"Анатолий Алексин. Не родись красивой..." - читать интересную книгу автора

разговоры сотрудников?" - замерла, словно окоченев от своего открытия,
Маша. - Я прослушал... от первого до последнего слова. Ибо обязан знать
обстановку в больнице, - не видя в этом ничего предосудительного, повторил
Вадим Степанович. - Как вы смеете так непотребно относиться к врачу? Ногтя
которой не стоите... Не вашего, обгрызанного, а ее - волшебного и
прекрасного! Как вы смеете собирать о ней какие-то сплетни? Отныне
руководить деятельностью Марии Андреевны я буду лично. А вы от руководства
вовсе отстраняетесь. Вовсе! Станете рядовым сотрудником. Большего не
заслуживаете... Мария же Андреевна, наоборот, станет главным психиатром этой
больницы. То есть, по существу, она будет главнее меня, так как именно
психиатрия станет нашим лицом. И еще лицо Марии Андреевны... Такого
красивого лица нет ни у одного лечебного заведения!
- Но я предполагал... я думал... - заюлил "зам", совсем уж лишившись
роста.
- Ваши думы и предположения при себе и оставьте! - Парамошин направился
к двери. Потом обернулся: - А вы, оказывается, еще и шовинист? - Слово
"антисемит" он произнести не сумел. - Иногда в пылу, в горячке, как в бреду,
брякнешь такое, чего совсем и не думаешь... - Это было похоже на
самооправдание. - Но вы-то с абсолютным спокойствием, осознанно насмехались
над чьей-то "исторической родиной". Стыд и срам! Ибо для каждого родина -
это родина!
"Исполнил роль освободителя... - Маша поежилась, ощутив на запястьях у
себя кандалы. - Обвинил в шовинизме. Кто? Он!.. Сыграл в благодетеля... А
заодно присвоил себе единоличное право мною распоряжаться. Лишь бы я
осталась... Лишь бы не уходила... Своего добивается любою ценой!"

9

Свое единоличное право Парамошин начал осуществлять уже утром
следующего дня.
Маша еще не вполне догадывалась, что люто, зверино обожающий Парамошин
и надумал превратить свою неврологическую больницу в психоневрологическую
прежде всего потому, что она была психиатром. Нет, не столько политические
взгляды тогда им повелевали и не жажда выслужиться перед властью, призвавшей
психушки на битву с инакомыслием, сколько жажда выслужиться перед ней. Без
которой ему не пригодились бы, как в той же горячке казалось, ни чины, ни
награды, ни благодарность начальства... Он хотел, чтобы ее специальность
приковала Машу к его больнице. И новая должность - тоже. Он искал ее
поощрения, добивался хоть малейшей ее благосклонности. И надеялся, что через
психиатрические проблемы наладятся его собственные: Маша осуществит
профессиональную цель, а он - цель свою.
Парамошин заходил на ту, заветнейшую для него, цель спереди, сзади, со
всех сторон... "Где-нибудь, как-нибудь да получится!" А иначе, накручивал он
себя, все утрачивает значение. Он был из тех, кои поражений не допускают и,
не достигнув задуманного, не способны задумывать что-либо новое. Он был
закоренелым северянином-однолюбом. Все чаще вспоминал он своего деда,
который ходил на медведей. И о том, что однажды медведь накрыл деда лапой,
прибил. "Его накрыл и прикончил медведь, а меня давно уже накрыла и
прикончит любовь". Парамошин отталкивал от себя такую возможность, прятался
от нее. Но она возвращалась, отыскивала... Необоримое чувство, как бы для