"Марк Александрович Алданов. Могила воина" - читать интересную книгу автора

толк в вине и в еде.
- Я не спросил. А когда пишет свои стихи хлещет джин с водой. Ему
присылают из Лондона, - сказал, смеясь, хозяин хижины.

II

У виллы Ла-Мира мальчишки, поджидавшие выхода хозяев, радостно
закричали: "Хромой! Хромой!..." Байрон на лестнице с бешенством поднял
хлыст. Лицо его исказилось. Мальчишки разбежались, продолжая орать. В карете
графиня Гвиччиоли подавленно молчала: знала, что это у него больное место,
но изумлялась, как великий человек может обращать внимание на подобные
пустяки: хромота его, которую он научился отлично скрывать особой бегущей
походкой, почти незаметна; он и со своим недостатком все же прекрасен, как
греческий бог, - в последние месяцы быстро седеет, но от этого, пожалуй,
стал еще прекраснее. Ей было известно, что Байрона многие считают
сумасшедшим, и она сама порою этому верила; верила и теперь, искоса на него
глядя.
Они молчали до самой Фузины. Тянулась скучная Брента, болота с рыжими
растениями, чахлые умирающие деревья. Когда сели в гондолу, Байрон как будто
успокоился и взял за руку графиню, чтобы оправдать свое долгое молчание. Она
обратила его внимание на красоту заката, на розовевшие где-то вдали вершины
снеговых гор. Считала себя обязанной говорить с поэтом о поэтических
предметах и что-то процитировала на память из "Корсара". Ее английское
произношение всегда вызывало у него улыбку. Байрон рассеянно улыбнулся и
теперь. Она повторила то же по-итальянски. Он подумал, что это и в
подлиннике плохие стихи, а в итальянском переводе просто напыщенный вздор,
которым не может искренне восхищаться ни один разумный человек, и что его
читатели, не знающие английского языка, сознательно или бессознательно
обманывают себя и других.
Высвободив понемногу руну, он изредка - когда это казалось ему
необходимым - обменивался замечаниями с Терезой. Заметил, что она - для него
и для Венеции - надела стильное платье темно-зеленого бархата, обрадовался,
что заметил (иначе вечером были бы попреки и, быть может, слезы), и
преувеличенно похвалил, - она вспыхнула от удовольствия. Подумал, что любит
ее, но не очень: приблизительно так же, как любил в последние годы других
своих любовниц. Сам себя проверил: "Если бы она сейчас в гондоле умерла от
разрыва сердца?" - "Было бы крайне неприятно". В этих мыслях тоже было
что-то дешевое, - то самое, что он в последнее время видел в своих стихах, -
не говоря уже о стихах чужих, - и во всем вообще, и, в частности, в
байронизме . Распространившееся по Европе слово это и льстило ему, и было
смешно, особенно по несоответствию с его настоящей душевной жизнью. Однако,
он подумал, что, вечно создавая невозможные, неправдоподобные человеческие
образы, сам стал всерьез немного на них походить. И тут же решил при первом
случае сказать печатно, что все эти Корсары и Манфреды, имевшие столь
сказочный успех и создавшие ему славу величайшего писателя эпохи, в
действительности необычайно способствовали падению в мире литературного
вкуса.
Гондола подходила к Сакка-сан-Биаджо. Показалась залитая красным светом
Венеция, и в сотый раз он испытал впечатление чуда при виде этого
затопленного города, медленно разрушающегося города дворцов и церквей,