"Барышня Дакс" - читать интересную книгу автора (Фаррер Клод)IIВ ризнице церковный сторож узнал барышню Дакс. – Вы, верно, к господину первому викарию? Он здесь, я сейчас предупрежу его. Угодно будет вам обождать в его исповедальне? – Нет, я постучусь к нему. Барышня Дакс постучала в белую деревянную дверь в конце коридора с беленными известкой стенами. – Войдите!.. Аббат Бюир, духовник барышни Дакс, отложил книгу. Аббат Бюир был превосходнейшим священником, верил в Бога и любил свою паству. Он был уже старый, совсем седой, и такой худой, что его легко было принять за душу, уже расставшуюся с телом; прекрасную душу, чистую и свежую, хотя и старенькую; но душу, совсем чуждую миру людей; душу благочестивую и мечтательную, которую и тридцать лет духовничества не научили тому, что такое реальная жизнь. Аббат Бюир, чистейший священнослужитель, ненавидел наш век, следовательно, не понимал его. Так что он вовсе не был светским пастырем, что, конечно, было лучше и для него, и для его исповедников. Алиса Дакс с самого начала принадлежала к ним. Аббат Бюир принял ее первую исповедь, когда она была еще маленькой девочкой. Он последовательно боролся сначала с ее любовью к сластям, потом с леностью, вспышками гнева, детским тщеславием; теперь он боролся с беспокойным пробуждением ее чувств. Но борьба была не слишком ожесточенной. Не то чтоб священник был склонен к преступной снисходительности, но девушка обладала пламенным благочестием, и аббат Бюир считал ее избранной овцой среди погибшего стада нынешних христианок. – …Господь да пребудет с вами, дочь моя, и в нынешний вечер, и вечно. Вы пришли исповедаться? Но разве уже настало время? – Нет, отец мой, я должна бы прийти только через неделю, но так как мы в среду уезжаем на лето… Господин Дакс, нетерпимый кальвинист, по необъяснимому безумию женился на католичке, и одним из условий брака было, что дочери, которые родятся у них, должны быть воспитаны в вере своей матери. Господин Дакс пошел на это; но теперь это составляло для него предмет постоянных угрызений совести. И эти угрызения совести выливались в тысячу мелких препятствий для соблюдения обрядов барышней Дакс. Господин Дакс, например, разрешал одну исповедь в месяц, но только одну. – Куда вы едете на лето в этом году? – В Швейцарию, отец мой. Мама откопала захолустную Дыру – Сен-Серг. Говорят, что нельзя придумать ничего более полезного для здоровья Бернара. Бернар был младшим братом Алисы, и здоровье Бернара, который, кстати сказать, чувствовал себя как нельзя лучше, всегда занимало первое место среди отцовских и материнских забот. Господин и госпожа Дакс, в высшей степени несходные во всем остальном, сходились на том, что оба любили сына больше, чем дочь, и ни тот, ни другая не скрывали этого. – Он не болен, Бернар? – неосторожно спросил аббат Бюир. Барышня Дакс, вызванная этим на откровенность, впала в грех зависти. – Болен? Не больше моего! Он выдумал какие-то мигрени, в надежде, что его пошлют в Трувиль или в Дьеп. И это превосходно удалось. Но врач предписал горы вместо моря; и Бернар посбавил спеси теперь, оттого что он рассчитывал на казино и оперетку! Так ему и надо. Я сколько угодно могла бы страдать мигренями; я знаю, что бы из этого вышло. Барышня Дакс сказала это скорее грустно, чем злобно. Аббат Бюир не разделял ее чувств и сердито поднялся: – Алиса, Алиса! Спаситель сказал святому Петру: «Если брат твой согрешит против тебя, прости ему, я не говорю семь раз, но семьдесят семь раз!» Алиса смирилась немедленно: – Простите, отец мой, я всегда была нехорошая. Но виной всему мой язык, вы знаете! В душе я очень люблю Бернара… хотя, по правде сказать, его слишком балуют, а меня нисколько! – Увы! – сказал священник. – И в тысячу раз более сильное баловство не возместит этому ребенку того зла, которое причинили ему, сделав его протестантом, в то время как вы католичка. Барышня Дакс опустила голову. Никто не мог больше ее жалеть своих брата и отца за то, что они молились не ее Богу, единственному истинному Богу. Воцарилось тоскливое молчание. Потом аббат Бюир вспомнил об обычной вежливости. – А ваша матушка здорова?.. Но сядьте же, дитя мое; вы стоите, как тополь, который хочет еще подрасти! Ну же! Ну! Чего вы ищете там, когда вот два незанятых стула. Барышня Дакс вытащила из своего угла соломенную скамеечку и по-детски уселась на нее, так что ее колени почти уперлись в подбородок. – Позвольте мне оставаться так, отец мой! Вы знаете, я только с вами решаюсь дурно вести себя. Мне нравится сидеть так… Вы помните то время, когда мне было семь лет? Аббат Бюир помнил это очень смутно. Но