше, чем маленькая страховка, которую ещё
получить надо, а все так заняты...

О-кей... и я умерла.

Фамилия доктора была Пушкин. Он был в чёрной кипе, упитан и
подозрителен. Я предположила, что истощена и плохо сплю оттого, что слишком
устаю на работе. Пушкин брезгливо объяснил, что так не бывает - кто много