"Вильям Александров. Заповедник " - читать интересную книгу автора

был след чьей-то неутомимой руки. Пень, от природы темный, был заботливо
выскоблен сверху. Выскоблен и вычищен до блеска шкуркой.
Берестов провел по нему ладонью, нащупал вмятину ближе к правому краю,
задержал руку, постоял так, хмурясь, чуть улыбаясь грустно.
Когда это было? Да, кажется, весной, в тот первый приезд... Обвалом
выворотило карагач, Курбан водил их с Алисой, показывал, откуда шел камнепад
и как огромный валун ударил в дерево. Оно выдержало, не сломалось, отбросило
камень в сторону, и он с грохотом полетел в реку. Но что-то в дереве
повредилось. Оно стало клониться набок, с каждым днем наклонялось все больше
и больше, пока однажды не полегло совсем - еще живое, с мощными зелеными
ветвями, но с разорванными, вывороченными корнями.
Им было жалко трогать его тогда, Алиса попросила не трогать его,
оставить так, и они оставили. Он написал тогда этот склон, трещину в горе, и
дерево, полегшее, умирающее, но живое еще, выстоявшее перед камнями, но
теперь полегшее... Ветвями оно упиралось о каменистые бугры и словно
приподнималось на руках, оглядывало мир - такой живой, такой прекрасный, -
прощалось с ним.
Он назвал этюд "Прощание", написал его быстро, в одно утро, но столько
пронзительной силы было в нем, что Алиса расплакалась, когда увидела. Они
еще не были женаты, только узнавали друг друга, и эти слезы растрогали его
тогда. Может быть, они-то и решили их будущее, кто знает... Он подарил ей
тогда этот этюд, надписал его на обороте, помнится, написал что-то
напыщенное, но смысл был в том, что он благодарил ее за самую большую
награду, какую может получить художник. А потом уже, намного позже, они
спилили с Курбаном комель, сделали такую колоду, откатили ее вверх,
поставили вокруг нее шалаш. Так началась вторая жизнь карагача. Дерево давно
уже истлело - там, на горе. А колода жила и была необходима людям - на ней
ели, пили, строгали; и краски он размешивал здесь, и письма писал, и
подрамник ставил.
Несколько раз ее приходилось перекатывать, менялось место шалаша.
Однажды, когда перетаскивали, не удержали на склоне, и она, подпрыгивая на
выступах, покатилась вниз, но уцелела. Только вмятина с тех пор. Последние
несколько лет стоит она здесь, в хижине.
Он еще раз провел ладонью по обглаженной поверхности дерева, накинул на
плечи куртку и вышел. Было холодно. В черном небе висели большие звезды. А
дальше видны были целые россыпи мелкой звездной пыли. Она клубилась под
колесами вечности, пересекая все небо из конца в конец, не оседая и не
разлетаясь, вот уже миллионы лет... И опять, как всегда в такие мгновенья,
он явственно ощутил это оглушающее безмолвие, этот непостижимый
биллиоинолетний круговорот...
И опять, как всегда, страстно захотелось передать это ощущение на
холсте.
Но как?
Он сказал уже, кажется, все, что можно было сказать о горах. Он передал
звенящую медь восхода и органную тревогу заката, и безмятежное величие
летнего дня, и щемящую тоску наползающих сумерек...
Но вот это... Это ему еще никогда не удавалось, и он знал, что не имеет
права уйти, пока не напишет это. Он стоял так, впитывая в себя все - ночь,
тишину, безмолвие, дыхание вселенной... Стоял, пока не продрог.
Он вернулся в хижину, постелил кошму, приготовил одеяло, загасил лампу.