"Сергей Алексеев. Сокровища Валькирии: Хранитель Силы (fb2) " - читать интересную книгу автора (Алексеев Сергей)

5

Он еще в Архангельске понял, что приключения не закончились, и что лучше всего по дороге переодеться в гражданское, перескочить с поезда на поезд или вовсе задержаться где-нибудь на недельку, пока не прекратится активный поиск. Однако для таких манипуляций требовались деньги, и не малые, а их-то как раз было в обрез, поскольку Мавр все до последнего лишнего рубля отдал Томиле, оставив только на дорогу.

Встреча его на вокзале в Москве означала вовсе не уважение к ветерану, а неожиданную заинтересованность его фигурой, ибо по специальной инструкции органы госбезопасности никаким образом не имели права привлекать внимание к нему, если это не обусловлено особыми обстоятельствами или легендой прикрытия, как, впрочем, вести скрытую слежку, не связанную с его личной безопасностью.

И эта инструкция не подлежала изменению или реформированию, как общественное устройство, экономика, политика, поскольку была написана не чекистами, а много раньше, еще царскими жандармскими чиновниками, и, возможно, корнями своими уходила в старину, более глубокую, к тем временам, когда возникло понятие государственности, в каком виде бы ее не представляли.

Всякая новая власть рано или поздно становилась перед необходимостью ее соблюдения, иначе бы не существовали ни империи, ни княжества, ни государства с самым прогрессивным и самым демократическим строем. Инструкция эта чем-то напоминала знаменитый ядерный чемоданчик, передаваемый из рук в руки, независимо от того, что бы ни приключилось в мире и каким бы образом не поменялся правитель.

Мавр допускал, что в нынешней России новоиспеченная власть еще не разобралась в государственном устройстве, не открыла всех тайн рухнувшей империи, но что-то о них слышала, узнала имена их хранителей, и теперь, как всякий ребенок, стремится познать мир и его содержание, грубым способом ломая игрушки. Она, младенческая, самолюбивая, претенциозная власть, в принципе могла делать это, и ей потом все бы простилось, но Мавр не имел права потакать варварской психологии детей, в чьих руках оказалась судьба государства.

Он сразу же решил уклониться от услуг встречающих, но, в любом случае, остановиться недели на две в Москве, чтобы изучить обстановку и похлопотать за Томилу.

И все бы ничего, но простившись с дочерью, тесть в поезд сел, вероятно, опасаясь, что одного, без зятя-генерала, его арестуют тут же, на станции Мудьюга, но едва тронулись, как сразу же заартачился, хотя менты свозили его на лесозавод и помогли собрать вещи, в основном драгоценные инструменты.

— Я с тобой не поеду, — уныло сказал он. — Без моря проживу, а вот без дочери… Кто ее поддержит? Хоть передачку отнесу.

— Ты нужен мне в Москве, — заявил Мавр. — Твой художественный талант нужен. Он ведь до сих пор остался невостребованным, верно? И никакой тебе самореализации.

— Это как так — невостребованный?

— Кроме денег, ты же ничего не сотворил?

— Что ты мне предложишь? Художественную мастерскую?

— И мастерскую тоже. Я тебе интересную работу дам.

— Все равно не поеду. Куда я от дочери?

— Из Москвы ей лучше помочь. Мы с тобой всех начальников на ноги поднимем. Хоть вполовину, но срок скостим. Ты где ногу потерял? На войне?

— Если бы… В карты проиграл.

— А что, такое бывает?

— Когда надо отыграться — всякое бывает.

— Ножом отпиливал?

— Зачем? — тесть довольно усмехнулся. — Под лесовозный вагон на узкоколейке засунул — как в операционной.

— Напишем в жалобе, инвалид-фронтовик. Сейчас такой бардак, проверять не будут.

Чудесное освобождение из милиции и честь, оказанная властями, убедили Василия Егоровича во всесильности генерала, и он согласился.

— Хоть бы вполовину скостили, и то дело. Знаешь, что такое два с половиной года лишних сидеть?

Отпускать его от себя сейчас Мавр не имел права еще и потому, что Притыкин был тем самым фальшивомонетчиком Самохиным, которого он выследил и арестовал в сороковом году и который был приговорен особым заседанием на двадцать пять лет лагерей. Видимо, в сорок пятом, когда Пронский «погиб» и воскрес другим человеком, в аппарате посчитали, что Василий Егорович не представляет теперь никакой опасности, получив такой большой срок, и контакт с ним, кто бы ни захотел, невозможен, к тому же особые приметы были тщательно закамуфлированы.

Подобных «крестников» у Мавра насчитывался не один десяток, но, возможно, Притыкин оказался единственным оставшимся в живых.

Он, вроде бы, успокоился относительно местожительства, да только под утро разбудил, когда подъезжали к Вологде, и стал приставать по другому, самому щепетильному поводу.

— Ты мне скажи, зятек, а как это тебе удалось нас отмазать? Ну, ладно, сам выскочил, но почему меня отпустили? Я же до сих пор на учете числюсь. Как паленые доллары покажутся где, так у меня обыск, пару ночей в каталажке. Говорю им, все эти колумбийские и чеченские подделки — туфта, рассчитанная на слепых и дураков. Я делал настоящие деньги!.. Не верят. Или суют доски, инструмент, мол, покажи, какие!.. Дурака нашли.

— Наслышан! У тебя, говорят, и фамилия была другая.

— Кто говорит? — насторожился.

— Да этот подполковник из ФСБ.

— Была другая фамилия. Сменил, думал, трогать меньше будут. Куда там!.. Так за что выпустили меня?

— За что — садят. А выпускают за особые заслуги.

— И за какие, интересно?

— Навели справки, я же все-таки генерал и Герой Советского Союза, — равнодушно отозвался Мавр. — А тебя вытащил как тестя.

— Я ведь вроде бы узнал тебя, но когда нас повязали, подумал, ошибся. А теперь опять сомневаюсь. Очень уж ты похож на одного опера. Докажи, что у тебя на щеке не шрам, складка — поверю.

— Складка, можешь посмотреть утром.

— А почему только на одной щеке? Обычно морщины и складки бывают симметричными.

— Откуда ты все знаешь? — Мавр привстал. — Отвяжись!

— Строгановское закончить не дали, но я другое училище закончил, двадцать пять курсов и еще пять — ординатуры.

