"Табак" - читать интересную книгу автора (Димов Димитр)XXПосле экономического кризиса и двух государственных переворотов, один из которых имел целью ограничение монаршей власти, а другой – ее укрепление, страна стала походить на древнюю Аркадию – можно было подумать, что бедность, расправы и гнет канули в прошлое. Его величество по-прежнему любил выступать в роли паровозного машиниста и поражать иностранных ученых глубоким знанием бабочек и редких растений, о которых он перед аудиенцией наскоро прочитывал кое-что в дворцовой библиотеке. Брат царя затеял тяжбу о наследстве в Чехии и, как уверяли злые языки, был замешан в темных аферах, связанных с поставками оружия. Одни табачные фирмы процветали, другие, наоборот, ликвидировали свои дела и прощали склады. Хозяева зажили спокойной жизнью, а рабочие, казалось, примирились со своей участью. Коммунисты изменили тактику, отрешившись от узкого и бесплодного сектантства, и уже не тратили зря свои силы, а осторожно готовили народ к грядущим великим событиям. Блаже отсиживал свой срок в тюрьме, Шишко выпустили, и он снова сделался жестянщиком, потому что ни один табачный склад не брал его на работу. Лукану удалось бежать из тюрьмы. Вдова Симеона нанялась в швейную мастерскую, а коммунисты со склада «Никотианы» каждую субботу выделяли из своей скудной получки немного денег для сирот Спасуны. Семья погибшего Чакыра воздвигла на его могиле роскошный мраморный памятник, и, глядя на него, каждый догадывался, что за подобный памятник мог заплатить только господин генеральный директор «Никотианы». Память о Стефане сохранилась лишь в сердце его матери и тех друзей, что работали с ним в комсомоле. Но никто из них не знал, что, прежде чем умереть физической смертью, Стефан умер духовно. Трагические события стачки были скоро забыты теми, кто в ней не участвовал. В последнее из этих мирных лет в окрестности Варны в конце августа съехалось избранное общество – придворные, беспартийные политиканы, промышленные магнаты и лощеные выскочки, нажившиеся на торговле. Солнце грело мягко и ласково, море отливало нежной лазурью, фруктовые деревья и виноградные лозы сгибались под тяжестью зреющих плодов. Пляжи пестрели модными купальными костюмами, на теннисных кортах не смолкали глухие удары ракеток и мелькали резиновые мячи, а по вечерам молодежь до поздней ночи танцевала на верандах вилл румбу и танго. Все развлекались и флиртовали, как и в прежние годы, но в воздухе незримо нависла тревога. В разговорах все чаще поминали Польский коридор. Надвигалась война. Завсегдатаи ресторана «Унион», рантье и космополиты, помрачнели: война грозила нарушить их покой; зато фабриканты и торговцы предвкушали наживу. Генералы запаса печатали в газетах длинные статьи, в которых писали о немецко-болгарской дружбе эпохи первой мировой войны, а новый премьер-министр (на этот раз царь поставил во главе правительства археолога[50]) таинственно намекнул на то, что Болгарии уготовано светлое будущее. «Никотиана» и другие табачные фирмы выполнили свои обязательства перед Германским папиросным концерном. Германия уже поглотила тридцать миллионов килограммов табака и несметное количество шерсти, жиров, консервированных фруктов и бекона. Увозившие все это пароходы и вагоны возвращались, груженные пушками, танками и пулеметами. Генералы и полковники стали обзаводиться дорогими квартирами, а принц Кобургский уплатил наконец судебные издержки по ведению процесса о наследстве в Чехии. Борис воспринял развивающиеся события как неизбежное зло и сделал все, чтобы к ним приспособиться. Теперь уже нельзя было продавать Америке и Голландии крупные партии товара. Государство взяло под контроль валютные операции, и «Никотиана» больше не могла свободно распоряжаться своими заграничными вкладами в долларах и гульденах. Немцы оттеснили в сторону местных заправил и незаметно прибрали к рукам правительство, сделав его послушным орудием своей военной экономики. Германский папиросный концерн перебрасывал на счета «Никотианы» крупные суммы в бумажных марках, которые Борис немедленно вкладывал в строительство новых складов и расширение предприятия. «Никотиана» росла, но как-то уродливо и однобоко, словно прожорливый ребенок, которого пичкают однообразной пищей. Поглощенные ею деньги снова возвращались по каналам клиринговых соглашений в германские кассы. Разумеется, некоторое выравнивание цен было неизбежно, но волшебное немецкое счетоводство осуществляло его таким образом, что пятьдесят килограммов табака, за которые можно было приобрести мотоцикл, оказывались равными по цене двум электрическим чайникам. Фон Гайер каждый год невозмутимо снижал цены на табак и напечатал статью, в которой туманно намекал, что болгары должны из чувства патриотизма поддерживать Германию в борьбе с общим врагом. Вместе с тем он увеличивал закупки табака, так что прибыли «Никотианы» оставались на прежнем уровне. Цены он перестал сбавлять лишь тогда, когда Борис и Костов заявили ему, что крестьяне больше не будут сеять табак. «Никотиане» надо было защищаться и от другой опасности: карликовые табачные фирмы, возглавляемые придворной челядью и генералами запаса, вырастали как грибы и становились угрожающими соперниками, потому что Германский папиросный концерн полностью субсидировал их, уже не стараясь это скрывать. Все они наперебой заискивали перед немцами, и фон Гайер оплачивал их услуги совсем уж дешево – давая им всего три-четыре лева прибыли на килограмм табака. Немецкий осьминог хищно впился своими щупальцами в тело «Никотианы». Однако Борис ясно видел, что это чудовище обречено на гибель, потому что оно жаждет поглотить весь мир. Но пока оно еще не погибло, надо было использовать его и терпеливо выжидать, сохраняя спокойствие. Надо было делать все возможное, чтобы сохранить благоволение немцев и, не теряя времени, превращать бумажные деньги в инвентарь, табак и недвижимость. Тихие послеобеденные часы Ирина провела за чтением привезенных из Софии немецких и французских медицинских журналов. Она еще не утратила способности долго, упорно и терпеливо работать над научной литературой с усидчивостью, завоевавшей уважение мужчин. Лишь время от времени, переворачивая страницу, она приподнимала голову и потом снова погружалась в чтение, замкнутая и сосредоточенная. Было вполне вероятно, что один из больных, за которыми она наблюдала в клинике, болен кала-азаром. До сих пор в Болгарии были описаны только два случая тропической спленамегалии. Третий могла теперь установить Ирина – и очень этим гордилась. Профессор советовал ей опубликовать результаты ее наблюдений в одном немецком журнале. Когда Ирина перестала читать, солнце уже склонялось к западу, и вечерние тени удлинялись. Серебристое зеркало моря отражало краски заката. Было тепло и приятно. Над морем пролетали чайки. Из малахитовой зелени виноградников, опрысканных купоросом, выглядывали стены вилл, окрашенные в яркие тона. Из сада веяло ароматом зрелых персиков. Сквозь стрекот цикад Ирина услышала несвязный лепет Марии, которую сиделка вывела гулять. Ирина с грустью задумалась о судьбе Марии. Болезнь ее переходила в последнюю стадию. Жена Бориса превратилась в лишенное сознания существо, которое реагировало на все лишь блаженной бессмысленной улыбкой. У нее прекратились даже приступы ипохондрии. От прежней Марии осталась высохшая, пожелтевшая мумия с пустыми глазами и бесцветными поредевшими волосами. По настоянию Ирины ее привезли на берег моря, чтобы лечить солнечными ваннами. Был ли в этом какой-нибудь смысл? Никакого, кроме удовлетворения чувства нравственного долга. Но и нравственные соображения становились неуместными по отношению к такому жалкому и бесполезному существу. Ирина вспомнила светловолосую молодую женщину, излучавшую опаловый блеск, которую она видела восемь лет назад в баре. Она открыла портсигар и взяла сигарету. В это время на террасе появился Виктор Ефимович с подносом, на котором стояла бутылка коньяка и три рюмки. – Господа спрашивают, кончили ли вы читать… Они желали бы посидеть с вами, – учтиво проговорил он и застыл в выжидательной позе. Он сказал неправду: господа ничего не спрашивали, а просто приказали ему отнести коньяк и рюмки на веранду к Ирине. Борису хотелось выпить, и он искал собутыльника – вот почему на подносе стояли три рюмки. Но Виктор Ефимович был человек старого закала, бывший хорунжий, и слугой сделался поневоле. Он умел придавать изысканную форму обращению с дамами. – Пусть приходят, – равнодушно ответила Ирина. Виктор Ефимович поставил поднос на столик, торопливо чиркнул спичкой и поднес ее Ирине. Движения у него были неловкие и неуклюжие, потому что Костов под страхом увольнения запретил ему пить среди дня и от вынужденного воздержания у бывшего хорунжего мучительно дрожали руки. Но все же Виктор