"Табак" - читать интересную книгу автора (Димов Димитр)

XI

Весной не было в окрестностях городка более приятного места для выпивки, чем охотничий домик. Он стоял на вершине холма, поросшего соснами, и добраться к нему можно было или по шоссе, которое огибало холм, или по извилистым аллеям сосновой рощи. Здание было построено еще во время первой мировой войны сербскими пленными и служило летней резиденцией какому-то генералу, а позднее перешло в собственность общества охотников, которое стало сдавать его в аренду под ресторан.

В один воскресный полдень в конце апреля двое провинциальных ловеласов медленно поднимались по аллеям на вершину холма. Их опьяняли запахи земли и буйно распускающейся зелени, волновало то необъяснимое томление, которое пробуждает в человеке весна. Ночью прошел дождь, и между соснами ползли прозрачные клубы теплого весеннего тумана, а воздух был наполнен благоуханием смолы и молодых трав. Полюбовавшись с высоты на город, приятели уселись в саду ресторана. Они заказали янтарно-желтой сливовой ракии и заговорили о капризных путях любви.

– Домой я летел как на крыльях, – сказал инспектор. – В темноте едва сумел стереть помаду с губ…

– Выходит, вы только целовались? – спросил директор склада «Родоп».

– Я не решился сразу же идти на большее…

Директор тихо засмеялся, но полицейский инспектор этого не заметил и блаженно потянулся всем телом, обмякшим от хмеля.

– Понимаешь? – продолжал он, лихорадочно закуривая новую сигарету. – Все получилось совершенно непринужденно. И если она начала этот флирт со мной так бурно так естественно… может быть, она меня любит, готова выйти за меня замуж? Тогда прощай служба! Сбрасываю форму и поступаю практикантом в контору ее отца. Через два года сдаю государственный экзамен – и вся клиентура в околии будет моя!.. Ну, что ты на это скажешь?

– Ты был бы хорошим адвокатом, – лениво промолвил директор.

– Да, язык у меня подвешен неплохо.

– Но плохо, что ее папаша изрядный скряга! – Директору не хотелось сразу обескураживать приятеля, и он помолчал, задумчиво похрустывая огурцом. – Он ищет богатого зятя!.. А дед и отец ее теперешнего любовника были ростовщиками еще во времена турок. Денег у них куры не клюют.

– Деньги-то деньги, но не в них одних счастье. Наш приятель человек пропащий, ракия его уже погубила.

– Это верно, однако деньги все-таки при нем. А когда денег много, надо быть сумасшедшим, чтобы от них отказаться. Слушай, братец, теперь все вертится вокруг денег!.. Ты меня спроси: я лучше тебя разбираюсь в этом. Вот тебе пример: богатый человек, дом у него – дворец. Казалось бы, зачем ему торговать собственной женой?… Но склады его набиты залежавшимся товаром. И вот прошлой осенью супруга одного из таких отправилась с Торосяном в Париж. Спустя две недели армянин купил у муженька все его партии товара и сплавил их французскому торговому представительству. Вот как!

– Кто же мог знать, как это произошло? – усомнился инспектор.

– Их видели вместе в одной гостинице.

– А может, они там случайно встретились! – Инспектор старался спасти честь высшего общества. – Может, они просто друзья.

– «Может, может!» Эх ты, инспектор! Ну, рассказывай о своих делах.

– Я думаю, – продолжал инспектор, – если б она решила выйти замуж за него, разве стала бы она затевать флирт со мной?

– О… да еще как! – Директор чуть не расхохотался но, удержавшись, снова положил в рот ломтик огурца и с хрустом съел его. – Впрочем, она относится к тебе достаточно серьезно.

– Правда?

Голубые, но слегка помутневшие от сливовицы глаза инспектора радостно засияли.

– Безусловно, она тебя любит! – Директора внезапно охватило желание подшутить над приятелем. – Лакомый кусочек ты ухватил, инспектор! Большое приданое единственная дочь, воспитывалась в американском колледже. Но вся загвоздка в папе.

– Заставим его согласиться. А если будет упираться, явимся к нему, когда уже обвенчаемся в каком-нибудь монастыре.

Инспектор мечтательно загляделся на сосны, обступившие сад. В воздухе пахло влажным папоротником и фиалками. Воображение рисовало ему богато обставленную квартиру в Софии, адвокатскую контору против здания Судебной палаты и клиентов, которых будущий тесть станет направлять к нему из провинции. Эх, вот это жизнь!..

– Так и будет! – решительно проговорил он, допивая ракию.

– Что? – спросил директор.

– Выйдет за меня, – ответил инспектор.

– Смотри только, как бы чего не пронюхал наш приятель или его отец. Они тебя вмиг уберут с дороги.

– Меня? – Инспектор надменно прищурил глаза. – Как?

– Просто переведут в другой город. Это для них пустяки. При их-то связях.

– Ну допустим, переведут, а дальше?

Пьяные глаза инспектора тупо уставились па собеседника.

– Что «дальше»?… – насмешливо спросил директор.

– А у меня разве нет связей?

– Уж не хочешь ли ты напугать этих людей тем, что ты племянник какого-то проспиртованного отставного генерала? А кто ты на самом деле? Бедняк, мелкий полицейский чиновник на ничтожном жалованье. Да такого любой местный туз может переместить или уволить. Э-эх, инспектор! – В голосе директора вдруг зазвучало сочувствие. – Посмотри на меня: получаю я много, живу широко, делаю что хочу. И все же меня прямо зло берет! Понимаешь? Зло берет!

– Почему? – спросил инспектор.

– Сам не знаю почему, но злюсь!.. Там, наверху, копят деньги, живут во дворцах, открывают счета в швейцарских банках. А мы тут мелюзга, прислужники… Сюртучонок только в этом году отхватил двенадцать миллионов прибыли. Поневоле зло возьмет!

