"Михаил Айзенберг. Ваня, Витя, Владимир Владимирович " - читать интересную книгу автора

Глядя, как мы с Витей щелкаем каблуками у двери туалета и приветствуем
друг друга тявкающим "соболезную", посторонние подозревали, верно,
какую-нибудь домашнюю шутку. Пантомимическая цитата из "Подвига" не
различалась. Все первые годы общения сопровождались таким скрытым (скрытным)
цитированием. Но когда мы встречались вдвоем или втроем, можно было просто
открыть книжку и зачитывать целыми страницами.
Почти слышу ликующий и какой-то заоблачный голос Ивана, отчетливо
произносящий слова из "Других берегов": "Там, за стеклом, на секунду
являлась, в лежачем положении, торжественно и удобно раскинувшись на
воздухе, крупная фигура моего отца; его белый костюм слегка зыблился,
прекрасное невозмутимое лицо было обращено к небу. Дважды, трижды он
возносился, под уханье и ура незримых качальщиков, и третий взлет был выше
второго, и вот в последний раз вижу его покоящимся навзничь, и как бы навек,
на кубовом фоне знойного полдня...". Голос звенит и плавится, как будто он
читает о своем умершем, погибшем отце. Но нет, он читает о том отце,
которого у него никогда не было. Настоящий его отец жив, и Иван его
отчетливо не любит. По крайней мере так мне тогда казалось.
Иван сказал про "Лолиту": "Эта книга написана на пределе отчаяния". Я
возмутился: "Как можно отчаиваться, написав такую книгу? Как вообще можно
писать от отчаяния?".
Иван усмехнулся.
Я услышал о нем в тот, как говорится, знаменательный день, с которого
началось какое-то другое направление моей жизни. Другие - не архитектурные
знакомства и связи, в сущности, другая жизненная программа.
В Ферапонтовом монастыре мы писали свои акварели. Темноволосый молодой
человек с редкой бородкой маячил за нашими спинами, поглядывал на работы,
кое с кем заговаривал. Я уже знал, что это Володя Казьмин - в просторечии
Казик тоже из архитектурного, но со старшего курса. Он посмотрел на меня
издали, очень пристально, внимательно и как будто перебросил свой взгляд
поверх голов на противоположную сторону площадки. (Кажется, в том же году в
Доме художника на Кузнецком Мосту проходила выставка кубинских достижений.
Самым привлекательным достижением был пожилой негр, скручивающий сигары на
специальном станке. Готовые изделия негр раздавал желающим. Желающих было
предостаточно, они протискивались в первый ряд - ближе к раздаче, - оттирая
друг друга плечами. Я стоял среди наблюдателей, ряду в четвертом, и не сразу
понял, что именно мне протянута поверх голов очередная готовая сигара. А
негр смотрел на меня тогда так же, как теперь Володя, - избирательно.)
- Я сейчас иду в соседнюю деревню, - сказал подошедший Казик, - там
живет моя приятельница. Не хочешь составить мне компанию?
По дороге он расспрашивал, чем я занимаюсь (увлекаюсь). "Ага, стихи,
так я и подумал. У Наташи, к которой мы идем, отец известный поэт, Яшин
фамилия, слышал?". Слышал. Когда мы пришли, я утвердительно спросил у новой
знакомой: "Ваш отец поэт?". Она темно усмехнулась: "Мой отец крестьянин".
Наш частный разговор не складывался, и скоро они заговорили о своем,
про общих знакомых. О каком-то Иване, который пробует писать, хочет стать
прозаиком. "А что, очень может быть, - сказал Казик. - Человек он
интересный".
Это знакомство (и все, что за ним последовало) едва не сорвалось: как
только мы вышли из монастыря, я понял, что идти в ту деревню придется по
скошенному полю, по стерне. Я был босиком и уже собирался отказаться.