"Михаил Айзенберг. Ваня, Витя, Владимир Владимирович " - читать интересную книгу автора

Почему-то раздумал. Казик потом рассказывал: "Я только на середине пути
заметил, что ты босиком, и ужаснулся: как же ты идешь? Ты ответил, сильно
заикаясь: "Да, мне б-б-больно", - и продолжил разговор".
Мама вошла в комнату о чем-то спросить. Иван, впервые зашедший в гости,
сидел на корточках, упершись лопатками в ребра батареи. "У меня прямо
оборвалось что-то внутри, - объясняла она потом. - Вхожу, а в углу сидит
такой... ну, Алеша Карамазов".
Впечатление наверняка шло от глаз - от их "опрокинутого" выражения.
Глаза серые, в общем, небольшие. Но иногда взгляд шел сквозь тебя, явно не
замечая преграды, и тогда глаза казались огромными. В первую встречу я
смотрел на него издалека и без очков, даже не рассмотрел хорошенько, но
подумал почему-то: "Щеголь, маленький щеголь". Совершенно непонятно, откуда
это пришло - точно, что не от одежды. Потом сразу стерлось, забылось. А
все-таки было верным. Даром, что ли, он Константина Леонтьева любил.
Маленький щеголь, Ванюша. Ему бы в лаковых сапожках расхаживать, а не в тех,
солдатских.
А вообще-то все нормальные - то есть живые - люди внешне вполне
забавны, иногда нелепы. Шмыгают носом, шевелят губами. Волос вихром. (Мысль
в духе Честертона.)
- Ты еще прочтешь у Валери про этого интересного господина Тэста,
говорил мне Иван. - Конечно, он утверждает, что писать ничего не надо, да и
читать, кажется, не надо.
- А что надо?
- А надо все помнить. Причем не только "на сегодня", но и "на завтра".
То есть надо помнить вперед: отбирать и запоминать то, что сегодня кажется
ненужным, но когда-нибудь потом окажется самым важным. А я, кстати, даже не
помню, как мы с тобой познакомились. Где это было, в институте?
- Нет, в институте я тебя в первый раз увидел, издали. А потом, уже в
другой день, я стоял в читальном зале, сдавал книги. Подошел Казик, мы пошли
вместе. Уже на улице он небрежно и как бы невзначай спросил: не хочу ли я
зайти с ним к одному интересному человеку? Слово "интересному" он так
растянул, немного иронически, как будто не ручается за это определение. Не
берет ответственности. "Художник-абстракционист, - пояснил он. - Тарон - это
имя, а не фамилия. Сложный человек, но тебе, думаю, будет полезно с ним
столкнуться... сразиться".
Когда мы поднялись на последний этаж, он просто толкнул дверь, и она
открылась. Я удивился: "Так это еще не его квартира?". Казик усмехнулся,
довольный: "Богема в отдельных квартирах не живет-с". В его дверь он уже
постучал. "Входите!" - ответили очень громко, как будто хозяин стоял прямо
за дверью. На самом деле он сидел у окна, в самом конце неправдоподобно
узкой, в ширину коридора, комнаты. Большую ее часть занимал дощатый топчан,
на нем этот человек и сидел по-турецки, очень прямо. От темной (на фоне
окна) фигуры шло грозное напряжение. Не сразу различилось лицо, красивое и
мрачное, явно восточное. Я видел, что он смотрит на Казика в упор,
нахмурившись. "А-а, зловеще протянул он, и это "а-а" перешло в "э-э". - Это
ты, Каз". И тут же, без всякого предупреждения пошел такой ругательский
разнос, что бедный Казик (вроде бы уже победно сразившийся с этим сложным
человеком) не мог и слова вставить. Все получалось совсем не так, как он
предполагал. "Я таких, как ты, не люблю, - художник не выстреливал словами,
а метал их, как копья. - Я люблю так: приходит человек и прямо говорит: вот