– Высоко летаешь, – осуждающе проговорил инспектор.

– Почему бы и нет? А ты сам разве не высоко залетел, когда задумал стать зятем богатого адвоката?

– Да, но мое желание скромнее.

– Успокойся, все равно ничего у тебя не выйдет. Таким людям, как мы, становится все труднее вырваться из своего круга… Тузы окопались надежно. Если они дают тебе деньги, то требуют за это тоже денег или по крайней мере умения наживать их.

– А мы чем плохи?

– Мы ничтожества и пропойцы.

– Ты опять напился и начал болтать глупости, – с досадой заметил инспектор. – Жалованье получаешь большое да еще премию раз в год, и машина в твоем распоряжении. Будь я на твоем месте, я бы ничего лучшего не желал.

– Нет, желал бы! Директору склада хочется быть районным экспертом, районный эксперт мечтает о должности главного эксперта, а когда станет главным экспертом, пожелает загребать денежки самостоятельно.

– Может, со временем ты и станешь главным экспертом или самостоятельным коммерсантом.

– Да, стану, когда ты женишься на своей… Прости, чуть было не вырвалось скверное слово. Становлюсь циником, черт возьми!.. По горло сыт городскими дамами.

– И потому начал кидаться на работниц? – с усмешкой спросил инспектор.

– Я не кидаюсь, просто они мне теперь больше нравятся. Честное слово.

– Слушай, – серьезно проговорил инспектор. – Ты ведь близок с адвокатом, не так ли?

– Да. Одно время мы часто играли в покер.

– Так вот, при случае замолви ему за меня словечко… Скажи, что я честный человек, имею высшее образование, то да се… Сам понимаешь, что сказать. А я тебе помогу в другом.

– Ты? В чем же ты мне можешь помочь? – насмешливо спросил директор.

– Заставлю Лилу упасть в твои объятия. И упадет, как груша с дерева.

Инспектор скверно и угодливо улыбнулся. Директор почувствовал смутное, давно знакомое отвращение к своему собеседнику. Но сейчас слова инспектора разожгла какие-то угасшие, покрытые пеплом угольки в его душе.

– Как ты ее заставишь? – спросил он.

– Немножко припугну.

– Так, а потом?

– А потом ты встанешь на ее защиту… Понимаешь? Предоставь это дело мне.

Директор одним духом проглотил остаток своей сливовицы.

– Ну и каналья же ты, братец! – сказал он, облизав губы. – Я не люблю добывать женщин таким способом. А впрочем, попробуем, а? Может, что и выйдет.

В распахнутые настежь окна околийского управления щедро вливался запах цветущей сирени из соседних садов. По долине реки, текущей на юг, плыло теплое дыхание Эгейского моря, овевая городок, и потому все здесь расцветало рано. Воздух тоже был теплый и влажный, солнце светило мягко, на ясной синеве неба четко выделялись все еще заснеженные вершины гор. По улице бойко прыгали воробьи, вспугнутые скрипом запряженных волами повозок, от колес которых приятно пахло свежим сосновым дегтем. С пустыря, расположенного против околийского управления и огражденного высоким забором, доносились сухие пистолетные выстрелы. Это полицейские упражнялись в стрельбе. На площади дробно забил барабан. Городской глашатай протяжно объявил во всеуслышание знакомым всем и каждому голосом об очередном незначительном распоряжении.

Инспектор сидел в своем кабинете и медленно перелистывал дело Лилы. За последние месяцы папка заметно разбухла, но серьезных улик в ней все еще не было. Агенты, шпионившие на складах – то были главным образом истифчибашии и мастера, – доносили о деталях ее пропагандистской работы в связи с выборами в профсоюзные организации. Однако слежка за ней в рабочем квартале шла вяло и не давала результатов. Агенты подстерегали Лилу целыми ночами, по она не выходила из дому и никого не принимала. Очевидно, в квартале работала контрразведка, которая знала в лицо полицейских агентов и сразу же оповещала Лилу об их приходе. Интереснее других был один из докладов Длинного. Агент сообщал, что два раза видел, как Лила встречалась около вокзала с каким-то мужчиной. Неизвестный оказался агрономом министерства земледелия. В прошлом он якшался с левыми, но теперь был вне подозрения.

Инспектор закрыл папку и, утомленный работой, посмотрел в открытое окно. Апрельский день, благоухание сирени и размышления об адвокатской дочке делали его рассеянным. Стремясь хоть ненадолго отвлечься от скучных бумаг, он решил проверить, исполнено ли одно из его утренних приказаний. Он дважды нажал кнопку звонка и закурил сигарету. Вошел молодой подтянутый сержант.

– Ну что? Пришла дочь Шишко? – спросил инспектор.

– Ее нет, господин инспектор! Ни на складе, ни дома.

– Куда же она делась?

– Сегодня утром уехала в Софию.

– В Софию? А зачем она уехала?… Что говорит мать?

– Здесь ей не разрешают сдавать экстерном на аттестат зрелости. Она поехала хлопотать в министерстве.

– Пусть рассказывает это кому другому! Наверняка отправилась па партийную конференцию. Надо сообщить в Софию.

Инспектор потянулся было к телефонной трубке, но, вспомнив, что аппарат неисправен, вскипел:

– Слушай, Войников! Что за безобразие!.. Телефон до сих пор не починили. Придется мне кого-нибудь наказать за это.

– Три раза посылал с утра, господин инспектор, – оправдывался сержант. – Техник с почты ушел по делам.

В окно вновь хлынул аромат сирени, и это смягчило гнев инспектора.

– Эх, ну и погодка! – сказал он. – Вот бы сейчас на машине покататься!.. Что скажешь, Войников, а?

