"Константин Сергеевич Аксаков. Три критические статьи г-на Имрек" - читать интересную книгу автора

этой оторванности, в этом попугайном развитии, если они свысока смотрят на
него, - они ничтожны. Итак, Настя явление поучительное. Ошибка автора в том,
что когда такой человек, как Настя, прикоснется к народу, то совсем не видит
таких результатов, какие придумал г. автор; напротив, как мыльный пузырь
лопнет такая попытка, если только при перевесе силы на ее стороне она не
сдавит внешним образом народа.
Энтузиазмы бывают разного рода: мы не можем отказать автору в
необыкновенном энтузиазме и особенного рода, который заставил его забыть,
что русский народ и молиться умеет, и что много в нем великих самобытных
начал жизни: энтузиазм - что делать?
Уже не написал ли к. Одоевский фантастическую повесть, которых он писал
так много? Но нет, это слишком смелая фантазия.
Про Шиллера говорили, что он творит субъективно, что Дон Карлос {3} его
собственный идеал. Для этого не нужно знать автора, чтобы так посудить о
нем. То же можно сказать и про к. Одоевского, говоря про эту повесть. Он
создал Настю субъективно; Настя его собственный идеал. Такое суждение должно
быть лестно для г. автора, судя по тому, как он выразил себя в этой повести.
Скажем в заключение: изумительно сочинение такой повести, не менее
изумительно помещение такой повести.
Но довольно о "Сиротинке" к. Одоевского. Мы достаточно уже о ней
говорили и для читателей, думаем, и для себя. Неприятное чувство соединено с
впечатлением этой повести; довольно; поговорим о другом, которое, надеемся,
не должно быть так неприятно.
Вторая прозаическая статья: "Гаврила Петрович Каменев" {4}, чрезвычайно
интересна. Это - известия, сообщенные о нашем писателе прошедшего столетия,
преимущественно письма. В них интересно и то, что определяет его лично, и
то, что определяет его современников. Это был чувствительный период нашей
литературы. Карамзин тогда не достигал еще сознания, которого достиг он
впоследствии, сознания народности. После великого переворота заводили
фабрики, пересаживали разные растения, не забыли и литературы: пересаженная
литература принялась. Название литераторов было какое-то титло, название
особенного сословия, и литераторы наши, обезьянничая более или менее, были
счастливы своей судьбой, достигали и чинов и почестей, и совсем позабыли про
народ. Отделившись от него, они не замечали его существования и жили себе
спокойно. Так легко, так хорошо, казалось, было писать повести, стихи,
подражать, переводить. Это было так возвышенно и благородно, препровождение
времени такое человеческое, интересы высокие, и люди, посвятившие себя таким
интересам, так уважались всеми! Да, так казалось; но все это была ложь,
маскарад, декорация. Надобно было много таланта, чтобы пробиваться сквозь
богатую мишуру и страшную отвлеченность. Чрез несколько лет, только после
1812 года, является, наконец, возвращение - истинный шаг вперед - к своему
народу, освобождение от умственного ига. Карамзин, принявшись за русскую
историю, и особенно в последних томах своего великого произведения и в
других мелких позднейших своих сочинениях, начал сознавать значение народа и
его самобытность. Еще прежде, как противник прежнего Карамзина, Шишков {5}
противоборствовал подражательности; это было благородное, но темное
стремление, и скорее в пользу церковнославянского языка, который он считал
древним русским. Ему недоставало знания, но благородно и прекрасно было его
направление. И после 1812 года долго неясно было это стремление, пока,
наконец, теперь не начала спадать пелена с глаз наших; бодро и молодо