"Император Николай II и его семья" - читать интересную книгу автора (Жильяр Пьер)

Глава XV. Революция. Отречение Николая II (март 1917 г.)

Распутина больше не было — страна была отомщена. Несколько смелых людей взяли на себя устранить человека, который сделался предметом всенародной ненависти.[55]

Можно было надеяться, что после этого взрыва злобы наступит умиротворение. Но ничего этого не случилось, и разлад между Царем и Думой принимал наоборот, все более острый характер.

Государь был убежден, что всякая уступка с его стороны будет, при данных обстоятельствах, сочтена за признак слабости, что не устраняя поводов недовольства, вызванного лишениями и страданиями войны, такие уступки лишь ослабят его авторитет и рискуют ускорить революцию. Оппозиция Думы выявила лишь неспособность и бессилие правительства и не улучшала положения. Конфликты стали приобретать более серьезный характер, интриги усилились в то время, когда только объединение всей сознательной части народа могло бы парализовать зловредные действия Протопопова и необходимы были всеобщие усилия, чтобы предотвратить неминуемую катастрофу. Правда, для этого требовалось, чтобы правящие классы показали столько же самоотвержения, как и просвещенного патриотизма; трагические обстоятельства, которые переживала страна, и сознание народной гибели должны были, казалось бы, сделать их способными на это.

Как не понимали в России того, что так ясно было немцам, а именно, что революция неизбежно предаст страну в руки неприятеля. «Я часто мечтал», говорит Людендорф в своих «Воспоминаниях о войне», «о русской революции, которая должна была облегчить нам наши военные задачи. Несбыточная мечта! Теперь она внезапно осуществлялась. Я чувствовал, что с меня свалилось тяжелое бремя».[56] Германия была единственной страной в Европе, которая знала Россию; она имела о ней более точное и полное представление, чем сами русские. Она давно отдала себе отчет в том, что царский режим, несмотря на свои ошибки, был один в состоянии продолжить сопротивление России. Она знала, что падение Царя отдаст Россию в ее руки, и всеми средствами старалась его вызвать. Вот отчего нужно было во что бы то ни стало поддержать существовавший строй до конца войны. Революция неизбежно вспыхнула бы тогда, ее можно было предотвратить лишь немедленным дарованием конституции, и то…. Но рок, ослеплявший Царственную чету, должен был, в свою очередь, ввести в заблуждение и народ!…

У Государя было, однако, два всемогущих чувства, его политические враги сами признавали их, — чувства, которые все русские люди могли разделить с ним, — это была, с одной стороны, его любовь к своей стране, и с другой — твердое намерение продолжать войну до конца. Ослепленные страстями, люди не поняли, какую нравственную силу еще представлял, несмотря на все, для русского народа Царь, бесповоротно решивший победить; не поняли, что идея, которую он воплощал в глазах народных масс, одна могла привести страну к победе и спасти Россию от порабощения Германией.

Положение Царя было чрезвычайно трудно. Для крайних правых, видевших свое спасение в соглашении с Германией, он был непреодолимым препятствием, которое нужно было устранить, чтобы заменить его другим монархом. Для крайних левых, хотевших победы, но победы без Царя, он был препятствием, которое надо было уничтожить посредством революции. И в то время, как эти последние, усиленной пропагандой в тылу и на фронте, старались подточить основы монархии, бессознательно играя таким образом в руку Германии, умеренные партии заняли положение самое опасное, но наиболее свойственное русскому характеру, тому славянскому фатализму, который заключается в ожидании событий и в надежде, что сила Провидения направит их на общее благо. Они заняли позицию бездействия. Они ограничивались пассивным сопротивлением, не понимая, что действуя так, парализуют страну.

Что касается широкой публики, то, не отдавая себе в том отчета, она стала послушным проводником германских происков. Самые удручающие слухи воспринимались и разносились ею, создавая в тылу противомонархическое и пораженческое настроение и атмосферу недоверия и подозрения, которая не замедлила отразиться на фронте. Каждый наносил свой удар топора, подрубая главное стропило здания, которое шаталось, и никто не подумал вовремя подставить подпорки, которые помешали бы ему рухнуть. Было сделано все, чтобы вызвать революцию, и ничего, чтобы предупредить ее последствия. Забыли, что Россия состоит не только из пятнадцати-двадцати миллионов людей, созревших для парламентарнаго строя, но заключает в себе также от ста двадцати до ста тридцати миллионов крестьян, по большей части необразованных и несознательных, для которых Царь оставался Помазанником Божиим, тем, кого Господь избрал, для направления судеб великой России. Привыкнув с самого раннего детства слышать поминание Царя на ектениях и в самые торжественные минуты литургии, мужик естественно приписывал ему в своей мистически настроенной душе почти божественные свойства.[57]

Царь не был главою русской Церкви, он был ее покровителем и защитником. Но с тех пор, как Петр Великий уничтожил Патриаршество, народ был склонен видеть в Царе воплощение не только светской, но и духовной власти. Это было, конечно, заблуждение, но такое смешение понятий все же держалось. Этот двоякий характер личности монарха и был именно источником силы царизма в глубинах народных масс. Так как русский народ по существу расположен к мистицизму, то в его глазах второй фактор имел не меньше значения, чем первый. В представлении мужика самодержавие было нераздельно с православием.