– А что ж – давайте поедем куда-нибудь, господин инспектор! Из Средорека вчера вечером звонили, что там опять нашли листовки. Значит, в селе есть ремсисты.

– Махнем туда, а? – Инспектор мечтательно засмотрелся на синее небо, но потом вдруг возобновил деловой разговор: – Слушай, возьми-ка ты списки активистов и немедленно пошли людей выяснить на складах, кто сегодня явился на работу, кто не явился… Отсутствующих немедленно проверить – в городе они или нет.

– Слушаю, господин инспектор.

Инспектор докурил сигарету и, открыв другую папку, погрузился в дело об убийстве Фитилька. Над этой папкой он каждый день ломал себе голову в бесплодных догадках. О лицах, которые увели Фитилька, Стоичко Данкин давал противоречивые показания – сегодня говорил одно, завтра другое. Было ясно, что он не хочет впутываться в это дело как свидетель. Трусливый Джонни тоже заявил, что не запомнил посетителей, и, как дурак, оговаривал совершенно невинных людей. Мотивы убийства до сих пор не были установлены. Агент Длинный, в трезвом состоянии проявлявший некоторые способности к анализу, натолкнул следствие на предположение, что убийство было совершено из мести париями того села, из которого была родом жена Фитилька. Однако расследование в этом направлении не дало никаких результатов. Надо было идти другим путем, но каким?

Инспектор закурил новую сигарету, медленно пуская правильные колечки дыма. Запах сирени больше не отвлекал его. Немного погодя он снова позвонил, но только раз. Вошел молоденький полицейский, дежуривший у двери кабинета.

– Позови начальника группы штатских! – приказал инспектор.

Через несколько секунд в дверях появился Длинный. На этот раз он был подтянут и опрятен. Инспектор пригласил его сесть и поднес портсигар. Важно нахмурившись, агент взял сигарету. Пока он подносил ее ко рту, крупные желтоватые пальцы его дрожали. Инспектор с отвращением смотрел на них: они напоминали ему пальцы мертвеца.

– Много пьешь, братец, – заметил инспектор. – Уже дрожишь.

– А вы не пьете? – мрачно отпарировал агент.

– Пью, да но напиваюсь. В этом все дело.

Агент усмехнулся. «Придет время, когда и ты будешь напиваться!.. – со злобой подумал он. – И тогда не будешь откладывать ни на костюм, ни на белье, ни на красивый галстук, а все жалованье будешь тратить только на водку… А когда не останется денег, чтобы напиться, будешь дрожать, как я». Но инспектор и не подозревал о горьких мыслях агента.

– Ты следишь за рыжим евреем и младшим сынком Сюртука? – спросил он, пренебрежительно глядя на безобразные руки Длинного.

– Нет, – ответил агент.

– Это почему?

– Потому что они анархисты.

– А может быть, они ловко отводят нам глаза?… На прошлой неделе я ехал на частной машине и видел их в Малинове. Что они снуют по околии?

– Группы анархистов есть и в деревне, – сказал агент.

Инспектор умолк и медленно затянулся сигаретой. Взгляд Длинного тяжело блуждал по комнате. Наконец глаза его тупо уставились на красивые руки инспектора.

– Мне пришла в голову одна мысль, – прервал молчание инспектор. – Устроим этим двоим очную ставку с Джонни.

– Нет смысла, – равнодушно возразил агент.

– Почему нет смысла?

– Потому что Джонни помешался от страха и в каждом, кого мы ему показываем, признает убийцу. Даже в переодетом Бойникове признал убийцу, если помните… А обвинить младшего Морева – дело нелегкое. Брат его – важная персона. Так, пожалуй, и со службы вылетишь.

Инспектор промолчал, но в душе согласился с агентом.

– А что у рабочих? – спросил он.

– Ничего. Активисты агитируют за стачку.

– Пусть агитируют. Нам важно нащупать руководителей… Твои люди регулярно следят за Лилой?

– Нет.

– Как так «нет»? – рассердился инспектор. – Ведь я категорически приказывал тебе!

– А за кем вперед следить?… Ребят не хватает.

Инспектор гневно вспыхнул:

– Должно хватать, слышишь? Должно, иначе нельзя Поменьше торчите в корчмах! Устои государства рушатся, а вам на это наплевать!.. Отребье, канальи! Нет, подам в отставку!.. Не могу больше с вами работать!..

Инспектор вскочил и лихорадочно забегал по комнате Лицо его побагровело. Наконец он успокоился и глухо приказал:

– Сообщи секретно в Софию: за этим агрономом из министерства земледелия следить при каждой его командировке в провинцию.

Лила приехала в Софию на областную конференцию и остановилась в пригороде «Надежда» у одного товарища с которым обменялась паролем как-то натянуто и холодно.

Товарищ этот жил в одноэтажном ветхом домишке стоявшем посреди просторного двора, с колодцем и несколькими фруктовыми деревцами в цвету. В домишке было две комнаты, в одной жили, вторую занимала столярная мастерская. Очевидно, домовладелец был не рабочий, а ремесленник.

Лила испытала какое-то неприятное ощущение. То был не страх, а неудовольствие – ведь ей, вероятно, предстояло ночевать под одной крышей с незнакомым товарищем. Она с трудом привыкала к нелегальным встречам, к тому, что на партийной работе приходится быть выше условностей. Незнакомый товарищ оказался человеком небольшого роста, с бледным лицом и серыми глазами. У него были пепельно-белокурые волосы, несколько поредевшие на темени. Он казался очень замкнутым, и Лиле стало не по себе.

– Это ваш дом? – спросила она, входя в комнату.

– Нет, зятя и сестры, – ответил тот. – Они уехали из Софии и временно уступили его мне.