— Контуженных видел? Так вот это ее последствия. У меня вообще после войны была асимметрия лица. Рожу набок свернуло… На юге нервы подлечил — прошло.

В другие времена за подобные сомнения и подозрения Притыкин бы непременно угодил в психушку. Ходил бы там и рассказывал про генералов…

— Ладно, утром хорошенько рассмотрю, — согласился он. — Понимаешь, этот опер, на которого ты похож, первый раз не взял меня. Пришел за мной ночью, в одиночку — шустрый был. В подвале нас застукал, с поличным. Я свет рубанул, как только он заскочил, схватил штихель и в потемках полосонул. Нас там трое было, так он и не узнал, кто… А потом уже целой кодлой меня брали, со стрельбой дело было…

— И как же тебя за такие подвиги к стенке не поставили? — подавляя назревающую ярость, спросил Мавр.

Он до сих пор не знал, кто его пометил и кто подпортил карьеру: с таким шрамом нечего было думать об оперативной карьере или разведке. В войну он вообще получил прозвище — Скорцени…

— От вышки спасся, — облегченно вздохнул тесть. — Доказали бы, что я ему штихелем физиономию подкорректировал, — шлепнули бы враз. А так двадцать пять всандалили.

— Фамилию опера помнишь?

— Да как ее забудешь?.. Пронский Александр Романович.

— Мы его разыщем, — пообещал Мавр. Притыкин помолчал, слушая стук колес, расслабил напряженные руки.

— Вряд ли… Я ведь «в законе» был, все лагерные известия знал. А в лагерях, скажу тебе, можно узнать все, что на зонах творится и что на воле. И особенно просто получить информацию о следователе. Я заявку сделал на опера, и мне весть пришла, немцы его кончили, в сорок пятом. А потом, уже, в пятьдесят третьем, меня по ошибке выпустили, со всеми чохом. Бардачина в стране начался…

— Так ты всего тринадцать отбарабанил? — Мавр хотел отвлечь его от темы.

— Ну да! В пятьдесят пятом опомнились, несмотря на другую фамилию, схватили и три года в тюрьме держали. Томила родилась через четыре месяца, — он вспомнил старое горе. — На зону пошел, как на волю. В шестьдесят седьмом на поселение вышел, жена приехала с дочкой. Подкормиться хотел, ну и начал клишинки резать — застучали и еще шестерик. Хотя там на четвертных надпись была, в картуше — знаешь, где написано, подделка преследуется и так далее? Так вот там я написал «имеет цену и хождение только в зонах». Не рассмотрели, что ли… В семьдесят третьем откинулся.

— Я намного раньше, — потянул на себя одеяло Мавр, одновременно рассчитывая на чужие уши, — на станции Харовской мужичок подсел, деревня дремучая, голь перекатная, а в купе залез.

— Из зоны, что ли? — ухмыльнулся тесть.

— Военные городки — те же зоны…

— Но ты же генералом служил! Сам себе хозяин.

— В армии один хозяин — министр обороны. Да и над ним начальства хватает.

— Я тоже хотел на фронт, заяву писал, — похвастался тесть. — С моей статьей даже воевать нельзя. А когда в Строгановке начал клише резать — в голову даже не пришло. Руку набивал, упражнение… Настоящая купюра получилась с шестого раза. И напечатал-то всего три тысячи восемьсот рублей.

Мавр помнил всю эту историю и сейчас мысленно ловил студента Самохина на вранье. Он был талантлив от Бога, считался надеждой графического жанра и стал подменять фабрику Госзнака уже с третьей, а не шестой попытки, и выпустил денег на общую сумму девяносто четыре тысячи. А сколько было напечатано с тех клише, что он продал, установить так и не удалось. Другое дело, с каждой новой работой резко возрастало качество, так что последние его опыты давали оттиск на самодельной денежной бумаге несколько лучше, чем на государственной фабрике.

Как художник, тесть отличался большой скромностью и завидным постоянством: Самохин, он же Притыкин, самые важные, нужные и драгоценные вещи резал из твердой, как кость, акации.

Должно быть, ему привезли болванку с Украины не только для протеза…

В Сергиевом Посаде деревенский мужичок, пролежавший всю дорогу на верхней полке, внезапно слез, прихватил свой рюкзачок и вышел. И едва поезд тронулся, как Мавр велел тестю надевать деревянную ногу. Притыкин всю дорогу доводил протез до ума, что-то подрезал, подстрагивал и примерял, но так и не закончил: деревянное ложе давило культю, к тому же ступню следовало обуть в ботинок — не ходить же босым по Москве! — и зять кое-как уговорил его потерпеть до первого магазина, а пока натянуть тапочек и привязать его шнурком.

Он все выполнил, однако остался недоволен и, прилаживая деревяшку, заворчал по-стариковски, мол, не позволю смеяться над собой, а также командовать. И вообще, он вор «в законе», а генерал — фраер или, в лучшем случае, — мужик.

Хорошо, что к Москве они остались в купе одни. Мавр помог надеть тестю протез и, попросив его показать инструменты, выбрал среди множества резцов и приспособлений нечто вроде мощной вилки с ручкой. С ней он сходил в тамбур и скоро вернувшись, оставил в кармане.

Тесть ничего не сказал, но посмотрел криво.

Когда поезд подползал к станции и пассажиры с вещами вышли из купе, Мавр приказал ему незаметно пробираться в рабочий тамбур и там ждать. Тот вытаращил глаза и капризно сложил губы. Мавр склонился к уху, прошептал:

— Требую безоговорочного подчинения.

— Почему?

— Потому что я генерал.

— А я вор «в законе»! То же самое, что генерал!

— Фраеришка ты, если сам лезешь ментам в руки.

Притыкин скрипнул зубами и, сверкая взором, отправился куда послали, благо, что тамбур был рядом. Спустя минуту за ним вышел и Мавр, велел постоять на стреме, а сам попробовал дверь, замок которой он расковырял раньше, — открывалась.

— Мы что как нелюди-то? — тесть немного отошел, но еще злился. — Нас же в Архангельске отпустили и даже проводили…

— А сейчас встретят, — высматривая людей на перроне, проговорил Мавр. — И под белы рученьки. Вон они стоят, красавчики… А мы в другую сторону!

