"Марк Александрович Алданов. Истоки " - читать интересную книгу автора

занялся гимнастикой. "За границей можно будет купить гири фунта на три
потяжелее. Сила пока растет и уменьшаться начнет не скоро". Тусклое зеркало
отражало бицепсы - "сделали бы честь атлету, ну, не профессионалу, как
Карло, а сильному любителю... Кажется, во мне начинает развиваться
самодовольство. Но люди часто называют самодовольством просто сознание
человеком своих сил. Что же мне, собственно, дает уверенность в своих силах?
Комплименты профессоров и товарищей в университете, в Академии? Комплименты
были большие. Однако это плохой признак, если человек чувствует себя
способным ко всему. Катя восторгается мною искренне, но что же понимает в
людях Катя? И влюблена она все же не в меня, а скорее всего в Карло, и
ничего у меня с ней не будет и слава Богу: была бы грубая мещанская
"интрижка", - неуверенно сказал он себе. В дверь постучали. Мамонтов
поспешно опустил гири. Ему всегда было неловко перед прислугой гостиницы и
за гири, и за живопись, и за то, что он вставал часа на четыре позже слуг.
Вместо лакея самовар принесла молодая горничная. Николай Сергеевич, бывший в
ночной рубашке, поспешно сорвал с кресла халат, рукава, как нарочно, были
вывернуты наизнанку.
______________
* Н. Д. Хвощинская-Зайончковская (1824-1889), популярная в 1870-е годы
писательница, подписывала свои произведения "В. Крестовский-псевдоним".

- Виноват... Я думал, это Степан. Пожалуйста, поставьте сюда. Нет, я
заварю сам... Что, кажется, очень холодно?
- Лютый мороз, барин, - ответила, улыбаясь, горничная. - Лед в ванной
комнате. Неужто будете обтираться?
- Да. Я привык. - Он хотел было игриво пошутить и не пошутил. Горничная
сказала, что газета на подносе, и вышла с той же улыбкой, оглянувшись в
дверях. Николай Сергеевич с досадой швырнул на кресло халат, сердито
посмотрел на свои голые ноги, и подумал, что ночная рубашка - идиотская
вещь, фабрикантам давно следовало бы придумать что-нибудь получше.
Он заварил чай, срезал полукруг еще горячего, с осыпавшейся мучной
пылью калача, густо намазал маслом обе половины рога и с наслаждением выпил
два стакана чаю. Масла больше не оставалось. Николай Сергеевич налил себе
третий стакан и съел весь калач, макая куски его в сладкий чай. "Просто
неловко, надо было бы для приличия оставить хоть что-нибудь на подносе..."
Он думал немного о миловидной горничной, немного о Кате, думал, что
следовало бы заглянуть в газету, хоть в ней, наверное, ничего нет, кроме
этих придворных торжеств. Однако не развернул газету, подошел к окну,
отворил первую форточку, за ней вторую. "Ах, как хорошо!.. Особенно вон то:
золото и снег. И то второе пятно кареты с красным, на розоватом снегу!.."
Крест, фронтоны, купол Исаакиевского собора были покрыты снегом. Дома
были разукрашены русскими и английскими флагами. По площади неслись сани,
запряженные парой вороных рысаков под сеткой. За ними, сильно отставая,
тяжело меся снег, проехала придворная карета с людьми в красных ливреях.
Верх кареты, цилиндр лакея были покрыты снегом. В разреженном тумане слабо
видны были громады дворцов. "Уж не остаться ли? - нерешительно спросил себя
Николай Сергеевич, с новой ясностью чувствуя, как он любит все это: этот
великолепный, барский, самый барский в мире город, этот чудесный собор, эти
пышные дворцы, даже тот памятник деспоту в кавалергардском мундире на
невозможном коне. Да, красота!.. Философствующий граф-помещик, который так