Ефимович был доволен и виллой, и безоблачными, лазурными днями, и приятной возможностью любоваться красивыми женщинами. Все это напоминало ему молодость и последние дни армии Врангеля в Крыму. Он пододвинул к Ирине два шезлонга и спустился в сад, чуть-чуть опьяненный тем, что смог ей услужить. На веранду вышел Костов. Он был в брюках из фланели табачного цвета и серебристо-сером свитере, защищавшем от вечерней прохлады. – Получена телеграмма!.. – сказал он. – Какая? – Очень приятная!.. Завтра прибывают немцы, а с ними Зара… Лихтенфельду еще не надоело таскать ее за собой. Вы согласитесь показываться вместе с ней в дансинге? – Я не имею права ее чуждаться, – негромко заметила Ирина. – Почему? – Потому что у нас с ней одинаковое положение в обществе. – Нет, вы несравнимые величины, – сказал эксперт, переводя глаза с прекрасного лица Ирины на разбросанные по столу медицинские журналы, – Борис решил пригласить и Зару, чтобы не давать ходу мелким фирмам. Он сел на стул и закурил. – Не понимаю, какая связь между Зарой и мелкими фирмами? – Зара – довольно дорогое вино, а у Лихтенфельда ничего нет, кроме жалованья от концерна, а потому щедрым он быть не может… Но он может угождать ей, постоянно твердя фон Гайеру о том, что мелкие фирмы плохо обрабатывают табак, и даже преувеличивая недостатки их товара… Теперь вам ясно? – Да, – глухо проговорила Ирина. – Шеф у меня – человек незаурядный, – продолжал Костов. – Вряд ли другой такой когда-либо рождался на свет… Он с таким нетерпением ждет немцев, что я начинаю подозревать, уж не собирается ли он воспользоваться и вашей помощью. – Что вы хотите этим сказать? – резко спросила Ирина. – Фон Гайер вам нравится, – откровенно ответил Костов. – Допустим! Но что из этого? – Он тоже к вам расположен. – Вы, должно быть, не пожалели времени па наблюдения. – Я наблюдаю прежде всего за делами «Никотианы»… Положение фирмы далеко не блестящее. Лихтенфельд проболтался Заре, что фон Гайер собирается сократить поставки «Никотианы» на одну треть, чтобы бросить кусок мелким фирмам придворных, которые теперь стараются вовсю по политической линии. Но фон Гайер может отказаться от своего намерения, если вы его… так сказать… разубедите. Эксперт оборвал речь на полуслове. Темный румянец залил лицо Ирины. Руки ее невольно стиснули подлокотники кресла. – Не браните меня! – поспешно продолжал Костов. – Дело обстоит не так, как вам кажется на первый взгляд… Всего можно добиться обыкновенным разговором. Фон Гайер – довольно своеобразный человек. Я хочу сказать, что у него нет склонности к вульгарным приключениям и он вас искренне уважает. Она ничего не ответила. Заря угасала, но в наступающих сумерках лицо Ирины все еще казалось ярким. Она была в чесучовом платье с короткими рукавами. Золотистый загар на ее лице приобрел медно-красный оттенок, от округлых плеч и высокой груди веяло здоровьем. – Вы кончили? – спросила она вдруг. – Нет, – ответил эксперт. Он закурил новую сигарету и приготовился было продолжать, но вместо этого проговорил с досадой: – Тише!.. Шеф идет. На веранду ленивой и разболтанной походкой поднимался Борис с зажатой в зубах сигаретой. Он был в брюках от будничного костюма и цветной рубашке с отложным воротником и засученными рукавами. Его пренебрежение к одежде – Борис никогда не задумывался над тем, как лучше одеться, – особенно бросалось в глаза, когда рядом был элегантный Костов. Генеральный директор уже не казался молодым человеком. Глаза его запали еще глубже, а в мрачном взгляде, который некогда очаровал Ирину, теперь сквозили подозрительность и сварливость. Восемь лет у руля «Никотианы» не прошли для него даром. – Все флиртуете? – проговорил он, усевшись рядом с Ириной и немедленно наливая себе коньяку. – Неужели это начинает тебя задевать? – заметила Ирина. Костов глазами посоветовал ей держаться спокойнее. – Опасный тип! – продолжал Борис, показывая рюмкой на эксперта. – Плюнет и разотрет, а женщинам это очень нравится. – Здорово вы меня раскусили, – промолвил Костов. – Что бы там ни было, а шевелюре вашей я завидую, – продолжал приставать Борис, посматривая на эксперта. – Это парик, – отозвался Костов. – Вы хотите сказать – красиво, как парик. – Борис провел рукой по намечающейся плеши на темени. – Одолжите-ка мне какой-нибудь из своих бесчисленных флаконов. – Вам они ни к чему, – ответил эксперт. – «Никотиана» оставляет вам слишком мало времени, чтобы думать о своей внешности и о женщинах. – Значит, на меня опять поступили жалобы!.. – Борис с усмешкой взглянул на Ирину. – А что станет без меня с «Никотианой»? – То же, что и под вашим руководством!.. Она превратится в захолустный филиал Германского папиросного концерна. – Но ведь именно этого мы стараемся избежать! – От старанья до успеха далеко. – На этой неделе все выяснится… Завтра приезжают фон Гайер и Лихтенфельд, – добавил Борис, обращаясь к Ирине. – Я уезжаю, – неожиданно бросила она в ответ. Ее слова были как гром среди ясного неба. Наступило молчание. – Что это значит? – хрипло спросил Борис. Ленивая расслабленность покинула его лицо, оно сразу стало настороженным и злобным. – Поеду в Софию, вот и все. – Голос Ирины прозвучал холодно. – Профессор вызывает меня в клинику. – Ко всем чертям твоего профессора! – Лицо Бориса перекосилось от гнева. – Никуда ты не поедешь. – Почему? – спросила Ирина. – Потому что это будет хамством с твоей стороны!.. Люди знают, что ты здесь. – Фон Гайер, ты хочешь сказать? – Он самый!.. Мы как раз теперь должны определить условия нового договора, и нечего устраивать ему демонстрации!.. А я, дурак, на тебя рассчитывал. Снова наступило молчание, и стали слышны далекие звуки джаза. Тьма в саду сгущалась. Повеял теплый ветерок и принес с собой запахи полевых цветов. Из-за моря выплыла, окутанная дымкой испарений, оранжевая луна. – Господин Костов! – прервала молчание Ирина. – Оставьте нас, пожалуйста, на минутку. Эксперт сконфуженно поднялся, жалея, что затеял этот разговор с Ириной. – Надеюсь, вы не будете ссориться, – мягко сказал он, направляясь к выходу. Луна медленно поднималась над горизонтом, озаряя бледным фосфорическим светом морскую ширь, а ее отражение трепетало в волнах. Над садом проносились летучие мыши. Борис залпом выпил еще рюмку коньяка. Последнее время он пил каждый вечер, не слушая советов Ирины, предупреждений Костова и доводов собственного разума. Он чувствовал потребность встряхнуться после дня напряженной работы, но выбрал для этого губительное средство. Вначале при виде этого у Ирины разрывалось сердце. Теперь она равнодушно относилась к его пьянству. – Что это за комедия?… – спросил он, почувствовав приятное опьянение. – Тебя оскорбляет присутствие Зары, так, что ли? Пришлось пригласить и ее из-за Лихтенфельда… Ведь мы решили заняться политикой! Он цинично усмехнулся. – Ясно!.. Зара будет забавлять Лихтенфельда, а я – фон Гайера… Важно, чтобы немцы остались довольны. – Что же тут неестественного? – Ничего, кроме полного отсутствия у тебя чувства собственного достоинства. – Это Костов тебе заморочил голову!.. Старый пижон ревнует тебя ко всем… Что ты воображаешь?… Что я хочу использовать тебя, как Зару? – Если нет, почему же ты настаиваешь, чтобы я осталась здесь? – Потому что ты мне нужна. Твой ум может пригодиться. – Как и тело Зары. – Между тем и другим образом действий огромная разница. – Но цель одна и та же: обольстить мужчин, чтобы ты мог на них нажиться. – Будь ты моей женой, ты бы так не рассуждала… Я понимаю, что в твоем положении нельзя не быть чувствительной. Но не сегодня-завтра наши отношения будут узаконены. Представь себе: мы тогда приглашаем на ужин фон Гайера или кого-нибудь другого, приходим в чудесное расположение духа и заключаем выгодную сделку!.. Ну разве это похоже на обольщение? Пойми меня правильно. Сейчас положение совершенно то же. – Нет, не то же!.. Я пока еще не твоя законная жена. Да и вообще, твоя манера заключать сделки с помощью женщин кажется мне гнусной. – Вот как?… Но я прошу тебя лишь оказать мне услугу, в которой нет ничего дурного, – будь с фон Гайером просто любезной, не больше, это приведет его в хорошее настроение, и нам легче будет вести переговоры. Про него ведь нельзя сказать, что он человек ограниченный или грубый… Ты сама однажды призналась, что в нем есть какая-то мрачная привлекательность… Если и ты ему нравишься, если ему приятно с тобой разговаривать, что в этом плохого?