Он распахнул дверь и осторожно выглянул — на соседних путях стояла электричка и между составами оказался молодой парень в пухлой куртке и лыжной шапочке. Он был в пяти метрах и потому сразу увидел открывшуюся дверь: для этой цели его и поставили сюда. Опасаясь вагонных колес, он догнал вагон, уцепился за поручень и потянул рацию из нагрудного кармана. Поезд еще катился, все гремело, скрипели тормоза — Мавр свалился на него сверху, сшиб на узкую полосу земли между путями и придавил. Склонился к уху и через мгновение вскочил — парень остался лежать среди путей, раскинув руки, куртка на нем лопнула, и ветер от состава выдувал пух. Мавр бросился к двери, из которой торчала деревянная нога Притыкина.

Вагон уже стоял, когда он спустил тестя с вещами на землю и поволок между составами по ходу поезда.

— Ты что?.. Что с ним сделал? — озираясь на ходу, спросил вор «в законе». — Замочил?

Мавр протащил его до короткой железной лестницы, там застегнул шинель, оправился и с достоинством поднялся на перрон. Походил взад-вперед, озирая потоки пассажиров, после чего вернулся и подал руку Притыкину — тот уже стоял на ступеньке и искал опору для деревяшки, намереваясь выбраться самостоятельно. Не давая ему передохнуть, Мавр потянул за собой, и через минуту они уже сидели в электричке.

Тесть пялился в окно, стараясь рассмотреть парня между путями, но видел лишь несущийся по воздуху пух.

— Зачем так-то? — снова спросил. — Ну ты и зверь…

— Через полчаса встанет, — отмахнулся Мавр, держа под наблюдением вагон. — Все будет, как во сне. В ушах позвенит дня три и все.

— После такой вилки?

— Вилкой я замок открывал.

— Покажи?

Он достал из кармана шинели инструмент и незаметно передал тестю. Притыкин надел очки и внимательно осмотрел лезвие — крови не нашел.

— А что на нем одежда порвалась?

— Пуховик лопнул. Китайское производство…

Тесть все равно не поверил, и когда электричка тронулась, смотрел за окно и как мальчишка плющил нос.

Электричкой они уехали до Лосиноостровской, там благополучно выгрузились и взяли машину. Тесть заворчал, косясь на водителя:

— Сам говоришь, денег нет, а на такси катаемся.

— Негоже генералу в городском транспорте трястись, — отпарировал Мавр. — Не царское это дело.

— Представляю, какой ты генерал, — минуты через две только прошептал Притыкин и умолк на всю дорогу.

Ехали больше часа, бог весть какими путями минуя пробки, и наконец остановились перед блочными пятиэтажками в районе улицы Беговой. Мавр вышел, огляделся, для верности прогулялся по дворам.

— Слушай, ты москвич? — склонился к пожилому водителю.

— Разумеется, а что?

— Тут дом стоял, двухэтажный, с пилястрами… Дворянский.

— Весь старый район снесли еще при Хрущеве! — засмеялся тот. — Сейчас эти собираются сносить! Давно не был?

— Давненько, — обронил Мавр и приказал тестю выгружаться.

Через минуту они остались с вещами на тротуаре.

— У тебя что, здесь хата была? — Притыкин собирался капризничать.

— Была да сплыла… Ловим машину и едем дальше!

— Можно было и на той… Сейчас опять цену заломят.

— Сегодня вечером у нас денег будет каких хочешь, — пообещал Мавр. — Марки, фунты, доллары и даже наши деревянные. Только бы квартиру свою найти.

Тесть уже не хотел скрывать своего молчаливого возмущения, как обиженная девица, спрятал глаза под лохматые брови и прикусил губу.

На другом такси они уехали в противоположную сторону Москвы, в Сокольники, там долго катались по улицам, несколько раз оказывались на набережной Яузы, и наконец разгрузились возле какого-то завода.

— Здесь он, родимый, здесь! — радовался Мавр, нагружая на себя сумки тестя. — Сейчас придем, помоемся в ванне с дорожки, переоденемся…

Покрутившись дворами и переулками, он завел Притыкина в подъезд красного кирпичного дома и помог взгромоздиться на четвертый этаж.

— Вот она, квартирка, — Мавр достал связку. — А ты говорил…

И разочарованно замер у новой стальной двери: не было да и быть не могло ни одного подходящего ключа… И все равно он несколько раз надавил кнопку звонка и встал перед глазком.

Открыла толстая женщина в домашнем халате, увидев пожилых людей, сняла с лица маску угрозы и хамства.

— Слушаю вас…

— В этой квартире когда-то жил Михаил Степанович, — мягко прогудел Мавр. — Жив он, или…

— О, когда это было!..

— А вы давно здесь?

— Да уж лет двадцать, — в голосе ее вновь появилась настороженность. — От завода получали, как освободилась…

— Извините за беспокойство, — раскланялся Мавр и едва захлопнулась дверь, взял тестя и потянул вниз. Тот лишь сердито сопел и норовил показать самостоятельность.

На улице он отобрал свои вещи, отставил в сторонку.

— Ты давай ищи свою квартиру, а я поехал в Архангельск. Все!

— Последняя попытка! — заверил Мавр. — Не найдем — сам отправлю. Видишь, все явки провалены, но есть еще один вариант.

В этот раз они оказались в районе метро Профсоюзная, отпустили машину и пошли пешком по монументальным сталинским кварталам. Остановились в чистеньком дворе на улице Гарибальди. Мавр отсчитал подъезды и потащил тестя к двери, на которой оказался кодовый замок. Притыкин открыл было рот на зятя, но тот глянул сбоку на кнопки и точно надавил три из них. В тихом, огромном подъезде с широкой лестницей и сетчатой шахтой неработающего лифта тесть с тоской спросил, какой этаж, и, стиснув зубы, заковылял по ступеням.

Поднявшись на третий этаж, Мавр достал ключи, выбрал нужный и, сунув в скважину, попробовал повернуть — не вышло. Не теряя спокойствия, он вставил другой, очень похожий на первый, но и на сей раз не получилось. Тесть не выдержал:

— Ты квартирой-то не ошибся?

— Да вроде та квартира — ключи не подходят, — всовывая третий, отозвался Мавр. — Это бывает.

— Ну да, особенно когда ломишься в чужой дом.

— Это наш дом, — замок наконец открылся. — Самое безопасное место в столице.

