"Марк Александрович Алданов. Истоки " - читать интересную книгу автора

изумительно пишет, сказал бы, что красота умрет и что я застыну перед
смертью, как застыл перед ней князь Андрей. Но что же мне делать, если я о
смерти не хочу думать!.. Не остаться ли?.. Живописью можно заниматься здесь.
Бакунин, Маркс не уйдут... И что же, собственно, я скажу Бакунину и Марксу?
Ведь это все-таки будет книжный разговор. в котором я распущу перья: буду
показывать свой ум, образование, революционные чувства, а они будут
стараться заполучить лишнего сторонника - если они вообще будут со мной
разговаривать... Могу ли я говорить с Бакуниным или с Марксом о себе, о том,
что я не знаю, что с собой делать, что я хочу жить и не знаю, как и для
чего, не знаю, зачем вообще живут люди. Для них это скучное "само собой", о
котором они и говорить не станут. Могу ли я сказать им о Кате? Об этой
горничной, которой я чуть только что не предложил за любовь денег?..
Конечно, я сейчас несу вздор, но во мне, быть может, то единственное и
хорошо, что я себе врать не могу. Другим могу... И сколько я ни убеждал
себя, что "Капитал" доставил мне великое наслаждение, - не убедил. "Капитал"
доставил только такую же умеренную радость, как в гимназии "Пифагоровы
штаны" - "слава Богу, главное все-таки прочел, понял и заучил: ловкая
штука..." И я знаю, что буду читать и перечитывать, быть может, всю жизнь,
"Войну и мир" этого помещика, о котором в Европе, верно, никто никогда не
слышал, а в "Капитал" больше в жизни не загляну, разве только нужно будет
(хоть едва ли) написать ученую статью и кого-то посрамить какой-нибудь
цитатой..."
В жарко натопленную комнату врывался морозный воздух. Мамонтов затворил
форточку и надел халат, приведя рукава в порядок. Густо-синий цвет халата
вызвал в его памяти вагоны первого класса. "Увижу теперь, что это такое...
Во мне сказываются и черты "parvenu". Это более чем естественно: дед
крепостной", - как всегда, с мучительным чувством ненависти подумал он. В
детстве он еще ездил по первым железным дорогам в вагонах зеленого цвета,
потом, с ростом состояния отца, перешел на желтые и теперь впервые купил
место в синем вагоне. "Завтра еду, как хорошо!" - опять подумал он,
представляя себе все волнующее в отъезде: "П-п-пер-рвый звонок!", "Л-луга,
Псков, В-вильна, В-варшава - втор-рой звонок!" ненужно-торопливую покупку
газеты или папирос, ненужно-торопливый бег за носильщиком по перрону, затем
радостное успокоение в уютной полутьме жарко натопленного вагона, отчаянный
третий звонок - "Теперь звони сколько хочешь, я уже сижу!" - жуткий, точно
случилось несчастье, свист, странно-слабый после звонков, ни для чего,
наверное, не нужный звук рожка, нерешительно-тяжелый толчок, медленный уход
вокзала, города, назад в пространстве и во времени - "кончилась глава!" -
мысли о даме, сидящей в углу купе, о том, что будет к обеду, торжественное
появление кондуктора с фонарем, с каким-то странным инструментом в руке,
сообщение о близости большой станции, новый перебег по перрону с поднятым
воротником пиджака, после морозного обжога счастливое тепло, радостная
толкотня у буфета в освещенном зале, первая рюмка водки, поспешный выбор
первой закуски.
В знаменитой гостинице были две ванные комнаты, которыми пользовались
теперь англичане и американцы; русские предпочитали баню, а немцы находили
роскошь дорогой. На пороге Николай Сергеевич вспомнил, что во внутреннем
кармане пиджака остались деньги, вернулся (хоть тут ничего не крали) и сунул
в карман халата бумажник. В нем были две тысячи рублей наличными и перевод в
восемь тысяч на Ротшильда. С ними лежало и рекомендательное письмо к