Русская революция не могла быть исключительно политической; она неизбежно должна была принять религиозный характер. При своем падении царская власть должна была оставить в политическом и религиозном сознании русского народа зияющую пустоту и, без особых мер предосторожности, могла в страшном вихре увлечь с собой при своем крушении весь социальный организм. Для простого крестьянина Царь был воплощением его мистических запросов и одновременно реальной, так сказать осязаемой величиной, которую нельзя было заменить какою-либо политической формулой; последняя оставалась бы для него непонятной отвлеченностью. Русская революция должна была ринуться в пустоту, образовавшуюся вследствие крушения царской власти, с той потребностью безусловного и стремлением к крайностям, которые присущи славянской природе, с такой бурной силой, что никакая форма правления не могла была бы ее остановить; таким образом ей предстояло докатиться до полного политического и религиозного нигилизма, до анархии.

Чтобы предотвратить эти грозные возможности, те, кто желал революции, должны были к ней приготовиться. Она заключала в себе, даже в мирное время, возможность ужасающих случайностей; рискнуть же пойти на нее в разгар войны было преступно. Мы, западные европейцы, склонны судить о положении в России по руководящим слоям общества, с которыми имеем дело и которые достигли одинаковой с нами степени культуры и цивилизации, но мы слишком часто забываемь, о тех миллионах первобытных и невежественных крестьян, на которых имеют воздействие самые простые, примитивные чувства: религиозное преклонение перед царской властью — поразительный тому пример.

Английский посол, осведомляемый русскими политическими деятелями, патриотизм которых был вне подозрений, но которые видели свою страну такою, какой хотели бы ее видеть, а не такой, какова она была в действительности, — дал ввести себя в заблуждение. Не приняты были в соображение совершенно особые условия, благодаря которым Россия была религиозным, политическим и социальным анахронизмом, и никакая западно-европейская формула и мерка к ней не подходила. Забыли, что если во всякой стране революция во время войны всегда вызывает вначале, вследствие неизбежных колебаний, ослабление нации и значительно уменьшает боеспособность армии, то в России те же последствия должны были проявиться с сугубой силой и полнотой.

Заблуждение держав Согласия[58] заключалось в том, что они поверили, будто движение, которое обрисовывалось в начале февраля 1917 года, было по происхождению народным, — этого вовсе не было, и в нем участвовали только правящие классы; широкие массы оставались безучастными. Монархия была свергнута вовсе не поднявшимся из глубины бурным валом, как об этом говорили; наоборот, ее крушение подняло такую страшную волну, которая поглотила Россию и едва не затопила соседния государства.

Государь по возвращении из ставки провел январь и февраль в Царском Селе; он чувствовал, что политическое положение становится все более и более натянутым, но все еще не вполне терял надежду. Страна страдала, устала от войны и страстно жаждала мира. Оппозиция росла со дня на день, гроза гремела, но Николай II продолжал надеяться, что несмотря на все, чувство патриотизма возьмет верх над гибельными мыслями, порождаемыми в умах тревогою данной минуты; он надеялся, что не захотят необдуманными действиями подвергнуть риску результаты войны, столь дорого стоившей стране. Он сохранил нерушимую веру в армию; он знал, что боевое снаряжение, высланное из Франции и Англии, своевременно приходило и что оно улучшало условия, в которых армия воевала. Он возлагал величайшую надежду на новые части, созданные в России в течение зимы,[59] и был убежден, что русская армия будет в состоянии присоединиться весной к большому наступлению союзников, которое нанесет роковой удар Германии и спасет Россию. Еще несколько недель — и победа была бы обеспечена.

Тем не менее Государь не решался покинуть Царское Село, настолько его озабочивало политическое положение; с другой стороны, он считал, что не может далее отлагать свой отъезд и что долг повелевает ему вернуться в ставку. Наконец в четверг 8 марта Царь отправился в Могилев, куда прибыл на следующий день. Едва он успел покинуть столицу, как первые признаки волнения начали проявляться в рабочих кварталах столицы. Заводы забастовали, и в следующие дни движение быстро разрослось. Население Петрограда подвергалось в течение зимы большим лишениям, так как вследствие недостатка подвижного состава перевозка продовольствия и топлива была в высшей степени затруднена, и положение не давало надежд на улучшение. Правительство не сумело принять никаких мер, могущих успокоить брожение, а Протопопов лишь раздражал население столь же нелепыми, сколь преступными репрессивными полицейскими мерами. Прибегли к вмешательству военной силы. Но все полки были на фронте, и в Петрограде оставались лишь обучавшиеся запасные части, сильно разложенные пропагандой, организованной в казармах, несмотря на надзор. Не замедлили произойти случаи отказа в повиновении, и после трех дней слабого сопротивления войска перешли одни за другими на сторону мятежников. 13 марта город был почти весь в руках революционеров, и Дума приступила к образованию Временного правительства.