Лила оглядела комнатку. Убранство ее говорило о некоторой зажиточности хозяев: вся мебель – двуспальная деревянная кровать, зеркальный шкаф и ночная тумбочка, – очевидно, была изготовлена самим хозяином дома – столяром. На кровати лежало чистое покрывало ручной вязки, а на стене над нею висела фотография: женщина в подвенечной фате и молодой мужчина с подстриженными усиками, горделиво выпятивший грудь.

– Будете спать здесь, а я в мастерской, – сказал Лиле товарищ.

– Мне все равно, – ответила она с деланным безразличием.

Она хотела показать, что свободна от предрассудков, по в глубине души была признательна ему за то, что он не хочет ее стеснять, и с удовольствием заметила ключ в двери с внутренней стороны.

– Пойду купить чего-нибудь съестного на завтра, – сказала она.

– Все для вас приготовлено, – сказал незнакомый товарищ. – Просто побродите по городу, но возвращайтесь засветло, чтобы не перепутать улиц. Между прочим, в театре «Модерн» идет хороший фильм, советский. Вы обедали?

– Нет.

– Тогда пообедаем вместе.

Лила согласилась, хоть ей было неловко при мысли, что товарищ уже потратился на провизию и к следующему даю. Его материальное положение было, по-видимому, не блестящим. Об этом говорил и совершенно изношенный костюм, и дешевая рубашка без галстука. На вид ему было лет тридцать. Во время обмена паролями он назвал себя Анастасом, но, вероятно, это было вымышленное имя, выбранное им для встречи с Лилой.

Во время обеда предубеждение Лилы против него постепенно исчезло. Он не был такой яркой личностью, как Павел, но в нем чувствовалась безграничная, доходящая до педантизма преданность партийной работе, и это понравилось Лиле. Во внешнем облике его примечательны были только глаза – большие, серые, одухотворенные, они смотрели непроницаемо и холодно, и в них как бы сосредоточилась вся энергия его маленького тщедушного тела. Лиле казалось, что глаза эти видят нечто такое, что стоит выше обычной жизни, выше собственной личности этого человека и ого отношений с другими людьми. Это были честные, но очень холодные и отрешенные от жизни глаза.

– А как дела в ваших краях? – спросил он, прервав затянувшееся молчание.

Лила коротко рассказала ему о тяжелом положении рабочих, низких заработках и неприятностях, чинимых полицией складским организациям. Он задал ей несколько вопросов, из которых явствовало, что он хорошо знает как живут рабочие-табачники и как действуют хозяева администрация и полиция. Но он ни словом но обмолвился о том, как сам он оценивает теперешнюю линию партии. Лила тоже об этом не говорила, но с досадой поду, мала, что незнакомый товарищ старается выудить из нее все, что можно. После обеда она предложила вымыть посуду, но Анастас решительно воспротивился этому.

– Лучше погуляйте, чтобы мне не мешать! – сказал он без всяких церемоний. – Мне надо писать, и я должен сейчас же засесть за работу.

Лила пошла к трамвайной остановке, пытаясь подавить волнение, вызванное тем, что ожидало ее сегодня. Она приехала па партийную конференцию, по какой-то внутренний трепет, что-то глубоко личное волновало ее куда больше, чем сама конференция. Пока она разговаривала с незнакомым товарищем, ее внезапно охватило страстное желание увидеть Павла. Может быть, он уже осознал свою ошибку!.. Может быть, раскаялся!.. А если так, то кто, как не она, должен прийти ему на помощь? Думая о возвращении Павла в партию, Лила не сознавала, что в тот зимний вечер, когда она отказалась стать его женой, она полюбила его еще сильнее.

В трамвае ехали бедно, но опрятно одетые люди, направлявшиеся в центр Софии, чтобы там провести вечер. Вагоновожатый мурлыкал песенку, пассажиры оживленно болта. ли о пустяках. В этот теплый воскресный час ремесленники и рабочие особенно радовались отдыху. Под ярким солнцем и голубым апрельским небом все казалось каким-то торжественным и праздничным. Тихая радость хлынула Лиле в душу: ее радовало все – люди, жизнь, весна. Она была довольна и своей прической, платьем, туфлями. Простой, купленный в дешевой провинциальной лавчонке костюм был ей к лицу. Впервые в жизни она испытывала кокетливую гордость молодой девушки, привлекающей взгляды.

На площади Святой педели Лила пересела на трамвай № 9. Павел жил на бульваре Евлогия Георгиева, неподалеку от военного училища. Лила знала адрес Павла по письмам, которые получала от него, когда он не был еще исключен из партии. Она сошла на последней остановке и, разыскивай номер дома, направилась к Орлову мосту. Шагая по бульвару, она почувствовала, как раздражают ее эти улицы. Ее обдавали запахи резиновых шин, парфюмерии и бензина. По гранитным плитам мостовой скользили дорогие автомобили, разодетые мужчины и женщины проходили по тротуарам. Лиле почудилось, будто она попала в какой-то чуждый и враждебный мир, где туфли ее выглядят грубыми и смешными и где все смотрят на ее костюм, сшитый из дешевой ткани. Вот в каком буржуазном квартале Павел выбрал себе квартиру!.. Да разве можно здесь работать для партии? Лила была неприятно удивлена. Наконец она отыскала дом, в котором жил Павел, – высокое некрасивое здание с серыми стенами. Расспросив швейцара, она поднялась на верхний этаж.

На облупленной двери одной из квартир она увидела латунную дощечку с именем владельца квартиры – какого-то адвоката, а под ней – визитную карточку Павла. На карточке было добавлено от руки: «Частные уроки латинского языка». Павел окончил университет по отделению романской филологии.

