"Василий Аксенов. Московская сага-3. Тюрьма и мир" - читать интересную книгу автора

компании, а потом оказавшегося в Союзе в качестве трофея, капитан без
интереса, но внимательно озирал крутые скалы Колымы, без проволочек уходящие
ко дну бухты Нагаево, что приплясывала сейчас под северо-восточным ветром
всеми своими волнишками одномоментно, словно толпа пытающихся согреться
зеков. Сочетание резких, глубинных красок, багряность, скажем, некоторых
склонов, свинцовость, к примеру, проходящих туч вкупе с прозрачностью
страшных далей, капитана не интересовало, но к метеорологии, естественно, он
относился внимательно. Вовремя пришли, думал он, хорошо бы вовремя и уйти. С
этой бухтой в прошлом случалось, что и в одну ночь схватывалась льдом.
Негромким голосом отдавая приказы в машинное отделение, ловко швартуя
махину к причалам "шакальего края", как он всегда в уме называл Колыму,
капитан старался не думать о грузе, или, как этот груз назывался в
бесчисленных сопроводительных бумагах, о контингенте. Всю войну капитан
водил сухогрузы через Тихий в Сиэтл за ленд-лизовским добром, очень был
доволен своей участью и японских подлодок не боялся. Совсем другим тогда был
человеком наш совсем не старый капитан. Тогда его как раз все интересовало в
заокеанской союзнической стране. Общий язык с янки он находил без труда,
потому что неплохо его знал, то есть бегло "спикал" по-английски. Совершенно
восхитительное тогда было морское осмысленное существование. "Эх, если
бы..." -- нередко думал он теперь в одиночестве своей каюты, однако тут же
на этом "бы", на камешке столь безнадежного теперь сослагательного
наклонения, спотыкался и мысль свою не продолжал. В конце концов чем
занимался, тем и занимаюсь -- кораблевождением. Совсем не мое дело, что там
грузят в Ванине в мои трюмы, бульдозеры или живую силу. Есть другие люди,
которым вменяется в обязанность заниматься этой живой силой, пусть их и
называют зековозами, а не меня, капитана данной плавединицы двадцати трех
тысяч тонн водоизмещением. Совсем не обязательно мне вникать в какой-то
другой, ненавигационный смысл этих рейсов, да они меня, эти смыслы, и ни
хрена не интересуют. Единственно, что на самом деле интересовало капитана,
был легковой "студебеккер", который всегда сопровождал его в специально
выделенном отсеке трюма. Машину эту он купил недавно в Сиэтле в последний
год войны, и теперь во время стоянок, как в Ванине, так и в Нагаеве, ее
лебедкой опускали на причал, и капитан садился за руль. Ездить ни в том, ни
в другом порту капитану было некуда, но он все-таки ездил, как бы утверждая
свое лицо международного мореплавателя, а не презренного зековоза. Он любил
свой "студ" больше родной жены, которая, похоже, и думать о нем забыла,
проживая среди большого количества флотских во Владике. Впрочем, и с
машиной, похоже, назревала порядочная гадость: не раз уже на парткоме
поднимался вопрос о том, что капитан злоупотребляет служебным положением,
выделяется, увлекается иностранщиной. В нынешнем 1949 году такая штука, как
американская легковушка в личном пользовании, может до нехорошего довести.
Короче говоря, опытный мореход, капитан зековоза "Феликс Дзержинский",
пребывал в хронически удрученном состоянии духа, что стало уже
восприниматься окружающими как черта характера. Это не помешало ему,
впрочем, проявлять исключительные профессиональные качества и, в частности,
провести очередную швартовку к нагаевской стенке без сучка и задоринки.
Швартовы были закреплены, и трапы спущены, один с верхней палубы -- для
экипажа, другой из люка чуть повыше ватерлинии -- для контингента. Вокруг
этого второго уже стояли чины вохры и цепь сопровождения с винтарями и
собаками. За цепью толклась бригада вольнонаемных из обслуживания