В Могилеве вначале не отдавали себе отчета в значении событий, развертывавшихся в Петрограде. Однако в субботу 10 марта генерал Алексеев и некоторые лица из свиты Государя попытались разъяснить ему события и уговаривали его без замедления даровать свободы, требуемые народом. Но Николай II, лишний раз введенный в заблуждение намеренно неверными или неполными сведениями, представленными несколькими несознательными лицами из числа его приближенных,[60] не счел нужным внять этим советам. 12-го сделалось невозможным долее скрывать от Государя правду; он понял, что необходимо принять чрезвычайные меры, и решил немедленно вернуться в Царское Село.

Царский поезд покинул Могилев в ночь с 12-го на 13-ое. Когда через сутки он подошел к станции Малая Вишера, стало известно, что станция Тосно, в пятидесяти километрах на юг от Петрограда, занята мятежниками и что доехать до Царского Села невозможно. Пришлось вернуться. Царь решил проехать в Псков, где находился главнокомандующий северным фронтом генерал Рузский; он прибыл туда 14-го вечером. Поставленный генералом в известность о последних петроградских событиях, Государь поручил ему передать по телефону Родзянко, что он готов на все уступки, если Дума считает, что он в состоянии восстановить порядок в стране. Ответ был: уже поздно. Было ли это так в действительности? Распространение революционного движения ограничивалось Петроградом и ближайшими окрестностями. И несмотря на пропаганду, престиж Царя был еще значителен в армии и не тронут среди крестьян. Разве недостаточно было дарования конституции и поддержки Думы, чтобы вернуть Николаю II популярность, которою он пользовался при начале войны?

Ответ Думы ставил перед Царем выбор: отречение или попытка идти на Петроград с войсками, которые оставались ему верны; но это была гражданская война в присутствии неприятеля… У Николая II не было колебаний, и 15-го утром он передал генералу Рузскому телеграмму с уведомлением председателя Думы о своем намерении отречься от престола в пользу сына.

Несколько часов спустя он приказал позвать к себе в вагон профессора Федорова и сказал ему:

— Сергей Петрович, ответьте мне откровенно, болезнь Алексея неизлечима?

Профессор Федоров, отдавая себе отчет во всем значении того, что ему предстояло сказать, ответил:

— Государь, наука говорит нам, что эта болезнь неизлечима. Бывают, однако, случаи, когда лицо, одержимое ею, достигает почтенного возраста. Но Алексей Николаевич, тем не менее, во власти случайности.

Государь грустно опустил голову и прошептал:

— Это как раз то, что мне говорила Государыня… Ну, раз это так, раз Алексей не может быть полезен родине, как я бы того желал, то мы имеем право сохранить его при себе.

Решение им было принято, и вечером, когда приехали из Петрограда представители Временного правительства и Думы, он передал им акт отречения, составленный им заранее; в нем он отрекался за себя и за своего сына от русского престола в пользу своего брата, Великого Князя Михаила Александровича. Вот текст зтого документа, который своим благородством и горячим патриотизмом привел в восхищение даже врагов Государя:

Царь был свергнут. Германия готовилась одержать самую крупную свою победу, но это торжество могло еще быть вырвано из ее рук. Для этого достаточно было, чтобы сознательная часть общества вовремя спохватилась и сплотилась вокруг Великого Князя Михаила Александровича, который, по воле брата, — акт об отречении ясно на это указывал — должен был сделаться конституционным монархом в полном смысле этого слова. К этому не было никаких препятствий, потому что еще не было наличности такого большого народного движения, которое не поддается никакой логике, увлекая народ в пропасть и неизвестность. Революция была делом исключительно петроградского населения, большинство которого без колебания стало бы на сторону нового монарха, если бы Временное правительство и Дума подали ему в этом пример. Армия, еще хорошо дисциплинированная, представляла значительную силу; что же касается большинства народа, то оно не ведало даже о том, что что-нибудь случилось.

Желание закрепить за собою власть и страх, который внушали крайние левые, привели к тому, что была упущена эта последняя возможность предотвратить катастрофу. На следующий день после отречения Государя Великий Князь Михаил Александрович, по совету всех членов Временного правительства (кроме двух[61]), отрекся в свою очередь и предоставил Учредительному собранию разрешение вопроса о будущем образе правления в России.

Непоправимое совершилось. Исчезновение Царя оставило в душе народной огромный пробел, который она была не в силах заполнить. Сбитый с толку и не знающий, на что решиться в поисках идеала и верований, способных заменить ему то, что он утратил, народ находил вокруг себя лишь полную пустоту.

Чтобы закончить дело разрушения, Германии оставалось лишь напустить на Россию Ленина и его сторонников, широко снабдив их золотом. Эти люди и не думали говорить крестьянам о демократической республике или об Учредительном собрании; они знали, что это напрасный труд. Новоявленные пророки, они пришли проповедывать священную войну и попытаться увлечь миллионы темных людей приманкой учения, в котором высокие заветы Христа переплетались с худшими софизмами, и которое, в руках евреев-авантюристов большевизма, должно было привести к порабощению мужика и гибели отечества.