Лила решительно позвонила. Послышались быстрые женские шаги. Немного погодя дверь открыла девушка в темных очках. В Лиле, не ожидавшей этой встречи, ее лицо вызвало смешанное чувство тревоги и раздражения.

– Дома господин Морев? – глухо спросила она.

– Подождите, сейчас узнаю!.. – ответила девушка звонким голосом.

Она исчезла в глубине квартиры, по вскоре вернулась и любезно проговорила:

– Пройдите, пожалуйста, в гостиную. Господин Морев бреется, он сейчас выйдет.

Лила вошла в маленькую, скромно обставленную комнату. Она теперь жалела, что явилась сюда. Раздражение ее перешло в острую душевную боль. И боль эту вызвали гладкое, как фарфор, лицо девушки, ее красивое модное платье, ее руки с красным лаком на ногтях, не знавшие пи стирки, пи грязной посуды, ни табачных листьев.

Лила опустилась в кресло.

– Вы родственница господина Морева? – спросила девушка.

– Нет, не родственница, – ответила Лила.

– По поводу уроков латинского языка пришли?

– Нет. По другому делу.

Девушка смущенно умолкла. Лила видела, что она совсем еще девочка – лет семнадцати, не больше, и если кажется старше, то лишь потому, что носит темные очки, которыми старается скрыть свою близорукость. Но несмотря на это, раздражение Лилы все нарастало. «Эта дурочка влюблена в Павла», – сердито думала она, заметив, с каким любопытством рассматривает ее девушка. Так вот он какой, этот Павел Морев, партийный товарищ, коммунист, которого она, Лила, любит!.. Сейчас она видела его в самом неприглядном свете: фразер, щеголь, ловелас, нарочно выбравший себе квартиру в семье, где есть молодая девушка. Отношение Павла к партии и его раскольническая деятельность казались ей сейчас еще более предосудительными, чем раньше. В ее груди вспыхнула холодная ненависть ко всему этому враждебному ей миру, и сейчас она ненавидела и Павла, и эту девчонку.

– Вы, очевидно, из того же города, что и господин Морев? – продолжала девушка, подстрекаемая каким-то ненасытным любопытством.

– Да, – хмуро ответила Лила.

– А чем вы занимаетесь?

– Я работница.

– О, вот как! – одобрительно проговорила девушка.

Она широко улыбнулась, и улыбка открыла два ряда мелких белых зубов.

– А вы чем занимаетесь? – спросила Лила.

– Училась в гимназии, но меня исключили. Теперь хожу на курсы священника Михайлова.

– За что же вас исключили?

– Как-то раз я отказалась прочесть утреннюю молитву. Глупость, конечно… Отец говорит, нельзя же отказываться от образования из-за какой-то молитвы.

Лила вспомнила, из-за чего исключили ее: она назвала директора гимназии фашистом. Это «геройство» было столь же бессмысленным, как отказ девочки прочитать молитву.

– А чем занимается ваш отец? – спросила Лила.

– Он адвокат. Защищает коммунистов на суде.

Лила с недоверием посмотрела на маникюр, платье и красивые туфли девушки. Если эта девчонка не провоцирует ее и не врет – значит, она в лучшем случае тщится подражать прогрессивной молодежи, но только делает себя смешной.

– Вы, наверное, участвуете в рабочем движении? спросила девушка.

– Нет, – сухо ответила Лила. – Я не интересуюсь политикой.

. – Как же так? Вы ведь работница?

– Да, но у меня хватает других забот.

– Может быть, вы хотите выйти замуж?

– Не знаю, почему вы считаете возможным говорить мне все, что вам приходит в голову, – вспыхнула Лила.

На лице девушки отразились и доброжелательность, и наивная, детская бесцеремонность.

– Потому что я вас люблю, – неожиданно заявила она. – Вы товарищ Лила, так ведь? Я сразу же вас узнала! Товарищ Морев часто говорил нам о вас.

У Лилы не было времени опомниться. В комнату вошел Павел. Он был в поношенном халате, а в руках держал полотенце и бритвенные принадлежности.

– Товарищ Морев, – ничуть не смутившись, сказала девушка, – почему вы нам не сказали, что Лила такая красивая?

– Потому, что красота сама говорит за себя, – ответил Павел. – А ты опять распустила язычок, и когда-нибудь я тебя за это отшлепаю, честное слово… Здравствуй!.. – обернулся он к Лиле. – Пойдем ко мне.

Кипя от гнева, Лила направилась к открытой двери, которую ей указал Павел. Комната у него была просторная, залитая солнцем, но с ветхой, потертой мебелью. Повсюду лежали книги.

– Что все это значит? – зло процедила Лила, когда он закрыл дверь.

– Успокойся… Сейчас объясню.

Улыбаясь, он принялся вытирать бритвенные принадлежности.

– Что это за семья? – Лила едва дышала – так она рассердилась. – Кто этот адвокат?

– Очень хороший партийный товарищ. Один из тех, которых вы называете «тесняками» и считаете прокаженными только потому, что они не соглашаются с вашими глупостями. Он вдовец, а девочка – его дочка.

– Кто дал тебе право говорить незнакомым людям о наших отношениях? Кто позволил тебе выдавать меня за свою любовницу?

Гневные глаза Лилы все еще метали молнии.

– Ни за кого я тебя не выдавал, – сказал Павел и стряхнул помазок. – Зимой, когда я думал, что мы поженимся, я попросил их уступить мне еще одну комнату. Они согласились… Квартира большая, мы бы хорошо устроились.

Острая, горькая скорбь пронзила сердце Лилы. Но она подавила в себе полузабытую тоску по собственной семье и сказала задыхаясь:

– Ты воображаешь, что я брошу партийную работу, чтобы штопать тебе носки и гладить рубашки, не так ли? Чтобы превратиться в добродетельную буржуазную супругу, да?… Чтобы каждый день смотреть, как эта влюбленная болтушка, эта глупая кукла пожирает тебя глазами!.. Любовный треугольник – вот твой жизненный идеал, так, что ли?