… Неужели ты думаешь, что я позволил бы что-нибудь большее? Ирина тихо рассмеялась, без гнева, без обиды, даже без горечи. Сейчас Борис показался ей разительно похожим на Бимби. – Ах, да замолчи ты!.. – сказала она. – Есть вещи, которые ты не в состоянии понять. Она сделала еще один шаг на пути к познанию подлинной натуры Бориса – теперь он предстал перед нею без прикрас, нравственно отупевший, лишенный элементарнейшей человеческой способности – уменья отличать зло от добра, подлость от благородства. Ничтожный торгаш, моральный урод, безумец… Она подумала, что даже неразборчивый и неотесанный Баташский и тот, наверное, с возмущением отбросил бы самую мысль о том, чтобы заключать сделки с помощью своей жены. Но чего еще можно было ожидать от Бориса – этого сводника, который поставлял немцам женщин, этого ограниченного и закоренелого филистера, который ничем не интересовался, кроме «Никотианы», не читал книг, не ходил в концерты, не переступал порога выставок и театров? Опять в душе Ирины полыхал опустошительный пожар, и в его пламени сгорали последние остатки старого чувства, все пережитые страдания, все надежды и сомнения. Но вот пламя угасло так же внезапно, как вспыхнуло, и пепелище подернулось грустным спокойствием, тихой и ровной печалью. И под покровом печали холодно и расчетливо заработал разум. Все ясно!.. Значит, прошлое ушло безвозвратно, но на этот раз она уже не испытывает ни горя, ни тревоги, ни сожалений. Теперь она твердо стоит на ногах, умудренная житейским опытом и знанием людей. Она могла бы выполнить просьбу Бориса, но лишь на определенных условиях, не жертвуя собственным достоинством… Она могла бы повлиять на фон Гайера, но обманывать и пресмыкаться она не станет. И только в этом случае она будет сама себе госпожой, будет наслаждаться жизнью и еще раз справится с кризисом в своем сознании. Луна уже высоко поднялась над горизонтом, и ее отражение, трепещущее на волнах, сверкало все ярче. Все вокруг было залито мягким лучистым сиянием, чернели только деревья и виноградные лозы. Крупный светлячок полз по бетонной балюстраде веранды. Из открытого окна столовой доносился звон ножей и вилок, стук тарелок: Виктор Ефимович накрывал стол к ужину. У Ирины вырвался глубокий вздох облегчения. Противоречия, которые неотступно томили ее душу, наконец исчезли. Она почувствовала себя свободной, уверенной в своих силах и уже не жалела о пяти пролетевших годах, которые научили ее распознавать зло и не обманываться в оценке собственных поступков. Но вдруг она услышала сиплый мужской голос, незнакомый, чужой и далекий голос, шепеляво бормочущий какие-то доводы, ложь, жалкие оправдания, которые уже не могли ее тронуть. Костлявые, противные пальцы сжали руку Ирины и стали гладить ее, пытаясь быть нежными. Голос юлил, умолял: – Не говори глупостей!.. Мы с тобой связаны гораздо теснее, чем ты думаешь… Делай что хочешь… Уезжай или оставайся здесь… Не важно, увеличит Германский папиросный концерн свои закупки или нет. – Я останусь здесь, – сказала она сухо. – Прекрасно!.. – В его голосе прозвучала жалкая, противная радость. – Ты все-таки поняла меня наконец? – Да, вполне!.. Я попрошу фон Гайера не сокращать закупок у «Никотианы»… Но как я этого добьюсь – мое личное дело… Буду действовать, как мне заблагорассудится… И так будет отныне и впредь… Всегда… – Что ты намерена делать? – спросил он. В голосе его была тревога: Борис почувствовал, что в этот вечер Ирина вырывается из-под его власти и навсегда уходит из его жизни, оставляя за собой пустоту. Он еще не осознал этого, не понял до конца, но ему стало не по себе. – Что ты намерена делать? – повторил он. – То, что считаю нужным, – ответила она устало и бесстрастно. Она поднялась, пересекла темную веранду и направилась к двери в залитую светом комнату. Эксперт сидел в столовой, облокотившись на стол, и в томительном ожидании разглядывал маникюр на своих красивых руках. Увидев Ирину, он вздохнул с облегчением. Лицо у нее было такое же спокойное и ясное, как и тогда, когда она читала на веранде. На бледное и расстроенное лицо Бориса Костов не обратил внимания. – Итак, вы остаетесь? – спросил эксперт. – Да, – ответила Ирина таким тоном, словно ничего особенного не произошло. Виктор Ефимович стал подавать к столу. – Неплохая репетиция вашей будущей семейной жизни, – сказал Костов. – Но вы почти не повышали голоса… Во время семейных сцен спокойствие одного из супругов обычно выводит из себя другого. Ирина рассмеялась. – Это нам не угрожает, – заметила она. – Что именно? – Супружество. Костов озабоченно взглянул на помрачневшего Бориса и опустил голову. Разговор не клеился. Все умолкли. – Есть еще какие-нибудь новости из Софии? – спросила Ирина, чтобы нарушить неловкое молчание. – Баташский от нас уходит, – ответил эксперт. – Вам жаль его терять? – Конечно! Баташский – незаменимый человек! Он вымогает, крадет, надувает всех и вся, но тем не менее приносит пользу фирме. Ирина положила себе на тарелку большой кусок тушеной телятины с блюда, которое Виктор Ефимович с благоговением держал перед ней. Борис не принимал участия в натянутом разговоре. – На что вам нужен подобный тип? – рассеянно спросила она. – О, для нашей фирмы это был идеальный служащий. Борис взглянул исподлобья на Костова, но ничего не сказал. – И что он будет делать дальше? – продолжала спрашивать Ирина. – Войдет в компанию с одним отставным генералом. – Не завидую этому генералу. А кто будет их субсидировать? – К сожалению, Германский папиросный концерн. – Ну, с этой компанией мы справимся, – сказала Ирина. – Пусть только приедет фон Гайер. Она рассмеялась, а глядя на нее, рассмеялся и Костов. Это был бодрый смех двух беззаботных людей, которые не обращали внимания на мрачный хаос в душе третьего. – Довольно! – вдруг рявкнул Борис. – Слушать тошно!.. Вы забываетесь!.. Он отшвырнул нож и вилку, встал и вышел из столовой, оставив за собой неприятную, тяжелую пустоту… Костов перестал есть, а Ирина невозмутимо доканчивала ужин. – Ну?… – спросил эксперт. – Все приходит к своему естественному концу, – ответила она. – Но пока, пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чем и не стройте никаких предположений. Костов, склонив голову, погрузился в мрачные размышления о жизни и о любви. Ирина доела десерт. – Спокойной ночи, – промолвила она, вставая из-за стола. – Спокойной ночи, – ответил эксперт. Он рассеянно перекинулся несколькими словами с Виктором Ефимовичем, приказав ему починить одну из своих теннисных ракеток, и отправился на соседнюю виллу играть в бридж. Окна виллы, увитые японскими розами, диким виноградом и плющом, гасли одно за другим. Постепенно засыпали и утомленные развлечениями обитатели соседних вилл. Костов, усталый и немножко навеселе, вернулся после полуночи, напевая себе под нос мелодию модного танца «ламбет-уок». Над морем, виноградниками и виллами сияла луна. С пляжа доносился глухой и тоскливый шум прибоя, где-то далеко пели под аккордеон. На рейде тускло горели огни парохода. Борис лежал пластом в своей комнате, мрачный и удрученный. Когда все в доме стихло, он встал с постели и нажал ручку двери, ведущей в спальню Ирины. Но дверь оказалась запертой изнутри. Он тихо постучал. – Нельзя!.. – отозвалась Ирина. – Давай поговорим спокойно, – сказал Борис. – Не сейчас. Голос ее был сух, тверд, неумолим. Борис немного подождал, потом ударил кулаком в дверь. В тишине снова послышался голос Ирины, но на этот раз он был полон гнева и презрения: – Если ты не перестанешь скандалить, я вызову но телефону такси и уеду немедленно. Борис бессильно сжал кулаки. В комнате у него был коньяк. Он выпил несколько рюмок подряд и бросился на кровать. В открытое окно заглядывала светлая приморская ночь. Плеск волн, порывы ветерка и шелест листьев перекликались невнятными звуками, замиравшими в ночной тишине. На следующее утро Борис приказал сиделке отвезти Марию в Чамкорию. С помощью Виктора Ефимовича и шофера сиделка чуть ли не силой втиснула в автомобиль бессмысленно улыбающееся несчастное создание. Законную владелицу виллы вынесли как надоевшую, безобразную рухлядь, чтобы не портить настроение гостям. В ожидании немцев Костов усердно трудился на пользу «Никотиане». Он составил подробную программу утренних, послеобеденных и вечерних развлечений, заботливо разузнал, кто из соседей может оказаться приятным собеседником для фон Гайера, и приказал настроить рояль, на котором когда-то играла Мария. Фон Гайер был музыкален. Он часто играл Бетховена и Вагнера – играл умело, хоть и небрежно, а Борис сделал из этого вывод, что немец – человек несерьезный и его легко перехитрить. Рояль перенесли в комнату, которую предназначали фон Гайеру, – лучшую комнату во всей вилле. Окна выходили на море и пляж, окаймленный черными, разбросанными в беспорядке утесами, между которыми пенились волны. Особые инструкции были даны кухарке и человеку, которого посылали в город за продуктами. Костов делал все это вовсе не из любви к немцам, а просто потому, что подобного рода хлопоты были ему приятны. Из немцев он уважал до некоторой степени только фон Гайера. Однако приехавшие гости были настолько озабочены, что не смогли должным образом оценить созданные