— Твоя, что ли? — осматривая прихожую, спросил Притыкин. — Смотри-ка, внутри ничего… У тебя что, и в Москве квартира?

— Служебная, — бросил Мавр и пошел открывать форточки. — Духота…

Не выпуская из рук своего рюкзака и сумки, тесть простучал протезом по комнате, остановился на кухне.

— Ты здесь когда последний раз был?

— Да пожалуй, лет двадцать назад…

— А кто еще здесь живет?

— Никто!

— Цветы на окнах политы, вон в хлебнице хлеб позавчерашний и в холодильнике… колбаса почти свежая.

— Тут у меня сослуживец присматривает. — Мавр зашел на кухню. — Клади вещи, раздевайся, как раз и пообедаем.

Притыкин сел на табурет, поставил рюкзак на колени.

— Нас тут… не того? Не арестуют? А то ведь за тобой милиция гоняется по всей стране. Такое впечатление.

— Здесь не тронут…

— Что-то мне неспокойно. Между прочим, всюду видно женскую руку. — Он дотянулся и потрогал верх настенного шкафа. — Пыль протерта начисто и везде… А сослуживец этот не сдаст?

— Верю ему, как себе.

— Хоть бы успеть жалобу подать в Верховный. Жалко дочку. Я всю жизнь парился, и она теперь…

— Завтра подадим, — пообещал Мавр. — Сегодня есть дела неотложные.

Тесть вдруг насупился, и его странные глаза снова ушли в глубину — посмотрел, как со дна колодца.

— Ты смотри там… Вижу, лихой и фартовый. Но чуть потеряешь нюх, стрясут тебя с ветки, свиньям скормят.

— Бог не выдаст, свинья не съест.

— Сколько тебе на самом деле?

— Я не считаю прошедшие годы. Но знаю, сколько осталось.

— Это слышал… Ладно, не полезу в душу. Сам знаешь, почем горькое хлебово.

— Давай тут, хозяйничай. Мойся, ешь, спи, пока время есть. — Мавр ушел в комнату и открыл шкаф. — У меня уже в обрез… Переоденусь и уйду. К полуночи не вернусь, ложись спать. Но утром буду в любом случае.

— А если кто придет?

— Сюда никто не придет.

Он переоделся в дорогой гражданский костюм-тройку, надел легкое пальто, шляпу и взял самодельную, грубо вырезанную трость с отполированным набалдашником. Глаз тестя не мог не отметить топорной работы.

— Не подходит, — определил он. — К костюму не подходит, сразу в глаза бросается.

— Ничего, мне как раз.

— Хочешь, я тебе настоящую трость вырежу? Только бы подходящий материал найти…

— На улицу не выходи, — предупредил зять, прежде чем уйти. — В этих переулках заблудиться — раз плюнуть. Можешь назад не вернуться. Или в милицию заберут.

— Да я что, фраер, что ли?

На улице Мавр взял машину и отправился на Осеннюю улицу, к бывшим домам ЦК КПСС. Побродив вокруг, он выбрал подъезд, спокойно прошел мимо охранников и, поднявшись на пятый этаж, позвонил в семнадцатую квартиру. Дверь открыла красивая, ухоженная женщина лет тридцати в длинном, темно-зеленого цвета платье и тяжелом нефритовом ожерелье. Вероятно, она кого-то ждала и, увидев незнакомого человека, слегка отступила назад.

— Простите, здесь живет Кручинин? — через порог спросил он, вращая трость в руках. — Вы знаете такого?

Красавица отступила еще и отрицательно мотнула головой.

— Нет… лично не знаю, но много слышала… Вы проходите!

Мавр переступил порог и поставил трость.

— Где же он сейчас?

— Погиб… Неужели не знаете? Он выбросился из окна, там, на Старой Площади… Еще в девяносто первом, после путча.

— Не знал, — откровенно загоревал Мавр. — Как жаль… Мне ничего не сказали. А почему Кручинин покончил с собой? Что писали в газетах?

— Не помню… Столько событий, и одно другого страшнее… Говорили, что-то было связано с деньгами… Огромные суммы…

— Извините за вторжение, — Мавр раскланялся, вышел из квартиры, но женщина выскочила за ним следом с тростью в руках.

— Вы забыли!

— Ах, да!.. — Мавр с поклоном принял костылик. — Старею, барышня! Вот уж и вещи забывать начал…

Спустившись на один пролет, к лестничному окну, прислонился к стене и долго смотрел на улицу. У дома работала наружная охрана, и, кроме того, снимали, по крайней мере, две видеокамеры. Машина, что была на стоянке, имела специфический антураж, характерный для службы наблюдения — антенны, затемненные стекла, нарочито невзрачный вид.

Мавр вышел из подъезда и для страховки прошел дворами к соседнему переулку и оттуда уже смело направился к автобусной остановке.

С Осенней улицы он поехал на городском транспорте с тремя пересадками и через час добрался до улицы Академика Королева. Там он разыскал здание с коваными решетками на балконах и скульптурной группой на крыше. Когда-то дом был богатый, и снаружи, если глядеть издалека, впечатлял и сейчас, однако при близком рассмотрении превращался в памятник древней, погибшей цивилизации. Особенно в темных, обшарпанных подъездах, где под ногами брякала оторвавшаяся плитка, а на лестнице в протертых ступенях зияли дыры.

На самом верхнем, двенадцатом этаже Мавр остановился, чтобы перевести дух — лифт, разумеется, не работал, после чего приблизился к единственной на площадке дубовой массивной двери, на которой светлел прямоугольник от сорванной медной таблички. Это его насторожило: не исключено, что и эту квартиру кто-то перекупил. Однако он покрутил ручку старинного звонка и замер в ожидании. Дверь безбоязненно отворилась на всю ширину, и в проеме показалась женщина лет шестидесяти с платком-паутинкой на плечах.

Она узнала его сразу, отступила, раскинула руки, словно хотела обнять.

— Князь!.. Боже мой, какими судьбами?

Мавр ступил через порог и закрыл за собой дверь.

— Мое почтение, Татьяна Павловна, — сдержанно проговорил он. — Думал, и тебя не найду. С утра объездил всю Москву — одни провалы. И у тебя табличка оторвана…

— Дети собирают цветные металлы, — пояснила она. — Снимайте пальто и проходите! Столько лет жду вас, дорогой Александр Романович…

— Почему не восстановила?

