"Марк Александрович Алданов. Истоки " - читать интересную книгу автора

радость. Выстрелы наконец прекратились с последним глухим, долго замиравшим
раскатом. "Не поработать ли? Жаль, все в ящике. В солнечный день совестно
поздно вставать..." Он вскочил и надел туфли, как всегда забившиеся под
кровать дальше, чем было нужно.
Вид у комнаты был неуютный. Почти все уже было уложено. В углу стоял
мольберт, под ним лежали гири - и то, и другое Мамонтов оставлял в
гостинице. Вместо этого мольберта был накануне куплен складной и уложен в
ореховый ящик с отделениями для палитры, для кистей, для красок. Старые
краски, еще какие-то измазанные баночки, скляночки, трубочки, тряпочки были
свалены в углу. В гостинице из-за этих баночек и скляночек к Николаю
Сергеевичу относились без уважения, а Черняков, входя, морщился: "Почему
твоя комната всегда имеет такой неряшливый вид? Неужели тебе нравится
богемный жанр? Посмотрел бы на мой кабинет: ни соринки", - на что Николай
Сергеевич неизменно отвечал: "Молчи. Мастерские Тициана и Леонардо имели
точно такой же вид". Черняков обычно оставлял за собой последнее слово: "Так
то Тициан и Леонардо".
"Стенька Разин", не свернутый, на подрамнике, лежал в другом, большом,
низеньком ящике. Мамонтов поднял крышку и ахнул: столь новой при взгляде
сверху вниз показалась ему уложенная накануне вечером картина. "Точно и не я
писал! - думал он, прищурив глаз. - Кажется, хорошо... Посмотрим, что теперь
скажут люди... А Стенька у меня все-таки сусальный богатырь. На самом деле
он был среднего роста. Картина, кажется, хорошая, но не искренняя или не
вполне искренняя. Неправда, будто я так люблю русскую удаль . Эту любовь я
взял из чужих мастерских, да и туда она попала из газет. Чем мне
по-настоящему может нравиться Стенька? Кое-что взято у Василиев. - Два
художника, которые ему нравились в Академии, Перов и Суриков, оба назывались
Василиями. - Но я не останусь в исторической живописи, буду писать
портреты". Он вздохнул, опять лег, взял со стола книгу "Отечественных
записок" и дернул шнурок колокольчика. Никто не откликнулся - из-за наплыва
иностранцев прислуга гостиницы была перегружена работой. Он дернул шнурок во
второй, в третий раз. Наконец кто-то постучал в дверь. Мамонтов приказал
подать самовар.
- Не забудьте, пожалуйста, принести льду, - добавил он. Всегда говорил
прислуге "вы", что приводило ее в растерянность. Николай Сергеевич улегся
поудобнее на трех подушках и открыл на закладке книгу; накануне начал читать
роман какой-то дамы: "Попечитель Учебного Округа". "Ох, что-то уж очень
скучно..." Он с вечера не верил ни в религиозный экстаз одной героини, ни в
то, что в другой героине "все было бархат, начиная от кроткого блеска ее
глаз до ласкающего шелеста ее платья". С утра в романе появился "молодой
надменный князь, с нахально-ленивым выражением лица и с несколько лошадиными
зубами, через которые он пропускал отдельные фразы, фразы, ценившиеся в
Петербурге на вес золота". "Как, однако, скверно пишет эта баба! И какое мне
дело до князя с лошадиными зубами?" - подумал Мамонтов и из-под одеяла
наудачу подтолкнул правой рукой книгу, которую держал в левой: вдруг
откроется на интересном месте? Критик жаловался на полный упадок литературы:
не только нет Шекспиров и Дантов, но некого поставить рядом с Тургеневым и
Гончаровым, даже с Львом Толстым и Крестовским-псевдонимом.* "Критик еще
глупее романистки", - сказал Николай Сергеевич, обидевшийся за Льва
Толстого: он недавно с тем же восторгом прочел во второй раз "Войну и мир"
этого писателя, входившего в большую моду. Мамонтов встал окончательно и