Костовым удобства. Они прибыли поздно вечером, усталые от длительного путешествия в вагоне, наутро встали поздно и весь день не отрывались от радиоприемника, слушая передачи из Германии. Все их внимание было поглощено международными событиями. Даже Лихтенфельд утратил свою спесивую говорливость. Война была вопросом дней или недель. Настроение гостей немного улучшилось после того, как был подписан германо-советский пакт. Вечер прошел в оптимистических разговорах о молниеносной войне. Но даже подписание пакта не смогло рассеять никому не ведомые заботы фон Гайера. Не было сомнений, что летний отдых и окружающая обстановка ему приятны, однако он с первого же дня отгородился от остальной компании холодной и вежливой предупредительностью. Он вставал рано и каждое утро уплывал в открытое море, с методическим упорством покрывая полтора-два километра, и всегда возвращался к тому времени, когда остальные уже кончали завтракать или собирались идти на пляж. Вернувшись, он уединялся в своей комнате и читал, а за обедом был одинаково холодно вежлив со всеми. Под вечер он гулял один по крутой и скалистой части берега – там, где не бывал никто. Обманув ожидания тех, кто знал о его пристрастии к роялю, он ни разу не прикоснулся к клавишам. Он смотрел сквозь пальцы даже на бесцеремонные выходки Зары и Лихтенфельда, которые прежде вывели бы его из себя. Короче говоря, он держался как замкнутый, но весьма воспитанный человек. Ирина не раз чувствовала, что к ней он относится не так, как к остальным. Но он по-прежнему не выдавал себя ни каким-либо поступком, ни даже намеком. Как-то раз Ирина направилась к тростниковым кабинам на пляже раньше обычного – в тот час, когда фон Гайер уплывал в море. Утро было тихое и свежее. Поблекшая листва, соленый запах моря, голубоватая дымка, заволакивающая берега залива, казались первыми признаками грядущей осени. Солнце словно потускнело и как-то устало освещало землю. На горизонте – там, где море соединялось с небом, – разлилась холодная акварельная синева. На пляже еще никого не было. Ирина вошла в кабину и стала раздеваться, мысленно упрекая себя за свою медлительность и нерешительность. Время бежало, а она все еще ничего не предприняла с фон Гайером, словно ей не хватало смелости приобщиться к буйному празднеству жизни с ее радостями и треволнениями. Она надела плотно облегающий шелковый купальный костюм кирпично-красного цвета. Ирина не могла похвастаться модной хрупкостью Зары, но от ее стройного тела с крутыми бедрами и округлыми плечами веяло здоровьем и красотой. Золотисто-терракотовый цвет кожи придавал ей сходство с бронзовой статуей. Свои черные волосы, густые, отливающие металлическим блеском, она повязала красной лентой в тон купальному костюму. Ирина растянулась на песке, надела темные очки и снова стала думать о своей жизни. Она не могла отделаться от мысли, что глупо вела себя по отношению к Борису как во время недавнего разговора на веранде, так и после. Не следовало его раздражать. Лучше было хорошенько обдумать, как его использовать. Вместе с любовью как будто распалось и прежнее «я» Ирины, умерло и ее прошлое. Сейчас это прошлое стало казаться ей давно прочитанным романом, а от его героев остались лишь расплывчатые и призрачные воспоминания, подобные воспоминаниям о далеком детстве. Робкая девушка, спешившая с замирающим сердцем на тайные свидания, исчезла. Замкнутая целомудренная весталка из храма науки сожгла себя, чтобы превратиться в любовницу, весьма неравнодушную к роскоши, деньгам, развлечениям и… конечно, к науке тоже; впрочем, наука была нужна ей уже только как поза и украшение, которым могли щеголять далеко не все женщины. Теперь будущее раскинулось перед нею, как сад, который ей предстояло пройти, срывая плоды со всех деревьев. Она приподнялась на локте и всмотрелась в морскую даль. Темная точка, которую она видела еще из окна виллы, теперь приближалась к берегу. Скоро немец выйдет из воды. Ирина снова растянулась на песке и стала ждать. Решено! Больше она не промедлит и не отступит, чтобы не чувствовать себя потом разбитой и униженной и не жаться в уголке, словно перепуганная мышь!.. Нет, только сейчас, казалось ей, для нее начинается настоящая жизнь, жизнь-игра, насыщенная восторгом лихорадочного напряжения. Фон Гайер нравился ей давно. Их флирт, в сущности, начался два года назад, но всегда оставался недовершенным и молчаливым, и от этого их еще неудержимее влекло друг к другу. То была не любовь, а, скорее, физическое влечение, к которому примешивались взаимопонимание и спокойное восхищение друг другом. Не настало ли время дать волю этому влечению и отмести то последнее, что еще удерживало ее при мысли о Борисе?… Но она тут же подумала, что тогда и Борис и фон Гайер перестанут ее ценить и она потеряет многие свои теперешние преимущества. Нет, лучше ей оставаться по-прежнему сдержанной и делать вид, что она все еще любит Бориса, которого на самом деле презирает. Тогда она сохранит свой текущий счет в банке. Только не в пример прошлому она теперь не станет так скупо расходовать эти деньги. Бережливая и скромная подруга потребует, чтобы выполнялись все ее прихоти, она покажет длинные, жадные когти расточительной содержанки. Ирина приподнялась и еще раз посмотрела на море. Фон Гайер быстро плыл к берегу. Немец выбрался на пляж, отряхнулся и после короткого колебания направился к Ирине. Ему казалось неудобным подойти и сесть рядом с нею – ведь на пляже они были одни. Но приветливая улыбка Ирины рассеяла его опасения, и он вновь почувствовал, как не раз чувствовал раньше, что нравится этой молодой женщине, чуть замкнутой и гораздо более порядочной, чем многие законные супруги. Ни внешность Ирины, ни ее манеры никак не вязались с его представлениями о любовницах богачей. Ирина была умна, и с ней можно было говорить обо всем, а таких женщин фон Гайер встречал очень редко, и ему никогда не доводилось быть с ними в близких отношениях. – Вы собираетесь поплавать? – спросил он. – Я совсем не умею плавать, – ответила Ирина. Она говорила по-немецки медленно и правильно, как человек, который терпеливо изучал язык с преподавателем и по книгам. Но это-то как раз и нравилось фон Гайеру. Это свидетельствовало о ее методичности и дисциплинированности, а немцы ценят эти качества очень высоко. «Медицина подходит ей как нельзя лучше», – подумал он одобрительно. Сильно прихрамывая, он сходил в свою кабинку за портсигаром и зажигалкой. – Можно закурить? – спросил он. – Пожалуйста! – ответила Ирина, ничуть не удивленная его старомодной галантностью. В Софии ничего не было слышно о его связях с женщинами. Он жил очень уединенно и был почти застенчив, кроме тех случаев, когда делал строгие внушения Лихтенфельду, диктовал правительству клиринговые соглашения или заключал сделки с «Никотианой». Таким он, наверное, был в молодости – суровым на службе и застенчивым с женщинами, которые ему нравились. Впрочем, Ирина была не совсем уверена в его застенчивости с женщинами. Скорей всего, они ему просто надоели. – Дайте и мне сигарету, – попросила она. Фон Гайер протянул ей никелированный портсигар, простой и удобный, без монограмм и других украшений, которыми был усеян серебряный портсигар Лихтенфельда. Портсигар казался под стать его владельцу. Фон Гайер был привлекателен внешне, но не отличался модной элегантностью. Он был невысокого роста, коренастый и широкоплечий, с подобранным животом и крепкими мускулами, игравшими под загорелой кожей оранжевого, как у большинства шатенов, оттенка. Одна нога у него была гораздо короче другой, но увечье придавало его облику что-то драматическое, сразу напоминая о боевом прошлом этого летчика эскадрильи истребителей Рихтгофена. Глаза у фон Гайера были суровые, цвета светлой стали. Ирина закурила сигарету и села. Немец растянулся на песке рядом с ней, подперев голову рукой. Море по-прежнему было недвижно, как озеро. Прозрачная голубая дымка, окутывавшая берега залива, начала рассеиваться. – Вы довольны своим отдыхом? – спросила Ирина. – Трудно назвать это отдыхом, – возразил фон Гайер и усмехнулся. – Почему? – Отдыхать можно, только когда ты спокоен, а мы ждем войны и волнуемся. – Но войны, может быть, удастся избежать!.. – О нет! – Немец спокойно вмял окурок в песок. – Война – вопрос дней. – Судя по вашему виду, вы ничуть не волнуетесь, – сказала Ирина. – Волнуюсь. – Фон Гайер опять усмехнулся, словно желая сказать, что если немцы и волнуются, то совсем не так, как другие люди. – Но мы не сомневаемся в своей победе. Ирине показалось, что напыщенная самоуверенность, с какой были сказаны эти слова, никак не вяжется с уравновешенным характером немца. – Если так, что же вас волнует? – спросила Ирина. – Сама война!.. – Усмешка застыла на его лице, и Ирина поняла, что в этом смехе к гордости примешивается