ребячество этой взрослой барышни, которой по годам полагалось бы иметь грехи, было для него поучительно. Разве не отверсты врата царства небесного для тех, которые подобны малым детям? – А что нового у вас, Алиса? – Ничего особенного! Она по порядку рассказала все, что случилось с ней за месяц, все события своей однообразной жизни: уроки музыки, которые прекратились после большого годичного испытания; играли на фортепьяно одну пьесу в двадцать четыре руки; уроки рисования акварелью; госпожа Северен заболела, и ее заменила новая преподавательница, которая увезла всех учениц в деревню на этюды; наконец, диспансер. Оттого что барышня Дакс была заражена современной манией, делающей из француженок двадцатого века последовательниц Диафуаруса, а не Триссотена.[3] – Ну а дома? – Дома все то же, отец мой… И барышня Дакс, тяжело вздохнув, внезапно замолчала. Увы! Дома все окрашивалось, пожалуй, скорее в черный, чем в розовый цвет; барышня Дакс, очень нежная и очень чувствительная, под родительской кровлей никогда не находила ничего такого, что утолило бы ее жажду любить и быть любимой. Господин Дакс, кальвинист, родом из Севенн, даже гугенот немного, испытывал библейское отвращение ко всякому нежничанию и ласкам. Госпожа Дакс, южанка, шумливая, тщеславная, вспыльчивая, время от времени наделяла поцелуем, но гораздо чаще попреками. Бедная Алиса, поставленная между холодностью и грубыми выговорами, не имела даже любящей поддержки брата, маленького сухаря, который эгоистично исчерпывал для себя довольно тощий запас отцовской и материнской нежности и любил только себя самого. «Все то же…» Три тяжелых слова повседневной печали, мелких обид, слез и мрачного уныния… Барышня Дакс нечасто жаловалась на свою неласковую судьбу. Во-первых, кому жаловаться? Аббат Бюир, единственный, кому она могла бы сказать все, был слишком близок к Богу, чтобы от души сочувствовать земным несчастьям. Разве нет Христа, чтобы утешить нас во всем, в чем нет его? И кроме того, барышня Дакс в своей чистосердечной правдивости не вполне была уверена, не сама ли она виновница своего несчастья. Никем не любима… Быть может, недостойна любви? Однако на этот раз она стала жаловаться: – Я знаю, что во мне нечему нравиться! Я не красива, не умна, не занятна. И у меня скверный характер: мне нельзя ничего сказать, я сейчас же заплачу! И все же они жестоки ко мне… – Алиса! Аббат Бюир ненавидел некоторые слова, в особенности глаголы «нравиться», «быть приятным», если только за ними не следовало слово «Бог». – Алиса! Грешно и недостойно доброй христианки думать о том, нравишься ты или нет. Не к чему вам думать о том, красивы ли вы, привлекательны ли. Будьте добры, только добры, и вы будете по сердцу Господу… Он наставлял, но не слишком строго: оттого что Алиса – чистая, прямодушная, нежная – казалась ему почти по сердцу Господу. И он внезапно остановился: – Они жестоки к вам? Кто же? – Все, – тихо прошептала барышня Дакс, – папа, мама, Бернар… Аббат Бюир изумился: – Жестоки? Он очень внимательно посмотрел на нее. У нее были красивые полные щеки, темного цвета кожа, здоровый вид цветущей девушки; кроме того, на ней было надето очень изящное летнее платье. Короче сказать, она не походила на мученицу. Аббат нахмурил брови: – Я не вполне понимаю вас, дитя мое… По-моему, вы достойны скорее зависти, чем сожаления. Барышня Дакс печально покачала головой: – Завидовать мне? О! Отец мой! Нужно быть бессердечной, чтобы мне завидовать! – Бессердечной? – Ну да! Разве весело, по-вашему, не быть любимой никем? Аббат Бюир слушал внимательно. Но при последних словах он облегченно вздохнул и пожал плечами. – А! – сказал он. – На вас опять напала блажь… Вас не любят! Никто не любит! И он снисходительно усмехнулся. Потом заговорил более строго: – Дитя мое, подумали ли вы, что своими беспричинными и несправедливыми жалобами на ту превосходную участь, которая дарована вам провидением, вы оскорбляете Господа? Барышня Дакс опустила голову. – Оттого что, воистину говорю вам, – сурово продолжал священник, – Господь осыпал вас своими милостями. Во-первых – вы католичка. Ваш отец, будучи протестантом, без сомнения, хотел бы видеть вас приверженной его лживой и отвратительной ереси. Но ваша мать, раньше чем вы родились, уже боролась за ваше вечное спасение; ваша мать, которую вы обвиняете в том, что она вас совсем не любит! Вы католичка!.. Какое земное блаженство сравнится с этим сверхчеловеческим счастьем, залогом блаженства вечного? Но вам не отказано и в мирских радостях. Вы пользуетесь хорошим здоровьем, которое ценнее богатства. У вас есть и богатство: я не слишком