Он засмеялся.

– Не думал я, что ты можешь ревновать меня к ребенку.

– Успокойся, я тебя не ревную! Меня ничуть не интересует, стала эта надушенная дуреха твоей любовницей или еще нет… Просто я вижу, что тебя недаром исключили из партии. Теперь мне понятно и то легкомыслие, с каким ты пытался разрушить ее единство.

– Нет, ничего ты не понимаешь! – хмуро проговорил Павел, закуривая.

– Значит, здесь обсуждаются решения Заграничного бюро о широкой платформе? – спросила Лила. – О союзниках из мелкой буржуазии, о том, как благоразумно уклоняться от опасных выступлений и так далее?

– Они обсуждаются в массах! – вскипел Павел. – Широкой платформы требуют и рабочие, но вы слепы и не видите этого. А что мы якобы уклоняемся от выступлений, так это подлая клевета, которую ты сейчас придумала.

– Коммунисты должны хорошо одеваться, тщательно бриться и расплываться в улыбках, – со злой иронией продолжала Лила. – Что еще? Ах, да! Они должны быть окружены красивыми буржуазными девчонками. И этого требуют массы?

– Неужели тебе не совестно так передергивать? – презрительно проговорил Павел.

– Нет, не совестно! – огрызнулась Лила. – Мне больно! Нестерпимо больно, гораздо больнее, чем ты думаешь. Больно потому, что если сегодня ты фракционер, так завтра станешь торгашом, как твой брат, а послезавтра – врагом рабочего класса.

– А сказать, почему тебе больно? – внезапно перебил ее Павел.

– Почему?

– Потому, что ты заблуждаешься, полагая, что коммунистами могут быть только рабочие… Но коммунисты или будущие коммунисты есть повсюду – в театре, в университете, в государственном аппарате, в армии. Общий успех, победа рабочего класса завоевываются совместными усилиями всего народа под руководством партии.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что коммунисты имеются и в полиции, и в среде табачных магнатов?

Павел не ответил. Ему показалось, что отвечать не стоит. Что бы он ей ни сказал, сейчас она все равно его не поймет. И все-таки даже в эту минуту, когда Лила была так скована своим узколобым сектантством и злобно стремилась все преувеличивать, в ней было что-то прекрасное, блещущее гордостью, проникнутое чувством собственного достоинства и верой в свои силы, свойственной рабочему классу. В ней он увидел еще незрелый, но волнующий образ женщины будущего, за которое он боролся. Он понял, что любит ее вместе со всеми теперешними изъянами в ее характере, вместе с ее обывательской моралью, ее целомудренной холодностью и ограниченностью мышления. Но как глубока была разделяющая их пропасть! Как непримирим фанатизм, с которым она его осуждала!.. Как медленно развивается человеческая личность и какой длинный путь ей надо пройти, прежде чем она поймет необъятную сложность явлений, людей и событий!..

Его внезапно охватила тоска. И эту тоску вызывал контраст между нежно-светлым, каким-то акварельным оттенком ее красоты и холодным, враждебным пламенем ее серо-голубых глаз; эту тоску вызывали желание ее обнять и уверенность в том, что она грубо оттолкнет его, вызывало и то, что он ее любит, а она испытывает глубокое недоверие к нему. Ему показалось, что никогда больше они не будут близкими друзьями и что, когда она поймет правду, жизнь их будет окончена, а любовь умрет. Значит, не нужно больше думать и рассуждать об этом. Конец. В жизни его столько других задач!.. Он нервно хлопнул ладонью по столу и закурил новую сигарету.

Лила наблюдала за ним с иронией.

– Почему ты пришла ко мне? – спросил он.

Голос его звучал резко и зло.

– Потому, что не ожидала застать здесь эту девицу.

– Меня не интересует, чего ты ожидала. Я должен защитить от твоих подозрений дочь товарища по партии. Пойди и спроси у него, какие у меня отношения с девочкой.

– Обойдусь без проверки.

– Значит, клевещешь, не приводя доказательств.

– Не клевещу, а восстаю против твоего легкомыслия.

– Кто дал тебе право вмешиваться и в это?

– Партия и наши прежние отношения. Ты обязан мне сказать, что ты намерен делать дальше.

– Вовсе я не обязан, но скажу из жалости к твоему недомыслию. Итак, будь спокойна! У меня нет никакого желания выдавать партийные тайны или порочить твое доброе имя… Тебя только это интересует, не так ли?

– Нет. Меня лично интересует еще одно: мне будет грустно, если ты погрязнешь в торгашеском болоте своего брата.

– И этого можешь не бояться… – горько засмеялся Павел. – Через несколько дней я уезжаю за границу.

– За границу?

– Да, за границу.

– Что ты будешь там делать?

Лила снова взглянула на Павла, и в ее враждебно прищуренных глазах загорелся холодный голубоватый огонь.

– Найду товарищей, среди которых смогу свободно дышать, – сказал он. – Останусь там до тех пор, пока старые, испытанные деятели рабочего движения снова не придут к руководству нашей партией, пока молодежь, которая командует сегодня, не образумится и не перестанет скрывать указания Коминтерна, пока вы не отрезвеете и не излечитесь от своей глупости.

– Что же ты называешь глупостью? – насмешливо спросила она.

– Все, что вы болтаете и что делаете сейчас!.. – покраснев от негодования, произнес он. – Ваши пустые фразы, ваши фантастические лозунги, ваши «стратегические удары», направленные против Земледельческого союза, который мог бы быть нашим союзником… И главное, ваше безобразное отношение к Коминтерну и Заграничному бюро.