чувство горечи. – Да! – продолжал он. – Сама война!.. Так же волновались Нибелунги, когда Гаген фон Тронье сражался с сыном Кримгильды, так же волнуются и все те немцы, которые мыслят, воспитывают других людей и руководят ими, так волнуюсь и я… Весь мир считает это варварством, но мы знаем, что это чувство духа, который борется за свое воплощение… Вы ненавидите немцев? – вдруг спросил он. – Никогда не задавала себе такого вопроса. – Сейчас это самая модная тема! – Я похожа на вас, – заметила Ирина. – Немножко старомодна… Но для того, чтобы любить немцев, надо или быть философом, или торговать табаком. – Вы, бесспорно, философ. – Не вполне!.. Не забывайте, что я живу в атмосфере табака. – Ваше замечание мне нравится, – усмехнулся фон Гайер. – Табачная атмосфера мне тоже не по душе. Но как вы оцениваете некоторые события? В Софии студенты пытались выбить стекла в нашем посольстве. Какой-то ученик немецкой гимназии высмеял перед всем классом своего классного наставника. В колбасной один болгарин ударил немца по лицу… – Это позиция среднего человека, – сказала Ирина. – А вы ее одобряете? – Нет! – Она усмехнулась. – Я стараюсь быть философом. – И приходите к цинизму. – Напротив! – Ирина рассмеялась. – Я пытаюсь рассуждать по-вашему. Вас волнует воплощение германского духа. В результате этого воплощения несколько тысяч человек воспользуются всеми материальными благами, а остальные превратятся в пушечное мясо. Но те, что погибнут, – это серые, тупые средние люди, которые по воскресеньям пьют пиво с сосисками и слушают духовой оркестр… Разве вы одобрите их позицию, если они откажутся умереть во имя воплощения германского духа? Немец нахмурился. – Вы становитесь откровенной, и мне это нравится, – серьезно заметил он. – Но вы превратно толкуете нашего лучшего философа. – Я просто делаю объективные выводы из его философии. – Тут-то вы и ошибаетесь!.. Ницше презирает толпу, но тем самым становится ее величайшим благодетелем. Он хочет отучить ее от сосисок, пива и духовых оркестров. Это основной мотив немецкой истории, философии и музыки!.. В этом и состоит великая миссия германского Духа. – Боюсь, что вы слишком романтично ко всему относитесь и все приукрашиваете… Табачная атмосфера ищет себе оправдания в ваших словах. Ваша философия тем и удобна, что может оправдать все на свете. Но я в нее не верю!.. Пока германский дух будет осуществлять свою миссию, я предпочитаю оставаться средним человеком, который, правда, рассуждает цинично, но зато трезво и в свою пользу… И я буду отстаивать эту точку зрения во всех наших разговорах с вами. Немец удивленно взглянул на нее светлыми, холодными, как сталь, глазами. Он хотел было ей возразить, но запнулся на полуслове. К ним приближался Костов. В этот день на главного эксперта «Никотианы» все действовало удручающе – и передачи немецких радиостанций, и мрачные мысли о судьбах человечества, и зрелище, представшее перед ним на пляже. Сейчас он был одет в белые брюки и модный пиджак с короткими рукавами. Костюм не по возрасту, однако он шел Костову. Осторожно переступая, чтобы не набрать песку в ботинки фирмы «Саламандра» (самая изысканная модель сезона), он рассеянно кивнул Ирине и фон Гайеру и пошел раздеваться в одну из кабинок. Немного погодя он вышел оттуда в купальных трусах; их карминно-красные и ярко-синие полосы красиво гармонировали с цветом кожи его поджарого загорелого тела. Чтобы добиться столь эффектного сочетания цветов, Костов долго и усердно жарился на солнце, рискуя получить приступ грудной жабы. Когда эксперт уже выходил из кабинки, на дорожке, ведущей к вилле, показались Зара и Лихтенфельд в компании отдыхающих. Нарядные пижамы и светлые летние платья сливались в пестрый букет. На пляже компания чинно разошлась по кабинкам, словно стая важных павлинов, распустивших хвост веером. Но сегодня павлины рисовались не так усердно, как обычно. Быть может, на них повлияли известия, переданные по радио, а может быть – конец сезона, усталость от флиртов и первое холодное дыхание осени. Ласковые лучи солнца, тишина и спокойная гладь моря навевали грусть. Словно что-то незримое навсегда уходило вместе с летом. Одиноко замирал смех женщин, мужчины нервно затягивались дымом и не изощрялись в остроумии. Пожилые господа негромко вели серьезные разговоры. Молодые люди обсуждали, как им избавиться от военной службы и дополнительных лагерных сборов. Все они, как и главный эксперт, накануне до поздней ночи слушали передачи европейских радиостанций, а с утра снова сидели у радиоприемников, жадно просмотрели утренние газеты и теперь говорили о последних событиях. Одни опасались за свою ренту, другие с азартом выискивали возможности увеличить прибыли. Мир на земле еще агонизировал. Предпринимались последние лицемерные и заведомо безнадежные попытки его спасти: Гендерсон снова вылетел в Лондон. Быть может, в последнюю минуту случится чудо, и немецкое безумие, отвернувшись от Запада, ринется на Восток. Занятый невеселыми мыслями, эксперт сел недалеко от Ирины и фон Гайера. Конец всему!.. Мир катился к гибели, роскошь, покой, космополитическое бытие готовы были рухнуть в суматохе страшной войны, за которой не видно было ничего. Взгляд Костова рассеянно скользнул по толпе. Подходили все новые и новые люди, пляж становился оживленнее, солнце начинало припекать, С моря доносились всплески воды, смех и шутки. Некоторые купальщики были в приподнятом настроении; они горячо спорили и превозносили бронированный кулак, нарушивший спокойствие Европы. По крикливым голосам и убогим доводам сразу можно было узнать выскочек, разбогатевших на вывозе яиц, бекона, фруктов и табака. Эксперт чувствовал себя оскорбленным этими людьми, которые множились, как поганки, и нагло заполняли все модные курорты. Он повернулся к Ирине и фон Гайеру, словно ища у них поддержки. Но, охваченный почти враждебным чувством, он нарочно сел метрах в двух от них и теперь не мог сразу вмешаться в их беседу. Они, как видно, были увлечены разговором, и Костова это раздражало. Значит, и эта женщина задета распадом того мира, от которого хочет остаться независимой. Эксперт попытался угадать, заняты ли собеседники торговой сделкой или же к деловым переговорам примешались чувства, не оскверненные деньгами. Но Ирина и немец говорили очень тихо, и он ничего не мог расслышать. – Что нового? – громко спросила его Ирина. – Немецкие станции трубят марши и предупреждают, что передадут важное сообщение, – ответил Костов с досадой. – Когда именно? – Может быть, в полдень. Точно не говорят. – Ультиматум Польше, – небрежно заметил фон Гайер. – Может быть, поляки примут ультиматум, – сказала Ирина. – Вряд ли, – отозвался фон Гайер. Немец устремил свои светло-серые глаза на море. Далеко на горизонте цепочкой плыли миноносцы – крохотный болгарский флот. Казалось, он тоже вышел на военную демонстрацию и, словно маленький безобидный зверек, показывал зубы, выражая преданность своему будущему союзнику. – Но это война!.. – воскликнула Ирина. – Война неизбежна, – отозвался немец. Костов попытался разведать, как далеко зашли их отношения. – Вечером в городе симфонический концерт, – заявил он таким тоном, словно немецкий ультиматум больше не заслуживал внимания. – Я закажу днем билеты. – Я не пойду, – сказал немец. Его отказ был в порядке вещей, фон Гайер не посещал никаких зрелищ. – Л вы? – обратился Костов к Ирине. – Я тоже не пойду, – поспешно ответила она. – Надо переписать кое-что на машинке. Костов мрачно усмехнулся. Он знал, что Ирина уже переписала свою статью о кала-азаре. – Я так и думал, – мрачно проговорил он по-болгарски. Ирину его слова задели за живое. – Вы уже три дня собираетесь на этот концерт! – ехидно заметила она. – Наверное, узнали, что будет присутствовать царь. – Я не знаю, будет ли он присутствовать, – сердито отозвался эксперт. – Но вы должны благодарить нас, снобов… Я мог бы остаться и помешать вам. – Вы совсем не опасны. – Значит, колесо завертелось вовсю? – Даже трудно было ожидать, что оно завертится так быстро! Костова передернуло. Он закурил сигарету, но тут же воткнул ее в песок. Это была уже десятая сигарета с утра, а ему было запрещено курить. Фон Гайер плохо понимал по-болгарски, но бдительно прислушивался к колкому разговору. – Всюду война! – заметил он с неуклюжим немецким юмором, когда Костов и Ирина умолкли. – Вы правы!.. – подтвердила Ирина. – Табачная атмосфера отравляет все вокруг. Эксперт посмотрел на них с удивлением. Он еще не остыл и хотел было снова начать атаку, но этому помешал приход Зары и Лихтенфельда. Их встретили с неудовольствием. Ирина собралась уходить. Барон потягивался па песке, подставляя солнцу свое тощее и не очень ладное тело (ноги у пего были слишком длинные, а бедра плоские), а Зара стояла выпрямившись, чтобы поразить публику новым