искушен в мирских делах этого города; но имя господина Дакса дошло даже до меня, до такой степени прославляют повсюду его трудолюбие, его упорство в работе и удачу, которая их венчает. Дитя мое, когда ваш отец, немолодой уже и богатый, проводит жизнь в конторе, чтоб еще больше увеличить состояние, плодами которого он не пользуется и которое когда-нибудь достанется вам, кому жертвует он своим покоем, своим отдыхом? О! Вы неблагодарны, дитя мое! И вы грешите против заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою!» Дочь моя, нежность к вам ваши родители выражают действиями, а не словами, что гораздо лучше. Теперь я спрошу вас: какое точное, прямое, реальное обвинение смогли бы вы предъявить вашим родителям, если даже предположить, что ребенок может, не совершая преступления, обвинять в чем-нибудь тех, кто дал ему жизнь и крещение? Да – какое обвинение? – Никакого, – совсем тихо прошептала барышня Дакс. И действительно, господин и госпожа Дакс были вполне безупречными родителями и заботились о своей дочери как должно. Но… Но барышня Дакс, без сомнения, слишком требовательная, искала другой нежности, менее наглядной, менее очевидной, более сладостной. И, примостившись на своей скамеечке, она смотрела на духовника. У нее были очень большие и очень черные глаза. Неподвижная и задумчивая, она казалась маленьким сфинксом, который старается разгадать собственную свою загадку. – Не забывайте, – продолжал аббат Бюир, – не забывайте последнего доказательства любви, которое дали вам ваши родители: вы невеста, и невеста по выбору вашего сердца. Чтоб обеспечить ваше супружеское счастье, ваши родители даже не ждали, чтоб вам исполнилось двадцать лет. Дальновидные и бдительные, они не спеша избрали для вас превосходного мужа. Я помню, как ваша мать говорила мне, что она согласится выдать вас только за самого почтенного человека в Лионе. Такого человека нашли. И несмотря на то, что усомниться в нем было невозможно, у вас спросили согласия, предоставили вам свободу выбора. Вас ни к чему не принуждали. Вы согласились. И что же? Аббат Бюир остановился. Было жарко. Оттого что окно было полуоткрыто, в келье не было прохладнее. Аббат распахнул настежь обе половинки его. И, возвращаясь к своей кающейся: – И что же? – повторил он. Барышня Дакс улыбнулась: – Это верно, – сказала она. – Я согласилась. Мне кажется, что я буду вполне счастлива с господином Баррье. И я уже теперь очень люблю его. Она в нерешительности остановилась на мгновение: – Но только… – Только что?.. – Но только… Я боюсь, что он не любит меня. Недостаточно любит меня… Не так, как бы я того хотела. На этот раз священник рассердился: – Не так, как вы бы того хотели? Какой же любви хотите вы, Алиса? Она покраснела. Сквозь матовую кожу брюнетки румянец просвечивал, как темный пурпур. Она пролепетала: – Не знаю… Потом, собравшись с духом: – Я не знаю наверно. Но мне хотелось бы, чтоб со мной говорили нежно, чтоб меня не бранили, чтоб мне не говорили постоянно неприятных вещей. Мне хотелось бы, чтоб меня немного побаловали, приласкали. О, отец мой! Когда мне было десять лет, как раз перед моим первым причастием, меня отдали в пансион на полгода, вы помните? И там мои подруги и мои учительницы любили меня такой сладостной любовью, такой нежной. Со мной играли, меня целовали… Вот так, вот так хотела бы я, чтоб меня любили. Священник холодно посмотрел на нее: – Остерегайтесь! – сказал он. – Вас искушает дьявол! Та любовь, которую он заставляет мерещиться вашим глазам, не есть христианская любовь. Алиса, Алиса! Ваши глаза устремлены на химеру чувствительности, химеру греховную и языческую. Вы уже не девочка. Вам двадцать лет, вы уже женщина. Не следует женщине быть любимой иначе, как в Господе. Он взял со стола оставшуюся раскрытой книгу: – Слушайте, что сказано в Писании. Там написано: «Жена связана законом. Она свободна выйти за кого хочет, только в Господе». Барышня Дакс, огорченная до глубины души, закрыла лицо руками. Воцарилось долгое молчание. На одной из четырех башен зазвонил колокол, отбивавший часы. – Половина четвертого, – сказал аббат Бюир. – Угодно будет вам приступить к исповеди сейчас же, дитя мое? Вы едва успеете возвратиться в город; ведь вы обычно встречаете Бернара, когда он возвращается из школы. Барышня Дакс опустилась на колени. И сразу же тяжелые мысли, теснившиеся в ее уме, успокоились. В нее вошла монашеская суровость, смирение монахини на молитве, и они умиротворили ее, как только приблизилось мгновение таинства. Она заговорила тихо, как говорят перед алтарем: – Благословите меня, отец мой, оттого что я согрешила… |
||
|