"Татьяна Алферова. Рефлексия" - читать интересную книгу автора

несомненно достиг бы высот в этом жанре.
Работа тамадой приносила живые деньги без налога, сразу и много, семья
была сыта и довольна, неясные перспективы актерской карьеры все более
размывались. Упершись в энергично сжатый кулак светлой головой (сегодня
Володя был блондином и "представлял" в смокинге с большим, в белый горошек,
галстуком-бабочкой, он считал своим долгом менять "сценический" образ хотя
бы раз в полгода и, действительно, менял до полной неузнаваемости, исключая
приятную округлость стана и хорошо темперированный баритон) рассказчик начал
с места в карьер:
- Про самоубийцу тебе рассказывал?
- Не припомню, - вяло отвечал Алик, покинутый одной из любимых женщин.

Самоубийство

- В Псковской области, где я однажды проторчал два месяца и от скуки
устроился работать в тамошнем колхозе пастухом, довелось мне познакомиться с
прелюбопытным мужичком.
Речь Володи удивительным образом изменилась, словно он читал текст с
невидимого другим листа старой книги. Алик подозревал, что рассказы Володя
готовил заранее и долго оттачивал, но в этом он, как и во многом другом,
ошибался, Володя выступал экспромтом, только быть Володей-тамадой
переставал.
- Мужичок, будущий мой коллега, служил главным пастухом, меня
определили к нему под начало. Прежде всего в его внешности бросалась в глаза
необычайная худоба и красное лицо, я решил, что пастух, должно быть, крепко
выпивает. Пастух выпивал средне, далеко не каждый день, а через
неделю-другую я стал таким же краснорожим, как он, от солнца и ветра. Он
поручил мне взрослых коров, оставив себе первотелок. В то время как мои
матроны мирно паслись, я мог подремать на солнышке, почитать, пастух же не
знал ни сна, ни отдыха. Телки, надо тебе сказать, совершенно дикие животные,
никакого языка не понимают, норовят забраться подальше в болото, без конца
попадают в истории, некоторые, особо резвые и шаловливые, сбегают из стада,
после приходится их долго искать - все, как у людей. Иногда мы объединялись,
и если телки вели себя мирно, пастух позволял себе сходить домой в деревню,
пообедать. Воротившись, он обязательно преподносил мне бутылочку самогона и
что-нибудь из снеди. Не совру, если скажу, что нигде я не ел с большим
удовольствием. Его жена, хозяйка, как он выражался, готовила просто и
вкусно: вареники с картошкой и луком, пшеничные лепешки, молодая картошечка
с душистым укропом и шкварками. Самогон пастух гнал лично и очень гордился
его крепостью, самогонный аппарат достался ему еще от отца, пережив не один
рейд по борьбе с нею, проклятой. Один раз, аккуратно подбирая коричневым в
трещинах пальцем каплю, побежавшую по бутылочке, он скупо заметил, что иного
самогон погубил, а его, так, спас. Я пристал с расспросами, чтобы продлить
время беседы и блаженного отдыха, не хотелось вставать, двигаться по жаре,
усмирившей даже шальных телок. Объединенное стадо разлеглось на лужке,
ленясь щипать жесткую, как проволока, июльскую траву, мы сидели под кустами
в тени и курили горький "Беломор". Пастух задумчиво пожевал мундштук, глядя
перед собой прозрачными глазами с особенным отсутствием всякого выражения, в
точности, как его подопечные и поведал мне свою историю. Оказывается, он
происходил из семьи самоубийц. Отец его покончил с собой, не дожив до