— Не успела, князь… Да и кроме вас, кто еще придет? — она барственно прошла в просторный зал, взяла со стола «Беломор» и закурила.

— Что произошло с квартирами на Беговой и в Сокольниках?

— Они давно пропали, Александр Романович. Я и не отстаивала… Зато на Гарибальди все в порядке.

— Это мне известно, — строго сказал Мавр и сел в кресло. — Сейчас там находится мой тесть. Так что там появляться нельзя.

— Ясно, — обронила она, не скрывая любопытства. — Вы что, женились?

— Что случилось с Кручининым? — пришлось прервать ее лирическое настроение.

— Он выбросился из окна…

— Знаю! Меня интересуют обстоятельства.

— Его пытали, требовали назвать номера счетов в зарубежных банках, имя распорядителя финансов, руководителя группы специальных финансовых средств, — Татьяна Павловна подняла взгляд, полный достоинства. — То есть вас… Чтобы не выдать, он воспользовался моментом и прыгнул… Вдова сказала, Кручинин боялся боли.

— Кто пытал?

— Фамилии есть…

— Почему сразу не сообщила? Четыре года прошло!

— Были официальные сообщения, — она смутилась. — После путча… Я решила — вы прочитаете…

— Меня уже тошнит от газет! Их выходит уже тонны!

— На будущее учту, — покорно опустила глаза.

— Хорошо, — Мавр слегка расслабился, достал из визитного кармана бумажку. — На этот счет в Ярославль следует перевести один миллион долларов. По обычной схеме.

Она взяла бумажку, ответила, как солдат:

— Будет сделано.

— Мне сейчас наличными тысяч двадцать…

Татьяна Павловна тотчас открыла встроенный в стену сейф и принесла деньги.

— На квартире в Сокольниках хранились образцы акций…

— Мы смогли изъять их, находятся здесь…

— Они нужны мне сейчас.

Удалившись в другую комнату, она вышла через минуту с тугим канцелярским пакетом.

— Вот… Все здесь.

— И еще… — Мавр распихал деньги по карманам, во внутренний убрал акции. — Ты сообщила, что журналист Хортов случайно вышел на тему о немецких ценных бумагах.

— Да, через своего информатора в ФСБ.

— Что же он делал в Германии?

— Служил, он в прошлом военный. Последние годы — в особом отделе западной группы…

— А женился на немке тоже случайно? Сумел университет закончить… Не слишком ли много совпадений?

— Журналистом занимался Бизин, — виновато сказала Татьяна Павловна.

— Мне надоела его самодеятельность! — обрезал Мавр и встал. — Где у него резиденция?

— В Переделкино, — она тоже поднялась. — На фронтоне герб… Осталась единственная квартира на Гарибальди… Я выдала необходимую сумму, и он купил писательскую дачу…

— Не слишком жирно ему — дачу?

— Время такое, князь… Возможно, мне придется тоже перебраться в Переделкино. Наш дом специально не ремонтируют, часто отключают тепло и свет, готовят к расселению и продаже. Богатые люди не могут жить на окраинах, требуют от властей элитные дома в центре…

— Ладно, и с этим разберемся, — Мавр стал надевать пальто. — Будь начеку, Татьяна Павловна. Начинаем работать.

— Я готова! — отрапортовала она. — Неужели и чаю не выпьете?

— После победы чай, — улыбнулся он и затворил за собой дверь.

Сверхсекретная операция не отразилась ни в каких документах, не имела условного названия, и руководитель ее был человеком для участников неизвестным и безымянным, мало того, обряженным в немецкую форму капитана СС, прикрытую сверху кожаным плащом без знаков отличия.

Забрасывали группу старым казачьим способом, по-пластунски через нейтралку, через минные поля, колючую проволоку, сквозь боевое охранение в виде пулеметчиков из спецбригады СС, сквозь эшелонированную оборону, мимо дотов, бронеколпаков, врытых танков и орудий. Двенадцать офицеров и старшин, разбившись по парам и тройкам, после мощнейшей артподготовки семь часов просачивались в тыл противника. Из-за дождей и апрельской грязи в последний момент полковник Пронский отдал приказ упаковать немецкую форму и переходить линию фронта в гражданской одежде, поэтому каждый кроме усиленного боезапаса тащил еще и пухлый вещмешок. Группе это сразу не понравилось, даже ропот послышался, мол, мы не пехота, чтоб ходить, как вьючным животным, налегке привыкли, с легким «шмайсером» да ножиком. Пронский заметил, кто мутил воду, — невысокий, всегда замкнутый старшина с тонкими усиками на верхней губе. Запомнить все фамилии он не успел, да и не было особой нужды: за личный состав отвечал начальник разведки дивизии майор Соболь. Капитан подозвал знаком этого старшину, велел Соболю выдать тому документы, награды и отправить в часть. Начальник разведки исполнил приказ, но через несколько минут стал ходить по пятам. Он не знал ни фамилии капитана, ни его звания и называл по радиопозывному.

— Товарищ Глория, я прошу вас оставить Сыромятнова в группе. Я его хорошо знаю, товарищ Глория, он всегда такой был.

— Плохо, что не перевоспитали, — отмахнулся Пронский. — Условие вам известно — беспрекословное подчинение.

Соболь знал, что отмаливает у капитана со шрамом судьбу этого старшины, ибо отчисление из группы за неисполнение приказа ему грозило трибуналом.

— Зато разведчик от Бога и владеет немецким, — доставал начальник разведки. — Тридцать шесть «языков» привел лично, участвовал в трех подобных операциях.

— А что, майор, вам известна цель операции? — между прочим спросил Пронский, и Соболь дрогнул.

— Цель не известна… Сыромятнов ходил с группой в глубокий тыл, за штабными документами, товарищ Глория. Принес план укрепрайона Вильно… Он верующий, товарищ Глория.

— То есть как верующий? — оживился полковник.

— Обыкновенно, сын православного священника, и сам уже служил в церкви дьяконом.

— То есть у него есть духовный опыт?

— Есть, все-таки с детства воспитывался в поповской семье…

— Ладно, верни его. Мне нужен такой человек!

— Правда, сегодня начинается Страстная неделя, — неуверенно проронил Соболь. — Я щадил его чувства…

— Откуда вы все это знаете?