купальным костюмом. Покрасовавшись и пощебетав на трех европейских языках (чтобы все узнали, как бегло она говорит на них), Зара уселась на песке между фон Гайером и Лихтенфельдом. У нее была тонкая фигурка, на ногах – педикюр, голова обмотана желтым шарфом в виде тюрбана, а смуглое бедуинское лицо еще сохраняло девическую свежесть. Только глаза уже глядели по-другому – их изменили и годы, и нарастающее отвращение к мужчинам. Прежнее их выражение невинного и какого-то трагического легкомыслия уступило место насмешливому цинизму и расчетливой, самоуверенной наглости. Зара уже скопила себе приличное состояние за счет своих прежних любовников, но тем не менее выжимала из Лихтенфельда все, что только могла. Барону все чаще приходилось брать авансы под свое огромное жалованье в Германском папиросном концерне и занимать у Прайбиша. Теперь Зара мастерски умела выкачивать деньги из мужчин, но тем не менее вырвать у этого тупицы Лихтенфельда сразу крупный куш ей все еще не удавалось. Барон давно опротивел ей до тошноты, но с ним поневоле приходилось поддерживать отношения, чтобы не потерять доверия немецкой разведки, от которой Зара тоже получала деньги. Фон Гайера Зара раздражала, как надоедливая муха. Лихтенфельд, который не упускал случая поухаживать за каждой красивой женщиной, поспешил расположиться на свободном пространстве между Ириной и Костовым. Он в двадцатый раз предложил Ирине поучить ее плавать, но она отказалась. Барон лишний раз убедился, что женщина эта – неприступная крепость. Она стоила денег, больших денег!.. А у Лихтенфельда денег не было. Горькое сознание своей бедности примешивалось к скверному настроению, в которое он пришел с самого утра. Он тоже почти всю ночь слушал немецкое радио и теперь ходил злой и расстроенный тем, что какой-то презренный австрийский ефрейтор распоряжается восемьюдесятью миллионами немцев, и в том числе не кем иным, как самим Эбергардтом фон Лихтенфельдом. Пока барон изощрялся перед Ириной в умении развлекать женщин, Зара наклонила к фон Гайеру свою бедуинскую голову и с таинственным видом принялась рассказывать ему о новейших слухах, циркулирующих среди про-английски настроенных обитателей вилл. Приукрашенные воображением Зары, эти слухи поражали своей нелепостью. Немец досадливым жестом оборвал ее болтовню. Ему стало стыдно за немецкую разведку, которая не брезгала услугами Зары, но что он мог поделать? Во главе разведки в Софии стоял обыкновенный полицейский болван, который лишь при поддержке знакомого провинциального обергруппенфюрера поднялся до дипломатического поста. Немного погодя Ирина поднялась и пошла к кабинке одеваться. Лихтенфельд с Зарой стали купаться, а Костов сел поближе к фон Гайеру. – Что, в сущности, представляет собой эта женщина? – спросил немец, когда Ирина ушла. – Она содержанка господина Морева, – хмуро ответил эксперт. – Но не в вульгарном смысле этого слова, не правда ли? – Конечно, нет!.. Господин Морев вообще очепь бесцеремонно обращается с женщинами и не раз обманывал и разочаровывал ее. Они накануне разрыва. – Вот как?… – насмешливо проговорил немец. – И это ее огорчает? – Да. Она вам жаловалась? – Скорее, рисовалась. – Иной раз рисуются, чтобы сохранить свое достоинство. – Жаль!.. – рассеянно обронил фон Гайер. – Так, значит, они разойдутся? – Я в этом не уверен. В известном отношении они не могут обойтись друг без друга. – Если они разойдутся, мы лишимся искусного игрока в бридж. В голосе немца звучало искреннее сожаление. – Да, – грустно подтвердил Костов. – Если только не подыщем какой-нибудь почтенный источник дохода, который помог бы ей остаться в нашей среде. – Например? – осведомился фон Гайер. – Например, комиссионные. Моложавое лицо фон Гайера не дрогнуло, но у глаз его собрались мелкие морщинки холодного беззвучного смеха. – Об этом надо будет подумать, – сказал он. – В отношениях с ней нельзя руководствоваться своими прихотями, – добавил эксперт. Немец загляделся на морскую лазурь, словно обдумывая что-то, и после недолгого молчания проговорил с улыбкой: – Не слишком ли вы щепетильны по отношению к женщинам? – Нет, – почти грубо ответил Костов. – Хорошо! Что-нибудь устроим. – Фон Гайер снова усмехнулся. – Но разумеется, комиссионные – за счет продавца… Я не имею права вводить в расходы концерн ради приятных мне партнеров в бридж. Костов молча кивнул. Немец бесстрастно постучал сигаретой по крышке своего простого никелированного портсигара. – Знаете что? – сказал он немного погодя таким тоном, словно разговор об Ирине не оставил никакого следа в его душе. – Вчера вечером я сообщил вашему шефу, что некоторые обстоятельства вынуждают концерн сократить поставки «Никотианы». – Я с вечера не виделся с шефом, – сухо отозвался эксперт. – Интересы болгарской экономики требуют распределения части поставок между более мелкими фирмами, – невозмутимо продолжал фон Гайер. – Да, – согласился эксперт. А сам подумал: «Значит, вы уже начали заботиться и о болгарской экономике». – Мы хотим включить болгарскую экономику в нашу программу социального переустройства Европы. – Этого следовало ожидать, – уныло пробормотал эксперт. (И тут же сказал себе: «Никотиана» мешает концерну еще больше сбить цены».) – Вам это, вероятно, кажется странным… – заметил фон Гайер. – Объективно говоря – нет. («Не настолько мы глупы!») – До сих пор отношения у нас были самые лучшие. («Концерн предоставил вам почти монопольное право торговать с Германией и получать огромные прибыли».) – Этого нельзя отрицать, – отозвался эксперт. («А вы сами разве мало заработали?») – Надеюсь, отношения эти не испортятся и в будущем. («Однако теперь мы начнем крепче стягивать петлю на шее «Никотианы»!») – Я тоже надеюсь. («Но ваша веревка может лопнуть».) – Хорошо… – В голосе немца звучал дерзкий, почти неприкрытый цинизм. – Я очень рад, что ваш шеф показал себя патриотом в этом вопросе. («Концерн не потерпит монопольного предприятия в Болгарии, а потому «Никотиану» надо постепенно задушить».) – Мой шеф – исключительно умный человек. («Концерн не успеет задушить «Никотиану», потому что ваш свихнувшийся фюрер еще раньше столкнет Германию в пропасть».) – И я убедился в этом. Ваш шеф сознает, что судьба болгарского народа связана с успехами нашего оружия. («Мы начинаем тяжелую войну. Несмотря на пакт, положение на Востоке продолжает оставаться неопределенным».) – Бесспорно!.. («Идиоты!.. Зачем же вы тогда ее начинаете?») Собеседники замолчали и переглянулись с затаенной неприязнью. Они уважали друг друга, были даже приятны один другому, но сейчас речь шла о табаке, и все человеческое отступало на второй план. Двойной разговор их окончился, но у каждого мысли бежали своей чередой, теряясь во мраке, тревоге и неизвестности. Фон Гайер медленно поднялся. – Мне пора, – сказал он. – Сегодня я долго был на солнце. Он вежливо попрощался с Костовым и направился в свою кабинку одеваться. Немного погодя эксперт увидел, как он, сильно прихрамывая, поднимается по тропинке, ведущей к виллам. Костов подумал, что, несмотря на свое превосходное воспитание, немец держится надменно и нестерпимо дерзко. Он принял приглашение погостить у Бориса на берегу моря и вместо благодарности отплатил хозяину виллы новостью о сокращении поставок. Костов горько усмехнулся, признав, однако, что немец по-своему прав. На циничное раболепие он отвечал циничной наглостью. К этому его приучили греческие и турецкие табачные вассалы. Эксперт растянулся на песке и закрыл глаза. Мир, в котором он жил, снова показался ему безнадежно прогнившим и обреченным на гибель. Его перестал волновать даже образ Ирины. Она походила на красивую, но запачканную розу, упавшую в грязь всеобщего растления. Холодная печаль охватила Костова, и он попытался забыться, вслушиваясь в плеск волн. А в это время фон Гайер шел по тропинке, ведущей к вилле, и, как всегда, когда бывал один, предавался грустным мечтам о величии германского духа. В ушах его звучал хор философов, с пафосом декламирующий поэму о воплощении этого духа, а неземные звуки музыки Вагнера подхватывали слова хора и уносили их в бесконечность пространства и времени. Но в то время как хор предрекал победу, в одухотворенной музыке, перед которой бледнела человеческая мысль, звучали мрачные диссонансы – то зловеще гремело проклятие судьбы. Немец шагал, хромая и волнуясь, и все прибавлял шагу, сам не зная почему. Внезапно он остановился. Ему показалось вдруг, что в тишине солнечного дня, в мертвенной неподвижности моря, в выжженной солнцем траве, в пробегающих по камням ящерицах таится что-то страшное. То было враждебное сопротивление материи, которая отказывалась следовать за полетом духа. Даже его собственное тело, уставшее и вспотевшее от быстрой ходьбы по жаре, как будто отказывалось повиноваться ему. Но он взял себя в руки