"Михаил Айзенберг. Ваня, Витя, Владимир Владимирович " - читать интересную книгу автора

к нему вернулись - ясные мужские глаза с твердым и охлажденным выражением.
Но с ранней юности и до - по крайней мере - середины тридцатых годов глаза у
Набокова совсем другие, материнские - зыбкие, гибельные, рукавишниковские.
Так получается, что Набоков-человек родился с отцовскими глазами
(твердая прямота, ясность, напор), а рождение писателя пошло по материнской
линии. А что потом? Потом надо было спасаться, спасать книги, спасать семью
(в такой последовательности? в обратной?). Кто упрекнет человека, не
оставшегося на гибнущем европейском судне, тем более - в почти бесплотном
мире эмиграции (о котором Набоков издалека вспоминал с такой покаянной
горькой нежностью). И уж тем более в России. Разумеется, я радуюсь, видя в
телевизоре, как маститый бандюган-литературовед тщетно пытается вытянуть из
совсем уже старенькой, к тому же перебинтованной его сестры свидетельство о
плаксивой ностальгии, которую братец якобы прятал - из дворянской гордости -
от чужих. Но мы-то свои, нам-то можно, сознавайтесь же наконец. Нет, не
созналась, семейная закалка сказывается. (Непонятно только, зачем она таких
"своих" привечает.)
Но вовсе не все так уж разумеется. "За немногими исключениями, все
либерально настроенные творческие люди - поэты, романисты, критики,
историки, философы и так далее - покинули Россию Ленина-Сталина. Те, кто
этого не сделали, исчахли там либо загубили свои дарования, прилаживаясь к
требованиям государства". И здесь, в "Память, говори", и во вступлении к
лекциям по русской литературе Набоков как-то слишком озабочен
непротиворечивостью нарисованной картины, потому и сводит все оставшееся в
России искусство к тем ублюдочным упражнениям, которые еще недавно проходили
в старших классах советских школ. Все имена, неудобные обозревателю, не
способные вписаться в "краткое резюме", с непонятной легкостью остаются
просто неупомянутыми. Имя Пастернака проскальзывает сквозь зубы, но здесь
это автор "Живаго", "который принес советскому правительству столько
добротной иностранной валюты". А ведь не только Набоков-поэт часто идет след
в след за Пастернаком, но и прозаик Набоков обязан ему очень многим.
Например, особым, основанным на физиологической метафоре остроумием. Ср. "по
прошествии века, пустынного, как зевок людоеда..." ("Охранная грамота") и
"скучен, как предсмертная зевота тупого преступника, зарезавшего ростовщика"
("Камера обскура"). Не уверен, что многого стоит и отзыв о прозе Пастернака.
О Достоевском Набоков тоже отзывался сами знаете как, но в "Подвиге" очень
много "Игрока": вся любовная линия с другом-англичанином и вздорной
гордячкой, которая, как выясняется, именно героя-то и любит.
Происхождение набоковской строчки "Какое сделал я дурное дело" слишком
очевидно, чтобы стать моим личным открытием. Это, конечно, "Что же сделал я
за пакость", переведенная с русского на американский русский. Неплохая
шутка, но что-то от нее не весело.
Как будто это не он, кто-то другой сказал: "И когда я читаю стихи
Мандельштама, написанные при мерзостном правлении этих скотов, я испытываю
подобие беспомощного стыда за то, что я волен жить, думать, писать и
говорить в свободной части мира... Вот те единственные минуты, в которые
свобода становится горькой".
Иногда появляющиеся в разговоре о Набокове иронические обертоны были бы
совершенно невозможны лет десять назад. Я думаю, что и сейчас они связаны с
повторным набоковским кругом - с американским Набоковым. В Америке родился
какой-то другой писатель. Конечно, он похож на первого и прочно связан с ним