– Мы используем указания Коминтерна в соответствии с местными условиями… – не совсем уверенно промолвила Лила. – Это именно большевистский подход. Все остальное ведет к оппортунизму.

– О, разумеется!.. – засмеялся Павел. – Важно, как умаете вы, а Коминтерн, который объединяет международный пролетариат, – это, по-вашему, банда оппортунистов.

– Если ты считаешь себя правым, почему ты не останешься бороться против ошибочного курса партии здесь? – спросила она.

– Потому, что вы не церемонитесь с теми, кто пытается указать вам на ошибки… Потому, что вы исключили меня из партии и объявили вредителем… Потому, что даже ты усомнилась во мне, сказав, что я могу стать врагом и торгашом, как брат!..

– Я это сказала в запальчивости, – тихо пробормотала она.

– Ты сказала это в ослеплении, – продолжал он. – Ты не пришла бы ко мне, если бы допускала мысль, что внутренне я могу порвать с партией. Ты сказала это потому, что скована схемами, потому что тебе вдолбили, будто коммунистом может быть только тот, кто занимается физическим трудом… Но есть на свете и такой обездоленный пролетариат, который занимается трудом умственным. Это видят даже простые, неграмотные рабочие. Они с открытым сердцем встречают каждого интеллигента, который приходит к ним, чтобы помочь им разумно и честно… Неужели ты этого не видишь, не сознаешь в глубине души? И если ты не сознавала, разве ты пришла бы ко мне сегодня?

Лила пристально смотрела на него. Глаза ее были влажны. Что-то до основания поколебало тот приговор, который она мысленно вынесла Павлу.

– Ну как, довольна ты нашим разговором? – холодно спросил он.

Лила по-прежнему смотрела на него затаив дыхание. Она стала раскаиваться, что так держалась с ним, что осыпала его упреками и обвинениями. Ей почудилось вдруг, будто к сердцу ее подступает что-то острое, что нанесет такую рану, которая будет болеть всю жизнь. И, словно стремясь избегнуть ранения, Лила подошла к Павлу и положила руку ему на плечо. В глазах ее блестели слезы, и глаза эти сейчас нежно и кротко молили о любви. Но Павел легонько отстранил ее.

– Иди!.. – тихо сказал он. – Нас соединила партия сейчас она же нас разъединила… Ты и я, мы каждый по-своему работаем для нее и твердо верим в свою правоту Это-то и прекрасно в наших отношениях. А безобразно то, что, служа одной идее, мы, быть может, никогда не поймем друг друга.

– Почему никогда? – спросила она в отчаянии.

– Потому что твое доверие ко мне разрушено твоей ограниченностью, которая обезображивает коммуниста даже в его личной жизни… Каждую минуту, каждый час я должен доказывать тебе, что я не подлец и не враг. Но это утомляет, убивает чувство в нас обоих. Понимаешь? И не лучше ли положить конец всему, прежде чем я начну считать тебя неисправимой дурой, узколобым орудием Лукана?

Наступило молчание. С бульвара доносился приглушенный шум. Там кипела жизнь, расцветала весна, слышались басистые гудки автомобилей и жизнерадостный гомон играющей детворы. Лила вздрогнула и, поняв, что разговор окончен, встала, Павел проводил ее до выхода на улицу. Дверь за нею он закрыл быстро, не сказав ни слова.

Лила вышла на бульвар и направилась к Орлову мосту. Она чувствовала такую пустоту, словно кто-то вырвал у нее душу. Громада Витоши тонула в прозрачной синеватой дымке, деревья и трава на бульваре ярко зеленели, река весело клокотала в своем узком русле. Воздух был насыщен теплой влагой, откуда-то веяло благоуханием фиалок. Но от всего этого Лила еще острее чувствовала свое одиночество, свое равнодушие ко всему на свете. Неожиданное решение Павла порвать их отношения ошеломило ее. От нее ушла любовь – эта единственная личная радость, которую она позволяла себе в своей тяжелой жизни, всецело посвященной борьбе. Что-то в ее отношениях с Павлом было разбито навсегда. И мысль об этом омрачала радость, которую могли бы ей дать и этот солнечный день, и теплые порывы ветра, и завтрашняя конференция в горах.

Из давящей пустоты возникло раскаяние. Как несправедлива она была к Павлу в последние месяцы, как сурово осуждала его и как грубо оттолкнула в тот зимний вечер, когда он пришел искать поддержки в ее любви!.. За легкомысленным фразером, за раскольником она снова увидела коммуниста, мужественного и сильного человека, которого любила.

Потом раскаяние перешло в душевные муки. Никогда уже он не придет за нею, никогда не будет относиться к ней по-прежнему. С горечью вспомнила она их встречи в сосновой роще, томительные часы ожидания и то глубокое взаимопонимание, которому они тогда радовались. Любовь к Павлу окрыляла ее жизнь, воодушевляла на повседневную деятельность среди рабочих. А сейчас эта любовь уходила, оставляя в душе мрак и холод. Павел уезжает в чужие края. Может быть, он еще глубже погрязнет в своих ошибках, погибнет духовно или физически в этом огромном мире, никогда не вернется в Болгарию. И в сердце ее останется только воспоминание о его пламенной любви, о тех часах, когда она замирала в его объятиях. На глазах у Лилы заблестели слезы. Ей хотелось закрыть лицо руками и расплакаться. Но она не заплакала. Самообладание и какое-то новое, горькое, но примиряющее чувство тотчас же высушили ее слезы.