и, отбросив неприятные мысли о материи, продолжал свой путь. Снова в его сознании зазвучали хор философов и музыка Вагнера, но мрачные диссонансы, предвещавшие возмездие судьбы, уже не слышались. В этот миг немец приветствовал войну и жаждал ее, как в дни молодости, как двадцать пять лет назад, когда в такой же вот скованный унылым затишьем летний день он впервые вылетел на своем истребителе разить врага. Приближающиеся раскаты войны звучали в его ушах и пробуждали в душе какое-то древнее, атавистическое возбуждение. До начала войны оставались дни, может быть – часы… К пяти часам вечера все снова собрались у радиоприемника в столовой, ожидая, что немецкие станции передадут обещанное утром сообщение. Костов нервно крутил ручки настройки, ловя новости со всего мира. Тучи все более сгущались, известия час от часу становились все тревожней, события неслись стремительно, как лавина, которую уже ничто не в силах остановить. Французские и английские станции сообщали о ходе всеобщей мобилизации. Москва продолжала осуждать войну и бесстрастно комментировала германо-советский пакт. Папа составлял слащавые энциклики, ратующие за мир, и, подобно Пилату, старался заранее умыть руки и отречься от злодеяния, в котором сам был замешан. Американское правительство призывало своих подданных покинуть пределы Германии. Радиостанции Берлина и Гамбурга в перерывах между военными маршами описывали зверства поляков, якобы угнетающих немецкое меньшинство. Но даже фон Гайер и Лихтенфельд не верили этим описаниям. Все они были на один лад, и по ним можно было заключить, что поляки просто решили покончить с собой и сделать все возможное, чтобы обрушить на свою голову немецкие бомбы. Сообщения то прерывались, то набегали одно на другое, сливаясь в угрожающий грохот бури, переходившей из эфира в сознание миллионов встревоженных людей. Наконец эксперт переключился на волну Софии, передававшей танцевальную музыку, и устало поднялся со стула. Его место тотчас же занял Лихтенфельд. – Эбергардт, дай отдохнуть немного!.. – взмолилась Зара. – Послушаем танцевальную музыку. Но Эбергардт только взглянул на нее исподлобья косыми глазами и снова принялся искать в эфире немецкие станции. Неожиданно Берлинское радио передало странное известие: Гендерсона встретили в рейхсканцелярии с воинскими почестями. Собравшиеся в столовой обратились в слух. Сквозь тучи блеснул слабый луч надежды на сохранение мира. Все зашевелились, стряхивая с себя оцепенение, с которым слушали радио. Немного погодя диктор объявил, что важное сообщение откладывается на завтра. Союзники Польши предпринимали последнюю попытку повернуть Гитлера на Восток. В столовой все повеселели. Даже Костов поддался общему оптимистическому настроению. – Пойдем на концерт? – спросил он, держа в руках билеты, которые Виктор Ефимович только что привез из города. – Конечно! – ответила Зара за себя и за Лихтенфельда. Борис тоже согласился, а Ирина и фон Гайер снова отказались. – В таком случае нам надо будет отужинать пораньше, – сказал Костов. – Концерт начинается в девять часов. Зара устремила на Ирину свои темные глаза. – А вам не будет скучно одной? – озабоченно спросила она. – Нет, – ответила Ирина. – Фон Гайер остается здесь. После ужина Ирина ушла в свою комнату, села у открытого окна и закурила сигарету. Синеватый вечерний сумрак медленно сгущался, поглощая очертания берега, виноградников и соседних вилл. В саду стрекотали цикады, но теперь, в конце лета, от песни их веяло тоской и одиночеством. С суши тянул прохладный ветерок, а поверхность моря мерцала фосфорическим светом. Охотничья собака Лихтенфельда, для которой вызванный из города столяр сделал специальную конуру, жалобно выла. В тишине вечера этот вой звучал зловеще, и, охваченный суеверным страхом, барон старался успокоить собаку ласковыми словами. В визгливом голосе немца слышались растерянность и огорчение, и все это было так комично, что Ирина не могла удержаться от смеха. Костов вывел машину из гаража, не переставая бранить Виктора Ефимовича за какое-то мелкое упущение, потом сел за руль и начал подавать продолжительные сигналы. Барону удалось наконец успокоить собаку, и он сел в машину. Эксперт продолжал нервно сигналить, но Борис и Зара все не появлялись. Наконец они вместе вышли из парадного подъезда с какими-то виноватыми лицами. Ирина равнодушно подумала, что Зара с успехом может ее заменить в спальне Бориса, но что ему не будет никакой пользы от нее в отношениях с фон Гайером. Костов завел мотор, и машина с глухим дребезжанием скрылась во мраке. Виктор Ефимович закрыл за нею железные ворота. Наступила тишина. Ирину внезапно охватило ощущение одиночества и пустоты, словно в этот – только в этот – вечер закончился ее долгий роман с Борисом. Она вздрогнула от тихого стука в дверь. Послышался сиплый голос Виктора Ефимовича: – Господин фон Гайер просит вас выйти на веранду. – Сейчас приду, – ответила Ирина. Она зажгла лампу, поправила прическу и подкрасила губы. Проделывая все это, Ирина испытывала какой-то неясный стыд, который ее глубоко уязвил. Она вдруг поняла, что прихорашиваться ее побуждает сейчас не врожденное женское кокетство, но обдуманный расчет женщины, которой Фон Гайер потушил настольную лампу с абажуром, которую Виктор Ефимович выносил по вечерам на террасу. Ирина разглядела только рдеющий кончик сигареты и ощупью пошла на красный огонек. – Хотите, я зажгу свет? – спросил немец. – Мне все равно, – ответила она. – Тогда лучше не зажигать, – равнодушно промолвил фон Гайер. – Здесь много комаров. Ирина понемногу освоилась с темнотой и села рядом с ним в плетеное кресло. Вечерний холодок заставил фон Гайера надеть шерстяной свитер с длинными рукавами. От тела его исходил легкий приятный аромат мыла. Ирина рассталась с немцем, когда он сидел у радиоприемника, и теперь спросила, что нового. – Немецкие дивизии уже вступают в Польшу, – спокойно ответил он. – Я только что разговаривал по телефону с посольством. – Значит, война началась? – Да, началась. – А чем она кончится? Фон Гайер медлил с ответом. В рассеянном свете луны, еще не поднявшейся над горизонтом, его лицо казалось нервным и мрачным. – Германия победит, – сказал он. Но в голосе его слышался отголосок глубоких сомнений, и слова звучали неубедительно. – Разве вы в этом сомневаетесь? – спросил он внезапно. – Просто я думаю о своей родине. – Ах, да!.. – Немец вспомнил о существовании маленького народа, считавшегося союзником Германии. – Мы будем брать у вас только продовольствие, табак и рабочие руки… На вашу долю выпадет лишь совсем малая часть всех тягот войны. – Он умолк, словно обдумывая, как лучше выразить то, что ему надо было сказать, и продолжал все тем же нервным тоном: – Вот, например, предстоит новое снижение цен на табак… А вчера вечером я предупредил господина Морева, что концерн сократит свои закупки у «Никотианы». Решение это исходит от меня. По моему мнению, прибыли от табака следует распределить равномерно между всеми болгарскими фирмами. Вы слышали об этом? – Да, – промолвила Ирина. – Но я попросила бы вас не говорить сейчас о табаке! – Почему? – с удивлением спросил фон Гайер, и голос его прозвучал немного насмешливо. – Этот разговор мне неприятен. – А я хочу сделать его приятным!.. – Из груди бывшего летчика вырвался беззвучный нерадостный смех. – Я могу изменить свое решение. Наступило короткое, напряженное молчание. Где-то в саду одинокий кузнечик никак не мог кончить свою песню, тихо шелестела на деревьях листва. Из-за моря поднялась луна и залила веранду печальным, мертвенным светом. Ирина пристально всмотрелась в лицо фон Гайера и прочла на нем недоверие, циничную немую насмешку, готовность выслушать любую ложь. То было разочарованное лицо пресыщенного мужчины, который имел много любовниц и был не прочь завести еще одну. Как и у всех, кто жил в мире «Никотианы» и Германского папиросного концерна, оно было мертво, отравлено табаком. Бодрящее приятное волнение, которое всегда овладевало Ириной в присутствии фон Гайера, теперь улеглось, и в этом тоже был повинен табак. И тогда она поняла, что ей остается только уйти с веранды. – Спокойной ночи, Herr Hauptmann! – сказала она и быстро поднялась. – Вам незачем менять свое решение. – Куда вы? – спросил неприятно удивленный фон Гайер. – Спать, – ответила Ирина. – Останьтесь, докончим разговор. – Нет, – возразила она. – Если я останусь, мы окончательно испортим этот вечер. Немец снова рассмеялся холодным, безрадостным смехом. Но вдруг он встал и схватил ее за плечи. – Садитесь!.. – приказал он. Ирина вздрогнула, когда к ней прикоснулись сильные руки, но стала упорно сопротивляться. И тут же почувствовала, что эти руки сжали ее как в тисках и она не в силах вырваться. Она услышала тонкий аромат мыла и запах здорового чистого мужского тела (немец каждое утро плавал и делал гимнастику, а зимой обтирался снегом). На мгновение ее обуяло желание отдаться этому мужчине, ответить ему таким же объятием. Но это была лишь вспышка животного инстинкта, а то душевное влечение, которое она испытывала раньше, исчезло. Она сознавала только, что какой-то дерзкий мужчина обнял ее, и равнодушно, с досадой ждала, когда же он ее отпустит. Поведение немца казалось ей слащавым и смешным, как скверно разыгранная сцена в спектакле. – Я могу разорить ваш концерн! – сказала она. – Я бы пошел даже на это. – Вам совсем не идет притворяться легкомысленным. – Она рассмеялась и добавила: – Пустите меня, Herr Generaldirector.