"Юз Алешковский. Карусель" - читать интересную книгу автора

сложа руки в заиндевелых станицах, почесывая жопы, и ничего не
восстанавливали. Так, что ли? Выходит, они не надеялись на нашу совесть?
Я вам клянусь, дорогие, что ни парторги, ни министры, ни кагэбэшники не
верят ни в какой коммунизм, что их, как и нас, рабочих, подташнивает от
этого давно издохшего слова, а весь их коллективный разум занят только
одним: как бы подольше продержать нас в узде, как бы отвлекать нас почаще от
трезвых мыслей всякими империалистами, сионистами, китайцами и светлым
будущим, чтобы, не дай бог, не прочухались мы наконец, не стукнули бы все
тем же местом по столу и не сказали бы во гневе: "Все это - туфта! Туфта и
ложь, дорогие политические руководители, и вам это известно давно. Давно и
лучше, чем нам. Но вы и себя и нас заставляете служить тому, в чем
разуверились. Только у вас от этого служения дачи, ватаги шестерок, свой
собственный курс рубля, дармовая житуха, а у нас каждый день на хребтине
сидит ваш "давай-давай" и "давай-даваем" погоняет".
Извините, я забылся и разошелся. Теперь мне легко разбушеваться на
бумаге, а ведь я молчал всю жизнь, молчал, говноедина, тюрьмы боялся,
национальности своей, бывало, боялся и, страшно теперь подумать, стыдился.
Работа, труд карусельщика были для меня, как и для всего работящего народа,
опиумом, и нам десятилетиями за наш нечеловеческий, беззаветный труд
подкидывали на грудь железки с ленточками вместо нормальных условий
человеческого существования. Кончу эту вторую главу первого моего письма к
вам тем, с чего начал. Говном я был, что молчал. Надо было лучше отсидеть,
чем держать полвека язык в одном месте, но, выйдя на волю, живя на воле,
помирая, наконец, знать: даже черти, Давид, уважать тебя будут за славный,
хотя и грешный характер, когда они начнут разводить чертовский синий огонек
под казаном с постным маслом. Напишите, можно ли в Лос-Анджелесе купить
казан и что вообще в Америке слышно с постным маслом?
Не прощаясь, перехожу к первой главе моего второго письма или к третьей
главе письма первого, что, в общем, согласитесь, одно и то же. Вы помните,
приехал за разрешением Вова. Он получил по морде, ибо с отцом нужно
разговаривать не телефонным разговором, а по душам, за рюмкой водки, под
селедочку и колбаску, привезенную из Москвы. Вы знаете, почему колбаса,
которой в нашем городе нет, называется "Отдельной"? Потому что она отделена
от народа. Но вы ничего этого не поймете, пока не возьмете Белый дом, как мы
в свое время взяли Зимний дворец, не поселите в нем политических
руководителей и не дойдете за полвека, вроде нас, до самой ручки. Вот тогда
вы поймете, что такое "Отдельная" колбаса.
Ну, вышел Вова из сортира. Я обнял его и говорю:
- Что же не сидится тебе на месте, сынок? У тебя же докторская
диссертация на носу, квартира, машина, дачка есть, пусть маленькая, но тихая
и вся в цветах. Так что вам с женой не сидится? Что ей-то, русской бабе,
делать в Израиле? Ведь бегут из него евреи обратно. Я по программе "Время"
своими глазами видел.
- Так вот, - отвечает Вова, - если нажраться гороха с ржаным хлебом, то
воздух в комнате будет чище, чем при показе программы "Время". Тебе не
остоебенило, отец, смотреть, как вожди вручают друг другу ордена, звезды,
сабли и медали? Как они лобызают друг друга на аэродромах? Не надоело? Кишки
еще тебе не заворотило от голосов неувядаемых дикторов, сообщающих, что на
шахте "Ленинская" выдана на-гора столько-то миллионная тонна угля? Что
фабрика имени Ленина дала стране сверх плана массу тысяч метров ситца,