— Мы с ним беседуем, товарищ Глория… И я его беру с собой… как талисман что ли… Когда мы идем в паре, все удается.

— Мне нужен не только талисман, майор, — скорее для себя сказал Пронский. — Пусть молится, про себя, и мы с ним… Будет для него Страстная неделя.

Глубоко эшелонированную оборону немцев преодолели только к рассвету и, по сути, оказались в предместьях Берлина. Когда стеклись к точке сбора — разбитой артподготовкой и догорающей усадьбе, выяснилось, что нет четырех офицеров и одного старшины. Полковник сразу же подумал о Сыромятнове, однако тот оказался на месте и уже переодевался в полевую форму лейтенанта СС. Усы были сбриты.

Отставших ждали два часа, хотя уже было ясно, что те не прошли линию фронта, погибли в перестрелках или, будучи ранеными, в критической ситуации покончили с собой: немцы в плен уже практически никого не брали, да и участникам операции был дан приказ — в плен не сдаваться.

В половине шестого утра мимо усадьбы протарахтело несколько мотоциклов полевой жандармерии, и тут же начался налет наших штурмовиков — это было сигналом к движению, воздушная поддержка. И пока три десятка самолетов утюжили окраину Берлина, в суете мечущихся пожарных, каких-то цивильных команд с оружием, солдат и полиции, Пронский вошел в город и повел группу на заранее выбранную им базу — пивоварню на Асгардштрассе.

Новая стая штурмовиков в это время обрабатывала прилегающие городские кварталы, густо огрызающиеся огнем пулеметов. Один из расчетов оказался на территории пивоварни, зенитная установка была смонтирована в кузове тяжелого грузовика. Три серых фигуры суетились возле спаренного пулемета, заряжали новые ленты. На глазах у них группа Пронского вбежала во двор и прямым ходом направилась к складским помещениям. Человек в форме капитана СС поднялся по железной лестнице в кузов. В стальном кресле у прицела сидел юный лейтенант с обвязанным тряпкой горлом, два старика солдата помогали ему вращать установку. Мешков десять стреляных гильз было рассыпано вокруг грузовика почти ровным кругом, видимо, стояли тут недели две.

Пара штурмовиков делала боевой разворот. Лейтенант медлил, ловил момент и все-таки не выдержал, открыл огонь раньше. Он с трудом управлялся с рукоятками прицела, крутил их белыми от напряжения руками и сквозь грохот пулемета сипло орал на стариков:

— Шевелитесь, старые свиньи! Быстрей, быстрей!

Самолеты пикировали прямо на пивоварню — по крайней мере, так казалось, и стволы с косынками пламени опускались вслед за ними. Остатками патронов лейтенант продырявил черепичную крышу на соседней улице, и пулемет заглох. Зато над головой взвыли штурмовики, и с дробным грохотом начали рваться сброшенные бомбы. Старики упали под станину, но командир самостоятельно развернул установку и закричал:

— Заряжайте! Встать, трусы! Подавайте ленты!

— Лейтенант! — окликнул Пронский.

Тот оторвался от прицела, и глаза его блеснули диковато и зло, почти как у Сыромятнова. Бросил недовольно:

— Слушаю, капитан…

— Мое подразделение будет находиться здесь в течение трех суток, — заявил капитан СС. — Ни один русский самолет не должен пролететь над территорией пивоварни. Вам все ясно?

— Мне нужно менять стволы! — вдруг закричал лейтенант. — Стволы пришли в негодность! Вести прицельный огонь невозможно, капитан! Я не гарантирую вам безопасности!

— Так требуйте стволы от старшего начальника! Где командир батареи?

— Я не знаю, где командир батареи! У меня нет связи!

— Пошлите солдата!

Его злость, вызванная боем и мальчишеским бесстрашием вдруг обратилась в злобу.

— Не смейте командовать! Я командир расчета!

— Если упадет бомба — вас будут судить!

И этот юный лейтенант неожиданно скомкал, спрятал свои чувства и сказал с детским всхлипом, но стариковским спокойствием:

— Нас всех будут судить русские. Сегодня — меня, завтра — вас. Никто не уйдет от наказания.

Глаза при этом были сумасшедшие.

Пронский спустился на землю, по-хозяйски закрыл стальные ворота. Штурмовики теперь шли от солнца, но несколько правее пивоварни, в зоне недосягаемости, однако лейтенант открыл огонь, барабанной дробью сопровождающий Пронского до самого склада. Разведчики лежали на полу сразу же у входа.

— Еще двух потеряли, — доложил Соболь. — Один легко ранен…

Пронский автоматически отыскал среди лежащих старшину — этот жив…

— Разверни радиостанцию, — приказал он. — Через семнадцать минут передашь открытым текстом на немецком языке три слова: «Глория ждет ответа». Повторишь несколько раз. Выставить охрану, и всем спать.

Ровно через семнадцать минут начался новый налет. Мелкие бомбы сыпались где-то рядом, со стен пивного склада слетала пыль, и странно начинали гудеть пустые дубовые бочки. И когда вой штурмовиков отступил к северу и стало почти тихо, зенитная установка все еще молотила воздух разношенными стволами. Несмотря на это, разведчики скатили с полок бочки и улеглись спать. Соболь приготовил место Пронскому, расстелив свой кожаный плащ, однако тот приоткрыл дверь и достал карту города. Начальник разведотдела попросил разрешения и присел рядом на корточки.

— Мы уже потеряли семь человек, товарищ Глория, — напряженным голосом проговорил он. — Осталось пятеро! Если так пойдет, завтра не останется людей.

— Это минимальные потери, майор.

— В конце войны — огромные. Мы же не под Москвой — под Берлином. Таких ребят оставили… И схоронят, как фашистов.

— С сумерками вышлешь разведку вот сюда, — капитан ткнул пальцем в карту. — Подберешь двух человек со знанием языка.

— Не из кого подбирать, товарищ Глория…

— С хорошим знанием, — надавил Пронский. — Нужно изучить подходы к этому костелу, расположение каких-либо войск поблизости, наличие развалин, пустых подвалов и прочих укрытий. Наша авиация окажет шумовую поддержку.

— Опять под свои бомбы?