[51] Фон Гайер разжал руки. – Почему вы называете меня Herr Generaldirector? – резко спросил он. – Чтобы не называть вас Herr Hauptmann. – Вот как?… – Немец говорил хриплым голосом и как будто утратил прежнюю самоуверенность. – А какая между ними разница? – Та, которую мне следовало бы предугадать. У бывшего летчика вырвалось глухое восклицание, как будто его больно ударили. Он неожиданно выпустил Ирину и бросился в кресло. – Хорошо сказано, – прохрипел он. – Вы попали не в бровь, а в глаз!.. Впрочем, от вас этого и надо было ждать. Фон Гайер рассмеялся резким, нервным смехом и схватился за голову, но в этом движении не было ничего фальшивого или смешного. Он крепко пригладил обеими ладонями свои каштановые, тронутые сединой, аккуратно причесанные волосы. Луна уже высоко поднялась над морем, так что Ирина хорошо видела его лицо и торс, обтянутый свитером. – Итак – Generaldirector! – продолжал он все тем же хриплым голосом. – Богатый, нахальный, ожиревший и противный – верно? – Нет!.. – сказала с улыбкой Ирина. – Во всяком случае, не жирный и не противный. И затем добавила: – Спокойной ночи. – Спокойной ночи, – откликнулся немец. На следующий день Ирина уехала в Софию. Она попрощалась только с Борисом, который разбирал бумаги у себя в комнате. Сложившиеся обстоятельства и стремление сохранить хотя бы остатки собственного достоинства заставили ее пойти на примирение. Она позволила Борису поцеловать себя и равнодушно пожала ему руку на прощание. Зара и немцы еще спали, а Костов ждал ее в машине у подъезда. – Не думаю, чтобы вы были довольны своим поступком, – мрачно пробурчал эксперт, когда они выехали на шоссе, ведущее к вокзалу. – Каким поступком? – спросила Ирина. – Вчера вечером после концерта я допоздна разговаривал с фон Гайером. – Вот как? – проговорила Ирина. – Значит, не смогли обуздать свое любопытство? – Теперь вы уже не возбуждаете во мне ни малейшего любопытства, – со злостью отозвался эксперт. – Фон Гайер сидел на веранде и позвал меня. Похоже, что ему не спалось и что разные волнения отогнали от него сон. Он сказал мне, что не будет сокращать поставки «Никотианы» в течение будущего года. – И вы сделали из этого соответствующие выводы? Ирина бросила на него лукавый взгляд. Она подумала, что этот человек действительно жестоко страдает от ее поступков. Его красивое, поблекшее с годами лицо внушало симпатию, но во всех его привычках и в пристрастии к франтовству было что-то чудаковатое, что делало его смешным. Ирина решила, что табак в какой-то мере отравил и Костова. Он сказал: – Для меня важно не как это случилось, а ради чего это случилось. – Вот на этот вопрос я не могу вам ответить точно… Могло случиться многое, но не случилось ничего. А если бы и случилось, мои мотивы могли бы быть самыми разнообразными. Теперь вы довольны?… Можете больше не волноваться из-за моего поведения. Эксперт ничего не ответил. Гнетущие мысли снова овладели им. Значит, Ирина уже не борется с течением жизни, не пытается ему противостоять. Костову показалось, что Ирина сама отрезала себе путь к спасению. Он взглянул на нее, надеясь увидеть в ее чертах знакомое выражение чистоты, которое отличало ее от стольких других женщин, но не увидел его. Теперь перед ним было лицо женщины-стяжательницы – напряженное, с обострившимися чертами, неприятное своей непоколебимой самоуверенностью. Теперь это было лицо Зары. Мир табака превратил Ирину в Зару. Нежность и теплота навсегда слетели с ее лица. И тогда Костов отчетливо понял, что она останется любовницей Бориса, но уже расчетливой, неверной и, возможно, такой же подлой, как и все женщины, торгующие своей любовью. Они ехали по улицам города. Утро было свежее и прохладное, синева неба казалась размытой, полинявшей, мглистой. По светлым асфальтированным улицам, заботливо политым ночью, к купальням, как всегда, стекались потоки загорелых отдыхающих в белых костюмах и темных очках. Но сейчас эти потоки были уже не такими шумными и жизнерадостными, как раньше. Люди останавливались, покупали газеты, волнуясь, разворачивали их и прочитывали заголовки последних известий. Потом медленно и озабоченно продолжали свой путь, собираясь дочитать газеты на пляже. Мальчишки-газетчики кричали о первых бомбардировках Варшавы. Все говорили возбужденным тоном, и даже гудки автомобилей звучали тревожно. Смутное волнение обуревало всех и вся. Только солнце и море, которым не было дела до людских тревог, сияли все так же тихо, спокойно и ослепительно. Костов остановил машину у входа на вокзал и вместе с Ириной вышел на перрон. Вагоны были переполнены курортниками, возвращавшимися в Софию. С большим трудом эксперт нашел для Ирины место в купе первого класса, где уже расположилось многочисленное немецкое семейство. Двое краснощеких загорелых мальчишек в тирольских штанишках и со свастикой на рубашках уплетали за обе щеки бутерброды с ветчиной. Девочка-подросток лет пятнадцати – наверное, их сестра – с важным видом возилась с фотоаппаратом. Отец читал болгарскую газету и время от времени поглядывал в окно – как видно, новости не очень его волновали. Он был представителем торговой фирмы в Софии и не боялся, что его пошлют на фронт: для этой цели давно были подготовлены огромные стада горячей и неистовой гитлеровской молодежи. Мать, преждевременно увядшая от частых родов, спокойно и властно утихомиривала мальчишек. Когда Ирина вошла в купе, все учтиво, но равнодушно подвинулись, чтобы дать ей место. Благоденствующее немецкое семейство, расплодившееся на болгарских хлебах, относилось к войне гораздо спокойнее, нежели болгары. До отправления поезда оставалось еще десять минут, и Ирина вышла на перрон, чтобы поболтать с Костовым, но разговор не клеился. Что-то невидимое лишило его прежней сердечности. Ирина попыталась ее вернуть. – Простите меня, пожалуйста, – сказала она. – В последнее время я была с вами слишком резка. Вы знаете почему. – Никогда больше не буду вмешиваться в ваши дела, – равнодушно отозвался эксперт. – Вы вмешивались с самыми лучшими намерениями… Теперь я знаю, как мне устроить свою жизнь, и надеюсь, что стану более спокойной. – Рад за вас, – проговорил он, но про себя подумал: «Да, жизнь свою ты устроишь превосходно, потому что теперь ты начала торговать». И тут Костов вспомнил, что в этот день он обычно подстригается и что одна знакомая пухленькая дамочка пригласила его поиграть в теннис после обеда. Кондуктор попросил пассажиров занять места. Поезд тронулся. Эксперт медленно побрел к выходу с перрона. Как только он сел в машину, его охватило тошнотворное чувство серой, невыносимой скуки. Ему захотелось разогнать машину и с полного хода бросить ее в пропасть там, где шоссе вилось по краю отвесного скалистого морского берега. Но он знал, что немного погодя желание это пройдет, как бывало не раз. Машину он повел к парикмахерской, в которой обычно подстригался. День прошел, и настал вечер; мировые события развивались своим чередом. Немецкие самолеты осыпали бомбами Варшаву, танковые колонны врезались в огромные массы кавалерии. Падали бомбардировщики, сбитые зенитной артиллерией, горели города, гремели взрывы, гибли обезумевшие от ужаса женщины и дети. По софийским улицам маршировали польские юноши, которые провели лето в Болгарии и возвращались на родину, чтобы вступить в армию. Юноши пели, а прохожие провожали их рукоплесканиями. Сидя в вагоне, Ирина размышляла о том, как глупо было с ее стороны ссориться с Борисом и отказываться от его подарков – квартиры и маленького спортивного автомобиля. Зара и Лихтенфельд танцевали румбу в морском казино. Борис, запершись в своей комнате, обдумывал очередные торговые сделки, а Костов лениво ухаживал за пухленькой дамочкой, с которой днем играл в теннис. Фон Гайер сидел на веранде и думал о гравюре Дюрера, изображавшей рыцаря, собаку, дьявола и смерть. Он не мог отделаться от навязчивой мысли, что дьявол этот олицетворяет немецкие концерны, рыцарь – зло, а собака – глупость. В ту ночь уцелевшие после разгрома стачки табачников коммунисты из города X. собрались на тайное совещание, чтобы обсудить последние директивы Центрального Комитета. |
||
|