"Анатолий Алексин. Страницы воспоминаний " - читать интересную книгу автора

следствия" великой и смятенной, гармоничнейшей и необузданной жизни. И
смерти...
- Презираю Дантеса и то, что он умудрился втереться в историю (пусть и
с кровавым, злодейским знаком!). Но умудрился... Иные позволяют себе о нем
спорить, разглагольствовать "с разных позиций". Впрочем, он оказался лишь
орудием преступнейшего из покушений на святыни.
В то же время, по одной из версий Сергея Михайловича (одному из
"предположений", как он говорил), дуэль на Черной речке была для поэта и
замаскированным самоубийством.
- Из-за Натали? - примитивно поинтересовался я.
- Самый неоспоримый диагноз причин гибели установил Лермонтов: "Не
вынесла душа Поэта позора мелочных обид, восстал он против мнений света
один, как прежде... и убит!" Да, это не только бесстрашные стихи, но и
диагноз!
Прибегая к нынешней юридической фразеологии, можно было бы сказать, что
убийство было в какой-то степени "заказным", спровоцированным, а Дантес
оказался безрассудным "киллером", который "не мог понять в сей миг кровавый,
на что он руку поднимал". Да простится мне подобная
конъюнктурно-фразеологическая аналогия. Сказано, что "нет ничего
сомнительней аналогий". И все-таки... Сам же Бонди, апеллируя к своим
кумирам, как бы обращался к высшей, не подлежащей сомнениям истине.
- Знаете, что сказал Пушкин в карете, увозившей его с Черной речки?
Увидев испуганное лицо друга и секунданта своего Данзаса, он спокойно
сказал: "Ты не волнуйся: я жить не хочу". Ту фразу Данзас и врач записали в
дневники - и записи их слово в слово совпали. Они, стало быть,
документальны... Ничего не страшился! Ни перед кем не унизился: ни перед
врагами, ни перед чудовищной физической болью (соль в рану сыпали с
антисептической целью!)... ни перед смертью. Без малейшей дрожи в голосе,
приподнявшись на локтях, произнес: "Жизнь кончена. Жизнь кончена..." Быть
может, в те секунды он, как никогда ясно, осознавал: "Нет, весь я не
умру..." Ну, а самое справедливое, как говорится, "обвинительное заключение"
в адрес губителей Пушкина - и, как после окажется, своих собственных тоже! -
вынес Лермонтов: "Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы
палачи!" Да, палачи...
Так воскликнул деликатнейший Сергей Михайлович... Который даже к
оппонентам своим - а тем паче к единомышленникам! - относился с
интеллигентностью, не допускавшей чрезмерности даже при крайних несогласиях.
Особливо же он уважал тех, кои, подобно ему, всю жизнь пребывали в райском и
неизменном единении с классикой, почти не отвлекаясь на другие литературные
соблазны.
Не знаю, во всем ли Сергей Михайлович был согласен с Б.В. Томашевским,
но отзывался о нем с искренним почтением. Еще бы: тоже ведь крупнейшим был
литературоведом (муки соперничества были Бонди неведомы). Борис Викторович,
как и Бонди, перед Пушкиным преклонял колена, и все искания свои и свои
открытия.
Как мне рассказывали, Борис Викторович Томашевский даже отдых старался
неизменно проводить там, где бывал Пушкин. Неожиданно мне сказал об этом и
Юрий Гагарин.
С Юрием Алексеевичем, проводившим отпуск в гурзуфском санатории
Министерства обороны, мы повстречались в "Артеке": нам обоим предстояло