"Анатолий Алексин. Страницы воспоминаний " - читать интересную книгу автора

скромности у него было много поводов. Но он ни одним из них не
воспользовался.
Мальчишкой Муля воспитывался в малаховской детской трудовой "коммуне",
где в начале двадцатых преподавал Марк Шагал. Сколько любителей прислоняться
к именам знаменитостей живописно повествовали бы об этом факте при каждом
удобном случае! Но даже люди, общавшиеся с Мулей много лет, о сложной
детдомовской судьбе его и о "причастности", пусть приблизительной, к образу
великого Мастера узнавали случайно. Ну, а к образованию высшему Муля
приобщался в легендарном довоенном ИФЛИ (Институте философии, литературы,
истории, потом почему-то ликвидированном: может, слишком уж много даровитых
и опасных "умников" из него вышло). Муля учился с Давидом Самойловым, Юрием
Левитанским, Семеном Гудзенко, Сергеем Наровчатовым, Эмилем Кардиным, Еленой
Ржевской, известным философом и социологом Григорием Померанцем... Мог бы
вспоминать об этом на всех литературных углах и перекрестках, гордиться
младыми своими "связями". Но нет... Впервые о том, что он был студентом
престижнейшего института в таком окружении, я узнал от Семена Гудзенко:
- Тихий был, а на фронт отправился добровольцем...
Таким образом, про фронтовую Мулину биографию я тоже впервые услыхал не
из его уст. А он на мои восклицания отреагировал так, как продиктовал ему
характер:
- Да что тут особенного? Разве мало их было, добровольцев?
- Во-первых, не так уж и много, наверно... А во-вторых, ты, говорят,
был под Старой Руссой серьезно ранен?
- Да что тут... Мало ли их, раненых, было... Главное, что не убит...
Однажды Константин Георгиевич Паустовский, прочитав блистательное эссе
Лидии Корнеевны Чуковской о редакторском искусстве (потом эссе продолжилось
и стало книгой), сказал: "Лидия Корнеевна, как обычно, права: редактор не
имеет права быть поучителем и диктатором - его предназначение быть умным и
тактичным советчиком. Ну а если ум и такт отсутствуют, отсутствует и право
редактировать..." Муля Миримский был одним из самых тактичных и
проницательных редакторов, которых я знал. Мне не повезло: в "выходных
данных" моих книг он редактором, увы, не числился, но весьма уважаемые
авторы мне не раз говаривали: "Этот сюжетный ход подсказал Муля...", "От
психологических неточностей меня уберег Муля...". А уж за произведения, в
которых он был уверен, редактор Миримский, при всей негромкости своего
голоса, сражался мужественно и до конца. Да и вообще... Я не всегда бываю
согласен с еще одним афоризмом, принадлежащим тоже писателю-мудрецу: "Как
поведет себя человек в трудную минуту, можно узнать только в трудную
минуту". Я безошибочно мог предсказать, как поведет себя редактор Миримский
в трудные минуты, которые столь щедро дарила нам пора необъятных цензорских
полномочий. Он ни разу не оставил беззащитным, один на один с цензурой
произведение, которое, по его редакторскому убеждению, обязано было явиться
к читателям.
Меня очень трогала и его забота о тех мастерах слова, которые сами
позаботиться о себе уже не могли, поскольку ушли из жизни... Кумир детей
Николай Носов, переведенный на десятки языков, был человеком мрачноватым,
как многие юмористы. И уж вовсе не допускал он критических вторжений в свое
творчество. Так вот, Носов мне не раз говорил: "Закончил новый рассказ.
Интересно, что о нем скажет Миримский". Муля остался верен Николаю
Николаевичу и после его кончины: собрал и издал великолепный сборник,