Вслед за душевными муками, порожденными разрывом с Павлом, вспыхнула ревность. А ревность сразу вызвала бунт гордости. К Павлу всегда льнут девушки. Может быть, он не будет решительно отстранять их от себя, как этого требует мораль Лилы. Может быть, он постоянно будет окружен кокетками, избалованными женщинами с кошачьими движениями и красивыми лицами. И ей показалось, что Павел смотрит на нее с высоты своего интеллигентского происхождения и пренебрегает ею потому, что она работница, а значит, ему всегда будет чего-то не хватать в ней. Ей показалось, что, несмотря на все, их разделяет нечто существенное, и этим-то и объясняются различия в их убеждениях, личной жизни, вкусах и оценках. Ей показалось, что все между ними должно было кончиться именно так, как кончилось. И, осознав это, Лила почувствовала какое-то грустное успокоение.

Она подошла к Орлову мосту и, сама не зная зачем, вошла в Борисов сад. На нее повеяло прохладой тенистых аллей, запахом цветов и свежей земли. На скамейках сидели пенсионеры-старики, с грустным спокойствием созерцавшие, как протекает этот весенний день. На детских площадках, освещенных солнцем, с лопатками и ведерками играли в песке стайки детей. Из киосков, в которых продавали вафли, доносился запах ванили и однообразный шум механических морожениц. В ресторане на главной аллее гремел джаз, но на танцевальной площадке было еще пусто.

Лила шла медленно и, сама того не заметив, вышла к пруду, в котором плавали красные рыбки, а обойдя его, повернула назад. Все более полным становилось ее грустное спокойствие, все более примиренно текли ее мысли о Павле. Сейчас она его не осуждала и не оправдывала – он стал для нее прекрасным и грустным воспоминанием, и котором были и тени и свет одновременно. Как много было в нем и привлекательного и отталкивающего!.. Как это легко – обобщать события с высоты птичьего полета и жонглировать идеями, не учитывая положения в низах!.. Как удобно, зарабатывая на жизнь умственным трудом, разглагольствовать о судьбах рабочих, не живя среди них, не видя каждый день их унижений и страданий!.. Как это несправедливо самому получить образование, а потом упрекать в ограниченности бедную девушку, которая тебя любит и пожертвовала своим образованием именно ради борьбы за дело рабочих!.. Но несмотря на это, несмотря на все, Лила сознавала, что в Павле сохранилось что-то привлекательное, и это будет волновать ее всегда. Она снова задумалась о его достоинствах, затем о недостатках, и круговорот ее чувств вернулся к исходной точке. Наконец она перестала думать о Павле и почувствовала, что устала.

В аллеи городского сада хлынул людской поток – то были люди, которые имели возможность повеселиться только в воскресный вечер.

Партийная конференция состоялась на Витоше в удаленном от города месте, на поросшем молодым сосняком южном склоне горы, где редко появлялись туристы. Основным вопросом конференции была подготовка стачки.

День был ясный и солнечный. На небольшой полянке в молодой траве, усеянной чемерицей, сидело человек двадцать – делегаты городских комитетов. Одни курили, другие делали заметки, а третьи, словно уже утомленные конференцией, смотрели в широкую синюю даль, где на юге терялись очертания хребтов Рилы и Пирина. Среди присутствующих были рабочие, сельская молодежь, служащие, даже какой-то врач и архитектор в очках. Товарищ, у которого Лила остановилась в Софии, читал бесконечно длинный доклад. В голосе его, монотонном и сухом, время от времени вспыхивал пафос – это было, когда он порицал поведение отдельных товарищей. Пафос сменялся коротким тягостным молчанием, потом докладчик заявлял резким тоном, что партия не может с этим мириться.

Лила пристально смотрела на этого маленького, невзрачного человека. Мыслил он логично, но мысль его процеживалась сквозь слова медленно и скупо, как топкая струя родника, из которого нельзя напиться. Она была какая-то скованная. И сковывала ее отчужденность от людей, событий и жизни. Но та же мысль сквозила в партийных директивах о стачке. Связывая рабочих, она обрекала их на трагически одинокую борьбу. Докладчик старался доказать, что на практике партия преодолела свою оторванность от жизни, но доводы его были бледны, неубедительны. Лила чувствовала, как бесплодны его доказательства, и по себе самой, и по выражению всех лиц. Варвара, которая также пришла на конференцию, устало смотрела вдаль. Губы энергичного рабочего-металлиста застыли в гневной гримасе. Какой-то сельский учитель недовольно покачивал головой, явно собираясь излить в своей речи поток возражений. Врач нервно ощипывал вокруг себя траву, архитектор в очках прерывал докладчика короткими насмешливыми замечаниями. И от всего этого сердце у Лилы болезненно сжималось.

Докладчик наконец кончил говорить и принялся рвать бумажку с планом доклада. Делегаты молча наблюдали за ним. Никто его не поблагодарил, никто не заговорил с ним. Объявили перерыв.

Лила наклонилась к Варваре и тихо спросила:

– Это не товарищ Лукан?

Варвара ответила с горечью:

– А кто же еще?

Немного погодя она спросила:

– Будешь выступать?

– Да, – твердо произнесла Лила.

Варвара поморщилась, по ничего не сказала. Лила поняла, что Варвара уже не сторонница Лукана.

После получасового перерыва конференция продолжала работу. Задавали вопросы, па которые Лукан отвечал неуверенно, уклончиво и путано. Начались прения Позиция, занятая Луканом в вопросе о подготовке большой стачки рабочих-табачников, шаталась под напоров сокрушительных возражений, которые сыпались на него десятками. И сейчас за этими возражениями стоял уже не Павел – стояли активисты из рабочих. Все настаивали на поправках к уже разосланным директивам о стачке.

Лила говорила более получаса. Она твердо заняла линию, проводимую Луканом. Когда она кончила, некоторые товарищи улыбались и смотрели на нее с иронией.