— Под своими умирать легче…

— Обидней…

— Разговоры отставить, — оборвал Пронский. — Сам пойдешь на Зеештрассе, в одиночку. Там есть старинная водонапорная башня. Войск кругом полно, в самом парке стоит дальнобойная артиллерия и танки, но зато практически нет патрулей. В башне живут люди из разбомбленных домов. Отыщешь среди них Генриха Кресса. Человек он приметный: нет левой руки до плеча. Передашь ему вот эту гранату. В случае малейшей опасности прежде всего обязан взорвать ее. Вопросы есть?

— Есть — тихо сказал Соболь. — Хотелось бы знать, зачем все это?

— Не задавай глупых вопросов, майор.

— Все понимаю… Но умирать легче, когда знаешь, за что.

— Да дело у нас обычное, язык нужен. А сначала требуется найти, где сидит.

— Должно быть, важный язычок, коли фронтовая артиллерия на нас работает, фронтовая авиация, как часики… И народ не жалеем. Уж не за Гитлером ли охота?

— А он теперь не стоит того, чтоб таких людей за него класть. Есть персоны и поважнее его.

Майор вроде бы успокоился.

— Ладно, раз так… Вот бы вернуться, да потом узнать, кого притащили. Хотя бы через несколько лет.

— Ничего, вернемся и все узнаешь, — пообещал Пронский. — Я тебе сам расскажу.

Ровно в двадцать два часа зенитчикам привезли стволы и боеприпасы. Пронский тотчас вышел к машине, проверил документы у фельдфебеля и двух солдат-техников, разбиравших зенитную установку.

— Почему вовремя не доставили стволы? — спросил он.

Фельдфебель резко мотнул головой.

— Бомбежки! Завалы на улицах — не проехать! Вторые сутки!

— Я стою здесь под теми же бомбами! — засипел на него лейтенант-зенитчик. — Могли принести на руках!

— Напишите рапорт, — дерзко бросил фельдфебель, невзирая на присутствие офицера СС. — Пусть меня арестуют.

— И спасут жизнь? — рванулся к нему лейтенант.

— Твоя жизнь больше не нужна Рейху, — Пронский вынул парабеллум и мгновенно выстрелил фельдфебелю в лоб. Того кинуло через борт грузовика, перевернуло в воздухе и поставило на ноги. Сделав два шага, он упал навзничь, под колесо.

Старики — зенитчики и техники, меняющие стволы, застыли в страхе и изумлении, только лейтенант выглянул из-за установки и понял это как воспитательный момент.

— Так будет с каждым трусом, — спокойно сказал он своим солдатам.

— И с вами, лейтенант, — предупредил Пронский и пошел к своей группе.

В то время по Берлину рыскали специальные команды СС и без всякого суда и следствия расстреливали паникеров, трусов и предателей.

Разведчики стояли в темном проеме дверей и, видимо, этот расстрел подействовал и на них — молчали.

— Первая группа — вперед, — приказал он Соболю. — Ты пойдешь через пять минут.

В полной тишине проводив разведчиков, полковник приблизился к сидящему между бочек Сыромятнову.

— Пойдешь со мной, старшина. Возьми с собой радиостанцию и резиновую лодку.

Тот медленно поднялся, надел и застегнул плащ, повесил автомат на шею, положил в карманы по гранате. Тонкий и плоский нож в мягком чехле сунул за голенище — оружие носил, несмотря на Страстную неделю.

— С рацией понятно, а зачем это, товарищ капитан? — он взвесил мешок, набитый резиной. — Когда мосты есть?

— Разговоры отставить, — рявкнул Пронский. — И впредь — тоже.

Старшина втиснул радиостанцию в мешок вместе с лодкой взвалил на спину и надел на плечи лямки.

— Вьючная лошадь, — проворчал. — Остановят сразу… немцы столько не таскают…

Над Берлином было относительно тихо и звездно, виднелись отблески пожара в центральной части, но безмолвные и похожие на зарницы, и где-то в восточном пригороде слышались далекие разрывы тяжелых снарядов. Но на земле, по узким улицам, с потушенными фарами и на малой скорости ползли грузовики, бульдозеры расталкивали завалы, какие-то люди в сером, возможно, военнопленные, доставали из развалин трупы, остатки мебели и вещей, раскладывая это все по отдельным кучам — шла молчаливая и сосредоточенная работа, напоминающая нечто среднее между поведением душевнобольных и действиями похоронной команды. Больше часа они шли по темному, урчащему городу, прячась под арками и во дворах, когда встречался патруль, или наоборот, изображали его, топали по тротуарам, пугая призрачные тени, сигающие по сторонам. Уже на подходе к реке в небе вспыхнули и скрестились сотни прожекторных лучей, и сразу же послышался высокий гул тяжелых бомбардировщиков.

— Ну, сейчас вмажут, — с удовольствием и по-русски обронил старшина

— Не забывайся, — остановил Пронский, и в тот же миг вспыхнула огнями прожекторов вся брусчатая набережная, высветив стволы зенитной артиллерии. Звезды погасли, и на земле стало темнее.

Капитан повернул круто вправо и двинулся вдоль реки, старым прибрежным парком, где между деревьев на пешеходных дорожках стояли грузовики со снарядами. Шли они открыто, но с оружием наготове, и опасались не жандармов, а солдат, у которых к концу войны наконец-то вызрела ненависть к СС. Однако парк скоро кончился, обрезанный лодочной станцией, где на наблюдательной площадке виднелись фигуры в шинелях. Они обогнули деревянные строения и оказались перед кованной решетчатой изгородью, за которой уже белыми пятнами цвела вишня и сквозь переплетения яблоневых крон темным кубом чернел дом. Пронский отыскал калитку и вошел во двор.

Дверь оказалась запертой, в окнах полная тьма, не похоже на светомаскировку, но с тыльной части дома хрипло и злобно заорал пес. Капитан постучал в окно, наконец, обошел дом и, приблизившись к овчарке вплотную, рявкнул чуть ли не в ухо. Собаку отбросило назад и прижало к земле; она потрясла головой и, заскулив, поползла в темный угол.

— Это как же так? — снова по-русски ошарашено спросил старшина.

Капитан выразительно посмотрел на него.

В это время чуть ли не залпом ухнули зенитные орудия, и потом, вразнобой и часто, затрещали и засверкали оба берега. Пронский спустился в сад, имеющий довольно сильный уклон в сторону Хафеля, и осторожно двинулся к пестрой от воздушных разрывов, воде. В деревянном заборе оказалась калитка, за которой сразу же была река весенний разлив в некоторых местах подтапливал сад

— Мне здесь нравится, — сказал он — Под самым носом у зенитчиков и никто не заметит. Ищи место и прячь лодку

Сыромятнов обследовал прилегающий к воде край сада и в углу обнаружил вкопанный деревянный ящик, компостную яму, набитую садовым мусором. Аккуратно снял верхний слой листвы и запихал туда мешок.

— А куда рацию?

— И ее определим. Только бы в доме никого не было, — молитвенно пожелал Пронский.

— Кто-то есть, — вздохнул рядом старшина. — Вышел и с собакой возится…

Они подошли, не скрываясь, наставили оружие: человек нес собаку на руках.

— Предъявите документы!

— Это мой дом, — объяснил тот. — Орудия поставили совсем рядом и вот, контузило собаку…

— Идите в дом. Кто там еще?

— Только мой сын, старший сын…

Его втолкнули в двери, Пронский включил фонарик. В передней стоял рослый унтер-офицер в расстегнутом мундире и с пистолетом в руке.

— Сдать оружие! — приказал капитан и в тот же миг вытащил «вальтер» из его ватной руки.

— Это мой сын! — с гордостью сообщил человек и положил собаку на пол. — Немедленно покажи документы офицерам! Я сейчас предъявлю свои… Если так будут стрелять все время, наш дом развалится.

Пока Пронский рассматривал документы сына, из дверей появился папаша в мундире пехотного майора.

— Ваш сын — дезертир!

— О нет, господин капитан. Он приехал после ранения… А я инвалид войны! — доложил. — Имею Железный Крест…

— Только сейчас с крыши вашего дома подавали сигналы русским самолетам, — отчеканил капитан. — Кто еще здесь живет?

— Только мы с сыном! Готовимся к эвакуации…

— Вы арестованы!

— Это недоразумение, господин капитан! — забормотал старший, однако покорно двинулся на выход. — С нашей крыши не могли подавать сигналы… Впрочем, да, следовало бы во время налета спускаться не в подвал, а охранять дом… Эрнст, ты не видел посторонних на нашей усадьбе?

— Куда вы нас ведете? — спросил тот, когда уже спустились к реке и Сыромятнов растворил калитку. — Нет. Нет! Я верен… Я не дезертир! Готов умереть!.. Хайль Гитлер!

— Умри! — Пронский выстрелил в лоб и толкнул его стволом в светлый проем калитки.

Мгновением позже в ту же рассвеченную кипящую воду полетел и майор с Железным Крестом. Старшина оттолкнул его ноги и закрыл калитку. Наконец-то бомбардировщики дотянули до целей и начали разгружаться: над городом вспыхнуло зарево, и сплошные разрывы слились в протяжный, вселенский гул.

— В Москве был, когда бомбили, — по-русски сказал Сыромятнов. — И думал, вот бы побывать в Берлине…

— Соболь сказал, ты владеешь немецким в совершенстве… В чем дело? — Пронский нашел сухое место и сел под яблоней.

— Ненавижу этот собачий язык, — признался старшина. — А сейчас… такое время… Нельзя держать в сердце ненависть. Чтобы не уподобиться… Только любовь.

— Страстная неделя?

Он слегка воспрял, однако лицо было бледным в отблесках зенитного огня.

— В этом году интересно, совпадают Пасхи, наша и католическая. Мне кажется, это знак.

— Придется тебе, Сыромятнов, взять себя в руки, забыть некоторые убеждения. Ты на операции, а не на воскресной службе. Нельзя расслабляться и благодушествовать. Последнее предупреждение. Ты как старик, честное слово… Кстати, а сколько тебе?

— Возраст Иисуса Христа, тридцать три исполнилось… Соболь сказал, вы меня вернули потому что я — верующий.

— Да, поэтому…

— А зачем вам религиозный человек? Лучше партийцев взять…

— Чтоб молился за нас, — увернулся от ответа Пронский.

— Нет, вам потребовался человек с духовным опытом. Я чувствую… Может, потому что вы — князь?.. Кстати, первый раз в жизни вот так, с князем разговариваю…

Пронский отвернулся.

— Скажи-ка мне, братец… От кого это ты услышал?

— Мне нельзя носить камня за пазухой, сразу хотел признаться, как вернули в группу, — старшина поднял глаза и уж больше не опускал взгляда. — Я вообще не привык что-то скрывать, особенно когда с человеком за линию фронта идешь. Ничего бы, да ведь камень этот давит и трет… Перед тем, как меня в группу отправить, «смершовец» вызвал, подполковник… Не наш он, может, видели в штабе дивизии, шнобель такой, чтоб вынюхивать… и всем интеллигентно улыбается?

— Не видел…

— Сволочную роль отвел мне. Для вашего княжеского уха и вовсе подлая. Задание дал сексотить за вами. Мол, потом доложишь подробно в письменной форме, куда ходили, что делали, как себя вели… Дескать, по той причине, что не наш вы человек по социальному происхождению, и принадлежите к известному княжескому роду…

— Фамилию назвал?

— Нет, не назвал… Но, говорит, ты, Сыромятнов, человек верующий, а значит, справедливый и честный. Вообще не понимает, что такое вера.

— И ты согласился присматривать за мной?

— А куда бы я делся, товарищ капитан? Это же не первый раз… Наш смершовец заставлял меня за Остапенкой сексотить, он родом с Западной Украины. Я такого сочинил — сразу орден дали. А так все не давали, все наградные документы терялись…

— Но это ведь нехорошо — обманывать? Ты же дьяконом был!

— А хорошо человека втаптывать? Мужественного и смелого человека?

— Соболю доложил о встрече со СМЕРШем?

— Зачем? Я сам разберусь…

Пронский послушал бомбовый гул над Берлином.

— Незавидная у тебя роль, старшина…

— Посмотрел, как вы их в лоб бьете, сразу понял, «смершовец» не наврал, князь вы. Княжеское у вас хладнокровие, — он присел на корточки под деревом. — Товарищ капитан, а если откровенность за откровенность… Мы что по Берлину-то рыскаем?.. Знаете, я не привык втемную, без четко поставленной задачи. Давайте уж так: я от камня освободился, и вы бы тоже… Зачем, например, лодку тут спрятали? Поплывем куда, что ли?..